В комнате Нины было казенно, неуютно. Посередине стояла школьная парта, а у стены - черная доска и в желобке лежали кусочки мела. Окна без занавесок. Пианино закрыто парусиновым чехлом. У двери под стеклом расписание дня, термометр. И больше ничего.
- Папа хочет, чтобы я получила самое правильное воспитание, - вздохнула Ниночка. - Тебе не холодно здесь? - Вздрагивая худенькими плечами, пожаловалась: - А я все время мерзну. Оттого, что мне нужен свежий воздух, открывают форточку, и, пока проветривают комнату, я сижу в коридоре на сундуке. - Помолчав, Нина спросила оживленно: - Ты знаешь, как теперь лечат туберкулез? Свежим воздухом и сырыми морковными котлетами. - Она поморщилась: - Такая гадость!
- Рыбий жир хуже, - сказал Тима, вспомнив обещание, данное матери.
- Я пью три раза в день по столовой ложке, - грустно сказала Нппа. Меня всегда тошнит от него.
- А ты соли и нос затыкай, так легче, - посоветовал Тима.
- Мне нос затыкать бонна не позволяет.
- Тогда плохо тебе, - посочувствовал Тима.
Он давно заметил, что Нина стала уже не такой кукольной, какой была раньше. Губы бледные, а скулы красные, нос стал еще больше. Это, наверное, оттого, что впали щеки. На тонкой шее все время бьется под кожей жилка, и моргает Нина так, словно вот-вот заплачет.
Тима сообщил деловито:
- Я с твоих именин ушел не от тебя, а из-за революции.
- Я все маму тогда ждала, - тихо произнесла Нина, перебирая худенькими пальцами оборку фартука. - Но мама тоже из-за революции не могла прийти. И пожаловалась: - Ну, теперь же революция кончилась, почему же она не приходит?
Тима хотел было сказать Нине, что она ничего не понимает, революция вовсе не кончилась, а наоборот. Теперь Рыжиков делает революцию получше и для всех.
И мама тоже ее делает. Она натянула на сбитые кончики пальцев резиновые соски, чтобы больше напечатать объясняющих листовок. Рыжиков, Софья Александровна, и Эсфирь, и механик с затона Капелюхиы, и даже маляр в рваном под мышками зипуне, и папа с его тифозными ранеными, которые остаются жить, тоже делают новую революцию. И все они обещают, что после окончательной революции всем будет очень хорошо.
Но Тима не стал этого говорить Нине: все равно она ничего не поймет. И предложил:
- Давай что-нибудь делать, а то у тебя скучно…
- Хочешь, я буду волшебный фонарь показывать?
Тима сидел за партой, а Нина, передвпгая картинки в волшебном фонаре, поясняла уныло:
- Это пустыня в Африке, где очень жарко. Зебра.
Мальчик верхом на страусе.
- Молчи, - приказал Тима, - что я, слепой, что ли?
На белой простыне, позешсшюй на школьной доске, возникали и исчезали яркие картинки, излучающие чудесное, радужное сиянье. Это было так прекрасно и необычайно!
- Конец, - сказала Нина. - Больше пет картинок. - И вежливо осведомилась: - Может, ты по второму разу хочешь смотреть?
- Нет, - сказал Тима, почему-то обидевшись, словно его внезапно и грубо разбудили. - Ноги заплели сидеть так. - Но он не вставал с парты, и в глазчх у него стояло еще волшебное сияние картинок.
Нина села рядом с Тимой, и он слышал ее неровное дыхание и ощущал щекой теплоту ее волос.
- Ты чего свет не зажигаешь? - сердито спросил Тима, чувствуя неловкость оттого, что Пина так близко сидит рядом с ним в темноте и молчит.
- Тима, ты видишь мою маму?
- Ну, вижу иногда. Да зажжешь ты свет или ног?
Войдет Георгии Семенович, начнет ругаться.
- Тима, помоги мне увидеть маму. Я так… соскучилась!
- Да я свою тоже неделями не вижу. Они же революцией занимаются, им некогда.
Влажными руками Нина схватила руку Тимы и с мольбой спросила:
- Скажи, если женщина уходит от мужа, она детей от пего тоже перестает любить, да?
