Некоторым диссонансом звучит в журнале лишь рецензия (по всей видимости, H. H. Страхова) на "Литературные воспоминания" И. И. Панаева: "Слишком легко было бы ценить людей и мнения, - читаем мы здесь, - если бы для этого нужно было только сосчитать число подписчиков на журналы. Славянофилам можно в этом отношении искренне позавидовать. Их мало читали, но их всегда уважали. Мало ли было журналов, которые шли во сто раз успешнее, мало ли писателей, которые читались в тысячу раз более? А между тем многие из них исчезли, не оставив по себе доброй памяти; много имен, некогда знаменитых, покрыты теперь бесславием. Славянофилы же, эти Киреевские, Хомяковы, Аксаковы, - чем дальше, тем знаменитее, тем светлее и чище их память. Это какие-то живучие имена, и кто любит истинную жизнь, тот не отвернется от них с презрением, как отворачиваются те, кто из-за минутного шума и треска не слышит ничего менее громкого, но более постоянного". Рецензия отразила существовавшее в редакции "Времени" противоречие между сочувствующими славянофильскому направлению H. H. Страховым и А. А. Григорьевым, с одной стороны, и остальными членами редакции - с другой. Разногласия эти не исключали соглашения по вопросам, позволявшим взаимно идти на компромиссы и определенные уступки. Притом рецензия на воспоминания Панаева была направлена против "террора мысли", грубых и оскорбительных суждений критика "Библиотеки для чтения", нетерпимого тона его статьи с фельетонным заглавием "Пора меж волком и собакой". В рецензии раздраженно осуждалось само славянофильское направление: "Перед нами 6-ть №№ нового славянофильского органа, иже нарицается "День" и все это мертвые зады, мертворожденные фразы, чревовещанья и оракулы, пересыпанные возгласами <…> самого бестактного, даже никого не обижающего хвастовства". В оскорбительном тоне писал автор о К. Аксакове: "…смешно и странно, что из этого микроскопического имени (К. Аксакова. В. T.) выбрасывают флаг; но дико, безобразно и более чем невежественно, когда этот флаг хотят навязать вам как национальный. Это тем более смешно и необузданно, что не только какой-нибудь Константин Аксаков, но и вся-то славянофильская партия перед лицом здравого смысла оказывается какой-то небывальщиной, менее чем мифом, который всегда имеет хоть символическое значение. Пора понять и заявить, что эта партия существует как название, потом - как группа людей, считающих взаимно друг друга единомышленниками касательно каких-то им только известных мистерий, но что такой партии как деятельной силы, проявляемой каким-нибудь определенным способом, совершенно не существует. Какая угодно премия тому, кто расскажет понятным для человеческого смысла языком, над какою задачею трудится эта партия и что она сделала для ее объяснения. <…> как деятельная сила, вы для общества вовсе не существуете". Такая критика могла вызвать отпор не только Григорьева и Страхова, но и Достоевского. писавшего в комментируемой статье: "…имя Аксаковых, всех троих, слишком известно, чтоб не знать, с кем имеешь дело".
Примечательно, что полемика Достоевского со славянофилами не прошла бесследно для А. Григорьева. Под прямым влиянием статьи Достоевского Григорьев писал в "Плачевных размышлениях о деспотизме и о вольном рабстве мысли" (Якорь. 1863 № 3): "…вижу и дикую статью покойного К. С. Аксакова о русской литературе, статью, сказать прямо приходится, при всем уважении к памяти благородного деятеля, исполненную одного только тупого самодовольства и всякого посмеяния достойную…" В той же статье А. Григорьев повторяет основные возражения Достоевского славянофилам: "Я глубоко сочувствую славянофильству и его любви к быту народа и к высшему благу народа - религии, но и глубоко же ненавижу это старобоярское направление за его гордость; вся жизнь наша, сложившаяся в новой истории, для него - ложь; вся наша литература, кроме Аксакова и Гоголя, - вздор. К Пушкину оно равнодушно, Островского не видит, и понятно, почему не видит: он ему хуже рожна на его дороге. Ведь выше князя Луповицкого славянофильское художество не поднималось, потому что, собственно, и "Семейную хронику" и лучшие вещи Гоголя оттягает у славянофильства русская литература. А без художества - теория пропащее дело".
