Пьер-Франсуа Ласенер (Lacenaire, 1800–1836) - вор и убийца, известный своей жестокостью, герой нашумевшего судебного процесса, приговоренный в 1835 г. в Париже к смертной казни. Имя Ласенера получило известность не только благодаря его процессу, изложение которого печаталось во французских газетах 1830-х годов и позднее вошло в ряд сборников знаменитых уголовных процессов, но и благодаря написанным Ласенером в заключении апологетическим стихам и мемуарам, где он пытался изобразить себя как "жертву общества" и сознательного мстителя, воодушевленного идеями борьбы с социальной несправедливостью. Полуапокрифические мемуары и стихотворения Ласенера ("Mémoires, révélations et poésie de Lacenaire") были изданы (возможно, в чьей-то литературной обработке) посмертно в Париже в 1836 г. Вслед за ними вышло другое, уже вполне апокрифическое издание: "Lacenaire après ça condamnation: ses conversations intimes" (Paris, 1836). Декларации Ласенера о том, что он не обыкновенный, рядовой убийца и грабитель, но поэт-революционер, мститель обществу, вызвали отповедь его современника - одного из наиболее популярных французских революционных поэтов 1830-х годов - Эжезиппа Моро (H. Moreau, настоящее имя - Пьер Жак Руйо (Roulliot, 1810–1838). В поэме "Ласенер-поэт", вошедшей в его сборник "Незабудка" ("Le Myosotis", 1838), Моро с негодованием обрушился на Ласенера, который осмелился называть себя поэтом, "в старушечьей крови сбирая луидоры", и на мещанско-буржуазную публику, поднявшую на щит этого "поэта-громилу". Если в прошлые столетия, в эпоху Вийона или Сальватора Розы, поэты и художники нередко были принуждены стать преступниками, заявлял Моро, то в современном обществе поэты-протестанты и преступники не имеют между собою ничего общего, между ними лежит целая пропасть.
Указанную совокупность фактов, известных Достоевскому из материалов процесса Ласенера и из откликов на него французской литературы и журналистики 1830-1840-х годов (стихи Ласенера упоминаются, а одно из стихотворений даже цитируется в публикации "Времени"), нужно учитывать для того, чтобы понять причины психологического интереса, который длительное время вызывала у писателя "загадочная" личность этого необычного убийцы. Молодой человек, хотевший в прошлом посвятить себя изучению права, а позднее - неудачливый литератор, Ласенер был достаточно образован и осведомлен (хотя и понаслышке) в демократических и социалистических теориях своего времени, чтобы пытаться - хотя и безосновательно - разыграть роль "интеллигентного" убийцы, руководимого идеей индивидуального мщения обществу: "Низкие инстинкты и малодушие перед нуждой сделали его преступником, а он осмеливается выставлять себя жертвой своего века" (с. 90). Эти черты сближали облик Ласенера в представлении Достоевского с типами героев замышлявшихся им романов и повестей.
"Свисток" и "Русский Вестник"
Впервые опубликовано в журнале "Время" (1861. № 3. Отд. V С. 71–84 без подписи).
В настоящей статье отразилось неприятие Достоевским общественно-литературной позиции катковского "Русского вестника". Уже в январской книжке этого журнала за 1861 г. Катков публикует нечто вроде воинственной декларации - "Несколько слов вместо "Современной летописи"", в которой оповещает публику о намерении не отказываться "от своей доли полицейских обязанностей в литературе". Подобное заявление носило подчеркнуто антидемократический характер. Однако, всячески понося "Свисток" - сатирическое приложение к "Современнику", Катков отнюдь не скрывал своего высокомерно-пренебрежительного отношения по существу ко всей новой русской литературе, называя ее "скудной", "ничтожной", неспособной к подлинно самобытному развитию. Этой точке зрения Достоевский противопоставляет свою. Именно русская литература, утверждает Достоевский, успешно выполняет в стране важнейшую общественную миссию - нравственно "формирует человека".
Одним из предметов спора между журналом Достоевского, с одной стороны, и такими разными по направлению журналами, как "Русский вестник", "Современник" и особенно "Отечественные записки" - с другой, был вопрос о значении творчества Пушкина. Возражения Достоевского Каткову и С. С. Дудышкину, сформулированные в настоящей статье, представляют собою отчетливое предвосхищение речи Достоевского о Пушкине (1880). Отповедь Каткову, как и возражения демократической критике, сгруппированные в статье "Г-н - бов и вопрос об искусстве", сопровождались оговорками, свидетельствовавшими о такте Достоевского-журналиста. Высмеивая "кабинетное" высокомерие публицистики "Русского вестника", Достоевский тем не менее полагает, что этот журнал все-таки "стоит читать". Еще характернее положительная оценка Достоевским деятельности "Свистка" как полезной и даже необходимой, отвечающей общественным потребностям эпохи. В этом отношении многозначительно сравнение им "свиста" "Современника" со "свистом" Вольтера.
Достоевский ратует не за размежевание общественных и литературных сил, а за их объединение, но, разумеется, за такое объединение, при котором в качестве центростремительного начала возобладали бы "почвеннические" идеалы. В дальнейшем эта тенденция скажется в "двухсторонней" полемике с западниками и славянофилами (см. статью "Два лагеря теоретиков", 1862).