- Что значит - от него! - сказал рассудительно Тима. - Мы же от них вместе. - Помедлил и добавил: - Вот кошка совсем без мужа, а попробуй у ней отними котенка - глаза выцарапает. Нет, матери нас всегда просто так любят.
- А кто тебе родное: отец пли мать?
Тима смутился и стал чесать согнутым пальцем глаз.
Произнес неуверенно:
- Маму мне больше, конечно, жалко, она ведь женщина.
Поежившись от озноба, Нина обилсонно воскликнула:
- Жалеть одно, а любить - другое. Любят - ото когда жить друг без друга не могут. Вот!
- Я маму люблю, - сердито сказал Тима, - но она в комитете живет, и вижу я ее совсем редко. Но я вовсе не такой дурак, думать, что она меня меньше от этого любит. И Софья Александровна там все время на подоконнике пишет. А ты рассуждаешь, как глупая.
Напряженно глядя в глаза Тимы, Нина требовательно спросила:
- Скажи, а твои папа с мамой когда-нибудь ссорились очень сильно?
Смущенно шаркая под партой ногами, Тнлы сказал нехотя:
- Недавно вот папа сказал маме: "Давай расстанемся". Это за то, что мама будто бы в комитет ходила просить, чтобы он в тифозном бараке больше не работал. Но она вовсе никуда не ходила.
- А ты бы мог остаться один, или с папой, или с мамой? - спросила Нина.
- У моих такого не может быть, - обиделся Тима. - Они одинаково про революцию думают, а это им главное.
А Софья Александровна с Георгием Семеновичем - поразному. Вот и поссорились, - и извиняющимся тоном пояснил: - Теперь многие от этого ссорятся.
- А мама обо мне спрашивает?
- Даже надоела, все пристает, - мужественно соврал Тима.
- Тима, когда снова увидишь маму, - взволнованно шептала Нина, - скажи ей, я очень, очень…
- А что это за суаре интим? - прозвучал возмущенный голос Георгия Семеновича. - Нина, ты разве не знаешь: это неприлично - сидеть вдвоем в темноте с мальчиком!..
- Ты приходи к нам, Тимофей, - приглашал радушно Георгий Семенович, провожая Тиму. - Я даже полагаю, что дружба с Ниной будет для тебе небесполезна в воспитательном смысле. Ну, а волшебный фонарь тебе понравился? - и пообещал: - Не исключено, что ты можешь стать собственником такого же. - У самой двери строго осведомился: - Письмо не потерял? Ну и отлично.
Значит, помни: ты всегда для нас желанный гость.
Дома Тима зажег лампу, поел холодной картошки, так как от ужина у Савпчей отказался из гордости, чтобы не подумали, что он ходит голодный. Поставил валенки Рыжикова на табуретку возле постели, погасил лампу и лег.
Чтобы не было так страшно спать в темного одному, Тима обычно клал к себе под одеяло мамино старенькое летнее пальто. И когда под одеялом становилось тепло, оп чувствовал, как от маминого пальто начинал исходить нежный запах мамы.
И темнота становилась уже не такой страшной, зловещей, и промерзшие, синие от лунного света окна не так жутко мерцали, не так пугал скрип стонущих половиц.
Тнма засыпал со сладким ощущением, что у него есть самое главное, самое прекрасное на свете - мама.
…Яков Чуркин пришел к Тиме совсем рано, когда Тнма лежал еще в постели. Яков принес в качестве гостинца кастрюльку кипятку, и потому не нужно было ставить самовар. Заварив морковный чай, мальчики сели за стол завтракать.
Яков сказал угрюмо:
- Сегодня чуть свет опять Елизариха приходила. Полы мыть. Но мы с Зинкой прогнали.
- За что?
- Хочет за отца замуж пойти, все к нам подлизывается. А я не желаю, чтобы у Зинки мачеха была. И без того она несчастная.
- А может, Елизариха хорошая?