<предисловие к публикации "заключение и чудесное бегство Жака Казановы из венецианских темниц (Пломб) (Эпизод из его мемуаров)">
Впервые опубликовано в журнале "Время" (1861. № 1 Отд. 1. С. 93–94) с подписью: Ред.
Джованни Джакомо Казанова (Casanova de Seingalt; 1725–1798) - знаменитый итальянский авантюрист XVIII в.; писатель, историк и мемуарист. Над своими мемуарами "Histoire de ma vie", в которых он описал свои бурные похождения, Казанова работал в конце жизни, написав их на французском языке. Задолго до выхода в свет полного текста мемуаров автор сам опубликовал из них лишь один эпизод - именно тот, перевод которого был напечатан в журнале братьев Достоевских - "История моего бегства из венецианских "Пломб" (Histoire de ma fuite des "Plombes" des Venise. Prague, 1788). В полном виде (хотя и в литературной обработке) текст мемуаров Казановы был напечатан впервые в 1822–1828 гг., посмертно, в немецком переводе с французского оригинала, а затем издан по-французски в 1826–1832 и в 1843 гг. Высоко оцененные уже при появлении первого тома молодым Г. Гейне, мемуары Казановы получили с этого времени всемирную известность и были вскоре переведены на многие европейские языки.
Как указано в заметке Достоевского, перевод эпизода из мемуаров Казановы во "Времени" был первым русским переводом отрывка из сочинения знаменитого авантюриста, хотя сам Казанова встречался с Суворовым, писал Екатерине II и вообще как личность, знаменательная для своей эпохи, был известен в России уже с конца XVIII в. Сокращенный русский перевод мемуаров Казановы в одном томе вышел на русском языке уже после смерти Достоевского (СПб., 1887).
Перевод эпизода из мемуаров Казановы для "Времени" был сделан (как это видно из формы имени "Жак" и из текста редакционного предисловия) с французского. Имя переводчика не установлено. Не знаем мы и того, когда Достоевский впервые познакомился с мемуарами Казановы, историко-культурное и психологическое значение которых он верно понял и высоко оценил в своей заметке. Упоминание мемуаров Казановы и повести "Дядюшкин сон" (1859; см.: наст, изд. T. 2) делает вероятным, что знакомство это имело место либо в 1840-х, либо в 1850-х годах. О том, что Достоевский не только читал переведенный во "Времени" отрывок, но знал и другие страницы "Истории моей жизни" Казановы, свидетельствует как содержащаяся в его заметке сжатая характеристика личности знаменитого авантюриста и "эксцентрической" откровенности его книги, так и известное сходство, которое можно усмотреть между приемами описания внешнего облика Свидригайлова (в "Преступлении и наказании") и особенно Ставрогина (в "Бесах") с близкими штрихами портрета доминиканца патера Мансии в падуанском эпизоде первой части (гл. III) мемуаров Казановы ("голубые глаза", "черты Аполлона", "ослепительная белизна", "каралловые губы" и т. д.).
<предисловие к публикации "Три рассказа Эдгара Поэ">
Впервые опубликовано в журнале "Время" (1861. № 17. Отд. I. С. 230–231) с подписью: Ред.
Предисловие (от редакции) было предпослано опубликованному во "Времени" переводу трех рассказов Э. По: "Сердце-обличитель", "Черный кот" и "Черт в ратуше", переведенных Д. Михаловским. В № 3 была напечатана и еще одна новелла По - "Похождения Артура Гордона Пэйма". Все четыре рассказа на русском языке появились впервые.
Несмотря на замечание автора заметки, что "два-три рассказа Эдгара По уже были переведены на русский язык в наших журналах", число появившихся переводов к тому времени было большим, и Достоевский, вероятно, знал если не все, то многие из них. Об этом свидетельствуют разнообразные сюжеты новелл американского писателя, упоминаемые в Предисловии. Есть основания предполагать, что писателю были в той или иной мере известны и некоторые американские и английские издания Э. По (хотя по-английски он не читал) и во всяком случае французские переводы - в первую очередь Ш. Бодлера. Об этом свидетельствует упоминание Достоевским рассказов "Необыкновенный аэростат", "Разговор с мумией" и "Месмерические откровения", не переведенных к тому времени на русский язык.