Ответ "Русскому Вестнику"
Впервые опубликовано в журнале "Время" (1861. № 5. Отд. V. С. 15–39 без подписи).
Настоящая статья - вторая из двух статей, посвященных полемике с "Русским вестником" о женском вопросе и "Египетских ночах" Пушкина.
После появления "Образцов чистосердечия" Достоевского и статьи H. H. Страхова "Один поступок и несколько мнений г-на Камня-Виногорова" в № 8 газеты "Век" Страхов вскоре написал для журнала братьев Достоевских еще одну полемическую реплику "Безобразный поступок "Века"" в ответ на объяснения редакции и самого Виногорова (Вейнберга), помещенных в № 10 "Века". Однако краткий ответ Страхова (датированный 4 марта 1861 г.) не удовлетворил Достоевского; по-видимому, не удовлетворила его и вторая статья Страхова - ответ не "Веку", а "Русскому вестнику", фрагмент которой был приведен Достоевским в конце настоящей статьи (под видом письма, присланного редакции). Вместо нее во "Времени" появилась данная статья самого Достоевского.
В статье "Наш язык и что такое свистуны" Катков с консервативных позиций напал на защитников E. Э. Толмачевой, особенно выделив при этом Достоевского. Отвечая на выпады Каткова и заодно подводя итог спорам вокруг женской эмансипации, разгоревшимся в ходе обсуждения "безобразного поступка "Века"", Достоевский высказывает характерную для него (после создания "Записок из Мертвого дома") мысль, что вся "эманципация сводится к христианскому человеколюбию, к просвещению себя во имя любви друг к другу <…> По-нашему, - подчеркивал далее Достоевский, весь вопрос об эманципации сводится на обыкновенный и всегдашний вопрос о прогрессе и развитии. Чем правильнее разовьется общество, тем оно будет нормальнее, тем ближе подойдет к идеалу гуманности, и отношения наши к женщине определятся сами собою безо всяких предварительных проектов и утопий" Такое отношение к женскому вопросу уже таило в себе зародыши основополагающих идей о грядущей всеобщей гармонии и всечеловеческом братстве, пронизывающих позднейшую публицистику Достоевского и его роман "Братья Карамазовы".
Точка зрения писателя на женский вопрос, являвшийся, по Достоевскому, составной частью общей задачи воспитания и перевоспитания общества в духе основных заповедей Христа, была, конечно, чужда Каткову. Но она во многом противоречила также и атеистическим воззрениям разночинно-демократической интеллигенции: Чернышевский и M. Л. Михайлов уже в 1861 г. говорили о необходимости прежде всего экономического и политического раскрепощения женщины. Тем не менее именно Чернышевский поддержал Достоевского в его полемике с Катковым.
Вторая и наиболее примечательная часть содержания настоящей статьи - глубокий художнический анализ "Египетских ночей", опровергающий мнение Каткова о недостаточной будто бы глубине пушкинского творчества. В этом смысле "Ответ "Русскому вестнику"" - прямое продолжение и развитие статьи ""Свисток" и "Русский вестник"", в которой Достоевский сформулировал свои тезисы о Пушкине как поэте-мыслителе, главном художественном выразителе "русской мысли", о "всемирности" и "всечеловечности" его гения, о заложенной в нем способности "всеотклика" и "всепонимания".
Интерес к пушкинскому образу Клеопатры у Достоевского отражен уже в "сентиментальном романе" "Белые ночи". В 1854 г., живя в Семипалатинске, Достоевский, по свидетельству мемуариста, часто с восторгом декламирует стихи Пушкина, причем особое предпочтение в этом смысле оказывалось им "Пиру Клеопатры" (т. е. импровизации итальянца из "Египетских ночей" - "Чертог сиял. Гремели хором…") "Лицо его при этом сияло, глаза горели <…> Как-то вдохновенно и торжественно звучал голос Достоевского в такие минуты".
Повесть Пушкина "Египетские ночи" Достоевскому была известна по изданию Сочинений Пушкина под ред. П. В. Анненкова.
Достоевский по поводу заявления Каткова о недопустимости в настоящем искусстве "последних выражений страсти" с иронией писал: "Это последнее выражение, о которой вы так часто толкуете, по-вашему, действительно может быть соблазнительно, по-нашему же, в нем представляется только извращение природы человеческой, дошедшее до таких ужасных размеров и представленное с такой точки зрения поэтом (а точка зрения-то и главное), что производит вовсе не клубничное, а потрясающее впечатление". Именно такой точки зрения неизменно придерживается Достоевский-художник в 1860-1870-х годах, изображая уродливые отклонения в психике и поведении своих персонажей, проповедующих "содомский идеал" или же трагически ощущающих борение в своей душе "содомского идеала" с "идеалом Мадонны".
По Достоевскому, душа Клеопатры, - "это душа паука, самка которого съедает <…> своего самца в минуту своей с ним сходки".