- Если она даже каждый день пироги печь будет, все равно мы неподкупные. Конечно, отцу что? Он с матерью плохо жил, даже дралнсь. Она в порту торговлишкой занималась, закуску всякую продавала, ну, и водку из-под полы. А отец - рабочий человек, ему стыдно. Вот и лаялись все время. И пить с того начал. А как мама простыла - сначала болела, а после ноги отнялись; Зинку она уже больной родила. Отец ее корил за Зинку: мол, от жадности, беременная, в самую стужу торговать не бросала. Тоже опять ссорились. И он еще пуще от всего пить стал. А мы с Зинкой мать понимали, жалели, ведь это она для нас деньги собирала, чтобы мне в ремесленное училище поступить. Там за каждый месяц денежки платить надо. Да за инструмент, если испортишь, и форму купить надо… В вольной одежде туда не пускают. Помирала мать года два. Очнется маленько, лежит, ложки, ковшики из березового корня на продажу ножом режет. Она же вятская. Там все к этому большие мастера. Так и умерла с недоделанной солонкой в руке. Очень она все время тревожилась, что мы бедные стали.
И печально Яков объяснил:
- Мать всякому одна на всю жизнь дается. Хоть плохая, хоть хорошая, а на всю жизнь одна. Ее и люби до самой своей смерти. Мы так с Зинкой и решили. Вот и гоним, когда отца дома нет, Елизарпху. А она плачет.
Говорит, мужа на войне убили, страшно одной жить. Пожалейте, ребятки, я к вам со всей лаской буду. Видал, какая хитрая? Ее пожалей, а свою мать из памяти забрось. Нет, мы с Зинкой тут каменные.
Намазывая кусок хлеба топленым крупитчатым маслом, Тима сказал степенно:
- Тут один человек без матери тоже страдает.
- Померла?
- Нет, живая.
- Уехала куда?
- Так, недалеко.
- А почему уехала?
- С мужем поссорилась.
- А человек же тут при чем? Ежелп он ребенок, должна она совесть иметь. Ты эту тетку знаешь?
- Знакомая.
- Может, она чего не знает? Скажи все как следует.
А может, мне к ней сбегать? Уж я бы ей показал, как детей бросать.
- Нет, лучше я сам.
Пришла Зина.
- Иди домой, Яков. Опять Елпзарпха притащилась, снова плачет. Не могу я на ее черную рожу глядеть.
- Притворяется, - небрежно бросил Яков. - Черную рожу видит. Ничего она не видит. Вот я не могу в лнцо Елизарихе глядеть, ну, такое несчастное, и молотая совсем еще. Чего она в отце нашла? Зубов даже нет, капитан выбил.
И Яков ушел, сделав сердитое лнцо.
Почти неожиданно для себя Тима оказался на Бутнпевской, возле дома, где жила теперь Софья Александровна. Шел-шел по улице, думал, пдгп пли не идти к ней.
И вдруг решился. Ладно, будь что будет! Зайду, а там что-нибудь придумается. Может, даже вовсе ничего не скажу, отдам ппсьмо. и все.
Софья Александровна открыла дверь заспдчпая, в одной рубашке. Волосы все на одно плечо свестись.
- Ты? Случилось что-нибудь? - спросила она встревоженно.
- Нет, я просто так, в гости.
- Бот и хорошо. Значит, чай будем пить вместе, - с облегченном вздохнула Софья Александровна. - С примусом умеешь обращаться?
- Нет, - сказал Тима.
Софья Александровна выглядела совсем как девчонка:
губы опухшие, заспанная, зевает, показывая мелкие, как у кошки, зубы, на ногах опорки от валенок, которые она все время теряет.
- Я могу сэмовар поставить, - солидно предложил Тима.
- Зачем же самовар, когда есть примус.
Накачивая примус, Софья Александровна стала лениво одеваться.
- А ну, подай лифчик со стула, - командовала она. - Чулки, пояс и вот это.
Как-то Тима видел в журнале "Солнце России" картинку, изображавшую неодетую женщину, лежащую на тигровой шкуре с виноградной гроздью в изогнутой руке.
Женщина была такой красивой, что смотреть на нее вовсе не было стыдно. Но, хотя Софья Александровна тоже была красивой, Тима смутился: ведь она Нинина мама. Он почти прикрикнул на Софью Александровну:
- Чего вы передо мной неодетой вертитесь! Некрасиво это.