Имя нового автора могло попасть в поле зрения русского писателя уже в конце 1840-х годов, когда в России впервые стали появляться упоминания об американском новеллисте. Еще при жизни По "Новая библиотека для воспитания", издаваемая П. Редкиным (M., 1847. Кн. 1), помещает перевод рассказа "Золотой жук". В 1852 г. "Пантеон" (№ 9) публикует биографический очерк Ш. Бодлера "Эдгар Эллен Поэ. Североамериканский поэт". В 1853 г. в "Отечественных записках" (№ 11) появляется "Голландский воздухоплаватель", в 1856 г. в "Русском инвалиде" (13 мая и 1 июня № 119 и 120) - "Тысяча вторая ночь" (без указания авторства По), в "Сыне отечества" (23 сентября, № 25) - "Рукопись, найденная в бутылке", в "Библиотеке для чтения" (№ 10) - "Спуск в Мельстром", в 1857 г. в "Библиотеке для чтения" (№ 3) - "Длинный ящик" и "Человек толпы", в "Сыне отечества" (17 и 24 марта № 11 и 12) - "Загадочное убийство" и там же 1 сентября в № 35,- "Украденное письмо". В 1858 г. выходит отдельным изданием "Вильям Вильсон" (СПБ., 1858), и в следующем году там же - "Говорящий мертвец".
Первые русские переводы По были более или менее случайны. Не предлагала еще никакой концепции творчества нового автора и русская критика. Но уже в начале 1860-х годов положение меняется и начинает все более явственно обнаруживаться угол зрения, под которым русские журналы отбирают, а затем и оценивают творчество По.
Одна из наиболее заметных попыток представить читателю избранного По была сделана во "Времени". Предпосланное рассказам предисловие - по сути первая серьезная и глубокая оценка писателя в России. Многие аспекты намеченного Достоевским подхода к проблематике американского новеллиста были позже подхвачены и развиты другими критиками.
Гофман, подобно большинству других европейских романтиков, олицетворял "силы природы в образах" и искал свой идеал "вне земного". По же, по определению Достоевского, "фантастичен" лишь "внешним образом", не выходя за пределы материальной, земной действительности. Его метод имеет скорее характер своеобразного психологического эксперимента: По "почти всегда берет самую исключительную действительность, ставит своего героя в самое исключительное внешнее или психологическое положение, и с какою силою проницательности, с какою поражающею верностию рассказывает он о состоянии души этого человека!". Эти черты фантастики По и такие, как "смелость" его воображения (благодаря которой "вы <…> ярко видите все подробности представленного вам образа или события"), Достоевский сочувственно выделяет в своем предисловии, так как они были созвучны сложившемуся у него к этому времени взгляду на природу фантастического.
Характер творческой декларации имеет в Предисловии то, что Достоевский подчеркивает значение для По чистоты идеала, равно как определение его - "красота действительная, истинная, присущая человеку". "Всего Гофмана" Достоевский прочел еще в Инженерном училище (см. письмо к M. M. Достоевскому от 9 апреля 1838 г.). Для Достоевского 1861 г. примечательна высокая оценка поэзии, юмора, "светлого идеала" Гофмана ("Гофман неизмеримо выше По как поэт"), и в то же время критический анализ его романтической фантастики, сделанный рукою писателя-реалиста, выделяющего у Гофмана также на первое место "силу действительности", "типы и портреты".
Спустя более чем десятилетие после данной заметки имя Э. По еще раз возникает под пером Достоевского: в черновом наброске к рассказу "Сон смешного человека", в том месте, где герой рассуждает о природе сновидений (гл. III), писатель помечает на полях: "У Эдгара Поэ". Очевидно, ассоциация с По вызвана была раздумьями о зыбкости границ между реальным и ирреальным. Этот мотив - один из основных в творчестве американца - занимал давно и Достоевского и трактовался им в качестве одной из особенностей человеческой психики. Под тем же углом зрения воспринимал он аналогичные проблемы и у По.