В "Записках из подполья" (1864) Достоевский вернулся к параллели между современным "цивилизированным" человеком и Клеопатрой, которая "любила втыкать золотые булавки в груди своих невольниц и находила наслаждение в их криках и корчах". Инцидент с Толмачевой и "безобразным поступком "Века"" писатель саркастически припоминал и во время работы над рядом своих романов 1860-х годов. Так, анализ предварительных планов и ранних черновых набросков романа "Идиот" показывает, что черты, напоминающие о пушкинской Клеопатре, ощущались здесь в первоначальном облике Настасьи Филипповны (см.: IX, 382, 383, ср.: VII, 383–384; XII, 282–283, 284–285).
<Объявление о подписке на журнал "Время" на 1862 год>
Впервые опубликовано в журнале "Время" (1861. № 9) с подписью: редактор M. Достоевский.
B объявлении о подписке на журнал в 1862 г. программа "Времени" подробно, как ранее, не излагается. Редакция с удовлетворением говорит об успехе журнала у публики и кратко напоминает основные принципы и убеждения, придерживаться которых намерена твердо и впредь. Объявление острополемично по содержанию, причем объекты полемики обозначены (хотя прямо не названы) достаточно четко; манера Достоевского выражаться уклончиво, названная M. E. Салтыковым-Щедриным разговорами "в пустыне и о пустыне", нисколько не помешала "Современнику" и "Русскому слову" и разгадать основную направленность полемики и отреагировать на нее.
Достоевский по-прежнему настаивает на независимости "Времени", ратует за беспристрастную "полемику идей", полезную и необходимую. Все усилия журнал собирается сосредоточить на главном: "…надо выработать взгляд новый, беспристрастный, подальновиднее". "Время" вновь подтверждало свою верность идеалам русской литературы и высказанному неоднократно в критическом отделе взгляду на литературу "как на силу самостоятельную, а не как на средство…"
Дискуссии между различными общественно-политическими группами "Время" признает явлением неизбежным и в целом положительным, хотя утверждает, что пока они ни к чему реальному не привели: "еще только раздоры и споры…". Достоевский не удовлетворен позицией "Русского вестника", "Отечественных записок", "Дня". Ему претят фразерство, эгоизм, самодовольство, слепое самолюбие. Но в отличие от первого объявления в объявлении на 1862 г. полемика с "западническими" (по тогдашней терминологии) журналами - "Русским вестником", "Современником", "Русским словом" вышла на первый план. Достоевский использовал в объявлении наброски из записной книжки для неосуществленной статьи о Добролюбове и Пирогове. Слова о скептицизме, убивающем "все", восходят к репликам писателя в записной книжке о "крайнем свисте" Добролюбова: "Свистать и свистать-ведь это сушь! Любви к делу мало! Гуманности мало!" "Всё свистать, всё благородное и прекрасное, каждый факт освистать, прикинуться Диогенами, скептиками…" (XX, 161, 168). Такие же упреки адресовал Достоевский Чернышевскому: "В смехе, в вечном смехе есть сушь. Вы изгоняете энтузиазм из молодежи, а ведь наше время такое, что энтузиазм необходим" (XX, 170). Аналогичны и прозрачные слова о "желчи", заимствованные у Герцена "Лишние люди и желчевики" и "физиологически" обоснованные: "Зато самолюбия, желчи в нас накопилась бездна; немудрено - сидячая жизнь! Справьтесь с медициной". О "желчи" и "желчевиках" в применении к Добролюбову и Чернышевскому Достоевский часто рассуждает в записных тетрадях 1860–1862 гг. "Стертый пятиалтынный" - характерная, устойчивая для Достоевского формула, высмеивающая утилитарный, уравнительный идеал, поборниками которого он чаще всего называл то руководителей "Современника", то "Русского вестника". Наконец, центральный в объявлении образ "воздушного шара" родился в полемике с Чернышевским: "Вы зовете с собой на воздух, навязываете то, что истинно в отвлечении и отнимаете всех от земли, от родной почвы. <…> Вы только одному общечеловеческому и отвлеченному учите, а еще матерьялисты" (XX, 170). Понятно, что такой сильный акцент на полемике с "Современником" не мог не вызвать ответной реакции. Объявление несомненно в значительной степени побудило M. А. Антоновича выступить со статьей "О почве". Говоря о ""Времени"", M. А. Антонович иронизировал: "…реформа не онемечила верхний слой, а просто только оторвала его от почвы и пустила в облака, между небом и землею. В этом положении, конечно неудобном и невыгодном для животных не пернатых, верхний слой образовался, то есть усвоил себе западноевропейскую образованность, коей научился у иностранных учителей". Слова Антоновича прямо задевали текст объявления: "Мы просто поднялись на воздух. В самом деле, наше внутреннее ощущение часто бывает теперь похоже на ощущение воздухоплавателя, поднявшегося на 7 000 футов от земли". В следующем объявлении - о подписке на 1863 г. - полемика "Времени" с "Современником" станет еще более жесткой и резкой.
По поводу элегической заметки "Русского Вестника"
Впервые опубликовано в журнале "Время" (1861. № 10. Отд. IV. С. 189–199) без подписи.