- Скажите пожалуйста, - небрежно отмахнулась Софья Александровна, тоже мужчина нашелся! - И, не обращая на Тиму никакого внимания, вытянув ногу, ловко, одним движением натянула чулок, потом сказала сердито: Порвался, черт. - Пожала плечами и заявила так, будто решилась на что-то очень важное: - Ну и пускай! А штопать не буду. - Надевая через голову платье, она сказала глухим голосом, оттого что лицо ее было закрыто:
- А я очень рада тебе. Знаешь, как одной скучно!
- А кто вас заставляет быть одной?
Стараясь поймать на спине пояс от платья, Софья Александровна сказала рассеянно:
- Плохо, когда человек остается один. Очень плохо.
"Ага, - подумал Тима, - значит, теперь все получится".
- А я вас обманул. Я ведь не в гости пришел.
- А мне все ратто приятно, что ты здесь, - весело, словно дразня Тиму, произнесла нараспев Софья Александровна.
- У меня письмо к вам от Георгия Семеновича, - поддаваясь веселому тону Софьи Александровны, также нараспев протянул Тима.
Лицо Софьи Александровны мгновенно изменилось.
Оно стало сразу надменным, презрительным, злым. Отрывисто и властно опа приказала:
- Разорви и брось в помойное ведро, немедленно! - Потом пренебрежительно спросила: - Зачем ты взял это письмо?
Тима малодушно признался:
- Я не думал, что я плохое этим сделаю.
- Не думал? - обрадовалась Софья Александровна. - Ну, тогда мир. И давай пить чай с сушками. Ты любишь сушки? Я, когда маленькая была, очень любила сушки.
- А теперь что вы больше всего любите?
Софья Александровна вдруг потемнела лицом и сказала печально:
- Когда некоторые люди становятся взрослыми, они постепенно теряют многое из того, что любили когда-то.
И самое страшное в таком человеке, когда он начинает любить только одного себя.
- А я знаю, о ком это вы! - радостно сказал Тима. - Вы так про Георгия Семеновича думаете. Но это неправда, оп мне сказал…
- Тима, - лицо Софьи Александровны исказилось от отвращения, - или ты глупый, или ты все-таки хочешь выполнить это некрасивое поручение.
- Вы на меня не кричите! - дрожащим от оскорбления голосом произнес Тима. - Вы мне не мама, чтобы на меня кричать, - и, ожесточась, одним духом выпалил: - Вы никому не мама. И не смеете называться ничьей мамой.
- Тима, ты что, болен?
- Нет, я не болен. А вот Ниночка сильно больна, - и, видя, каким жалким стало побледневшее лицо Софьи Александровны, добавил: - И никакой свежий воздух и сырые морковные котлеты ей не помогут. Она от горя мрет, что вы ее бросили.
- Тима, что с Ниной? - сдавленным голосом спросила Софья Александровна. - Ну скажи мне все, мальчик.
Почему Агафья молчит? Я каждый день ее вижу. Зачем же она от меня скрывает?
Но Тима уже не испытывал торжества оттого, что Софья Александровна так растерянно мечется по комнате с некрасиво растрепанными волосами, разыскивая под кроватью валенки, хотя они стоят на печке.
Тима чувствовал всем своим существом, что оп коснулся каких-то таких сторон человеческих отношений, которых он не имеет права касаться. И он сам испытывал мучительное смятение. Но разве нужно так стыдиться того, что он сделал? Ведь это его, а не Савича, Нина попросила вернуть ей маму. Разве Софья Александровна совсем уж одна? У нее есть Кудров, Рыжиков, Эсфирь. А вот Ниночка совершенно одна в пустой комнате с голыми окнами, с черной партой и черной доской. Совсем одна.