Сближение творческих принципов Достоевского и По делалось многократно; о нем, правда, вскользь писали К. Д. Бальмонт, Л. П. Гроссман, В. Л. Львов-Рогачевский, P. Г. Назиров, Д. Фангер и другие; эта тема находит свое место также в работах. В. Астрова и M. Виднэс. Специально этот вопрос рассмотрен в книге американской исследовательницы Джоан Делани-Гроссман.
<примечание к статье "Процесс Ласенера">
Впервые опубликовано в журнале "Время" (1861. № 2. Отд. II. С. 1) с подписью: Ред.
Очерком "Процесс Ласенера" редакция "Времени" открыла серию публикаций, посвященную знаменитым западноевропейским уголовным процессам XIX в. Инициатива в деле постоянного печатания в журнале материалов этого раздела (как можно с большой долей уверенности полагать, учитывая постоянный интерес Достоевского, художника и психолога, к материалам русской и зарубежной уголовной хроники) принадлежала Ф. M. Достоевскому. Вслед за первой публикацией "Процесс Ласенера" (Время. 1861. № 2) редакция в 1861–1862 гг. поместила следующие - аналогичные по содержанию и форме - материалы: 1). "Лезюрк. Из уголовных дел Франции. (1796–1851) (Случай судебной ошибки)" (1861. № 4); 2) "Мадам Лафарж. Из уголовных дел Франции" (1861. № 5); 3) "Каролина английская и Бергами (процесс 1820 г.)" (1861. № 7); 4) "Мадам Лакост" (1861. № 10); 5) "Таинственное убийство. Из уголовных; дел Франции 1840 г." (1862. № 1); 6) "Убийцы Пешара. (Французское уголовное дело 1857–1858 гг.)" (1862. № 2). Последний очерк этой серии был напечатан в "Эпохе": "Госпожа де Прален (процесс 1847 г.)" (1864, № 1–2).
Вскоре очерки, напечатанные во "Времени", были переизданы отдельной книгой без имен автора и переводчика под заглавием "Любопытнейшие процессы из уголовных дел Франции и Англии" (СПб., 1862. Вып. 1)
Как выяснил на основании анализа гонорарных ведомостей редакции "Времени" Б. В. Томашевский, перевод материалов "Процесса Ласенера" был выполнен P. P. Штрандманом.
Французский оригинал, с которого по поручению редакции делались переводы, установлен В. Д. Раком Это многотомное издание: Fouquier Armand. Causes célèbres de tous les peuples. Éd. ill Paris, 1857–1874. T. 1–9 (или его перепечатка: Édition populaire illustrée. Paris, 1859–1867. T. 1–7). Изложение процесса Ласенера было помещено в т. 1 сборника Фукье (1857) и составило два его выпуска (4–5). Перевод остальных семи процессов для "Времени" и "Эпохи" был выполнен группой его сотрудников также с некоторыми сокращениями по томам 1–4 издания Фукье.
Уже в 1860 г. в № 1 журнала "Светоч", к редакционному кружку которого были близки братья Достоевские, был помещен отчет о нашумевшем уголовном процессе г-жи Лемуан, а в № 1 "Светоча" за 1861 г. подобный жанр публикаций был продолжен. Это дает основание полагать, что печатание изложения процесса Лемуан в "Светоче" либо было осуществлено по идее одного из братьев Достоевских, либо, наоборот, могло явиться толчком к зарождению у редакторов "Времени" мысли о систематической публикации в журнале подобного же рода материалов. Печатая их, издатели "Времени", как видно из данной заметки, руководствовались не только желанием доставить подписчикам журнала чтение, занимательное благодаря своему чисто внешнему, авантюрному интересу, но исходили в первую очередь из рано сложившегося у Достоевского и получившего отражение уже в его рассказах и фельетонах 1840-х годов представления о глубине социально-психологичесого содержания, заключенного в материале "текущей" газетной, в том числе судебно-уголовной, хроники. Наряду с этим материал иностранных судебнo-уголовных процессов, печатавшихся во "Времени", представлял в условиях России начала 1860-х годов, так же как параллельно печатавшиеся во "Времени" "Записки из Мертвого дома" самого Достоевского, актуальный общественно-политический интерес в связи с предстоящей в России судебной реформой и обсуждением остро назревших вопросов преобразования уголовного кодекса и пенитенциарной системы, к которому призывала тогдашняя и либерально-дворянская, и демократическая общественность.