А Георгий Семенович не любит ее по-настоящему, ему только нравится ее воспитывать, чтобы хвастаться перед гостями, какая у него дочь воспитанная. Но вместе с тем Тима понимал: оп сделал что-то очень нехорошее. Почему он с таким злорадством сказал, что Нина больна? А если бы она была здоровая, разве ей меньше нужна была бы мама? Значит, Тима не верит, что Софья Александровна любит Нину по-настоящему, и схитрил, зная, что взрослые всегда становятся растерянными и беспомощными, когда узнают, что их дети заболели. Вот даже папа, когда Тима заболел, рассказывал ему по целым ночам красивые сказки, а когда Тима выздоровел и попросил отца рассказать ему сказку, отец ответил пренебрежительно:
- Я, в сущности, против сказок. Они внушают человеку ложную надежду, что существуют якобы какие-то силы, которые могут действовать помимо его собственных усилий. И этим самым расслабляют волю человека к борьбе.
А когда Тима снова захворал, отец снова рассказывал ему сказки, и хотя у Тимы невыносимо болело горло, слушая сказки, он не так остро ощущал боль. Значит, взрослые тоже не очень-то всезнающие люди и, когда теряются, прибегают к тому, против чего возражают.
Или вот отец прочел Тиме рассказ, как глухонемой дворник утопил по приказанию помещицы собачку. Когда отец читал этот рассказ, у него от жалости к собачке даже голос дрожал. А потом Тима принес с помойки котенка, и отец сказал брезгливо:
- Зачем ты притащил эту гадость, я не люблю, когда в доме воняет кошками. - И когда мать заступилась, он сердито предупредил: - Ты хочешь, чтобы у мальчика завелись глисты? В таком случае я умываю руки.
Нет, взрослые тоже в жизни не все правильно понимают, и им не очень-то просто все сразу объяснить.
Но какое он имеет право так думать о Софье Александровне? Если бы он смог честно и просто рассказать, как невыносимо всякому жить без мамы, она бы поняла и, может быть, вернулась к Ниночке.
Он решил несколько загладить свою вину перед Софьей Александровной.
- Тетя Соня, - сказал Тима рассудительно, - есть такие болезни, от одних нервов. Я как-то сдачу из лавочки в чеканчик проиграл, а маме соврал, что потерял по дороге. И мама меня за это вовсе не ругала. И за то, что она меня не ругала и такая она хорошая, я всю ночь не спал, а наутро у меня по телу сыпь. Мама очень испугалась, а я ей говорю: "Ты меня не жалей. Я плохой.
Я сдачу в чеканчик проиграл". И она меня тут же простила за правду. Папа еще из больницы не пришел, а с меня вся сыпь исчезла. Это оттого, что мама меня простила и я успокоился. Вот я думаю, что у Нинки тоже болеань оттого, что она думает: вы ее не любите.
Софья Александровна долго, испытующе смотрела в глаза Тимы, потом вдруг крепко поцеловала его в лоб и сказала шепотом:
- Спасибо тебе, Тима, что ты так мою Нину любишь.
Спасибо тебе.
Но Тима рассердился:
- Я вашу Нину и не люблю вовсе.
- Не любишь?
- Я не потому, - шепотом признался Тима. - Я потому пришел, что сам без мамы замучился. Вот и все.
- Тима, - сказала Софья Александровна и посмотрела ему прямо в глаза своими заплаканными, сияющими глазами. - Ты знаешь, у меня есть друг Алексей Кудров.
Тима смутился и пролепетал, чувствуя, что краснеет:
- Он и папин друг.
- Так вот, - гордо сказала Софья Александровна. - Я теперь буду одна, одна всю жизнь.
- А Нина? - изнемогая от тяжести нового испытания всех своих душевных сил, по все-таки не сдаваясь, спросил Тима.
- Ты понимаешь, Тима, что это означает?
- Да, - растерянно протянул Тима, но понял только одно, что у Нины снова будет ее мама.
Шагая по узкой тропке в глубоко протоптанном снегу и жмуря глаза от слепящей снежной пыли, которую несла поземка, Тима чувствовал себя совсем усталым, пзмученным. Он уже не мог думать о том, что плохого и что хорошего было в сегодняшнем его поступке. Правильно или неправильно он сделал, что пошел к Софье Александровне? Он испытывал чувство жалости к себе. Будто было у него цветное стекло: когда глядишь сквозь него, все кажется таким красивым, необыкновенным, и вот он его потерял. Или нет, такое же чувство он испытал, когда отец показал ему в банке со спиртом человеческий мозг, похожий на огромную половинку грецкого ореха.