Пичугинский рысак стоит у почтамта. У них уже сформировался градоправительственный кабинет. Савич, очевидно, получит портфель городского головы. Представляю его упоенную рожу! Пошли!
Тиму отвели к дому Савича и сдали на руки Агафье.
Он заснул в кухне, на мучном ларе. Агафья постелила ему свою перину. Засыпая, Тима думал о том, как приятно будет завтра проснуться в новом человеческом мире, где люди будут счастливыми, добрыми, на всю жизнь радостными, где все будет принадлежать всем, где можно даром ходить в дворянскую баню и никто не будет больше болеть тифом, потому что каждый сможет получить сколько угодно лекарств…
Утром Агафья отвела Тиму в детскую и сказала Нпночке, удивленно поднявшей тонкие брови:
- Вот тебе первый гость.
- Садитесь, Тимоша, - произнесла протяжно Ниночка. - Я вам очень рада.
Но Тима и не думал садиться. Он схватил Нину за руку и предложил:
- Бежим скорее на улицу. Ты знаешь, теперь революция. Все люди братья. Царя нет.
Но Ниночка сказала рассудительно:
- Я все знаю. Папу еще вчера поздравляли. А на улицу ходить нельзя. Там пьяные солдаты. Папа уже звонил воинскому начальнику.
- Теперь никаких начальников не будет.
- Вот и неправда. Будут. Теперь папа - начальник.
А ты анархист.
- Я против царя, - обиделся Тима.
Ниночка переменила разговор:
- Папа сказал, что из-за революции мои именины отменять не будет. Вы меня поздравить пришли, да?
Она выжидательно смотрела Тиме на руки.
- Я подарок дома позабыл, - мучительно краснея, пролепетал Тима. После принесу.
- Спасибо, Тима, - опуская глаза, сказала Ниночка.
Но вскоре стали приходить настоящие гости с разными подарками и, оставляя детей в детской, поспешно удалялись в кабинет Савича.
Пришла пышная и крикливая, с подбритыми бровями, жена санитарного инспектора Грачева. Звонко поцеловав Ниночку в обе щеки и сунув ей в руки две серебряные ложки, связанные шелковой ленточкой, она оставила в детской двух тощих братьев-близнецов, похожих друг на друга, как два венских стула.
Пришла дама в розовом платье, с толстыми икрами, долго и тщательно вынимала из бумаги горшок с чахлым цветком, а рядом с ней стояла застенчивая долговязая дочь, с длинными, как у болотной птицы, ногами, и поясняла мяукающим голосом:
- Этот цветок приносит счастье, так как мама поливала его освященной водой.
Потом пришла учительница музыки и заявила, восторженно закатывая глаза:
Нинусик, я принесла тебе в подарок полечку моего сочинения.
Усевшись за пианино, она заиграла что-то очень громкое, с остервенением колотя по клавишам желтыми прыткими пальцами.
Вошел Пичугин, тщетно пытаясь сощурить в улыбке выпуклые глаза, прохрипел:
- Расти большая, - и положил на стул коробку, в которой лежало розовое боа из кудрявых страусовых перьев.
В кабинете Савича было тесно и шумно. Каждый входящий, восторженно улыбаясь, скороговоркой произносил:
Поздравляю. Великое свершилось!
Или:
- Наконец Россия свободна!
Или:
- Ах, какой неописуемый исторический момент!
А некоторые совсем кратко:
- Свобода, господа, свобода!
Пичугин, тревожно потирая руки, допытывался:
- А солдатики как, не сбунтуются? - И протяжно вздыхал: - Нам беспорядка не требуется. - Озираясь, спрашивал: - Как, господа, можно без безобразиев обойтись, а? - Обращаясь к своему тестю Золотареву, одетому в визитку, тучному, солидному, с пробором посреди клиновидной головы, наставительно шептал: - Если будут верны союзническому долгу, следует запросить новых кредитов у Временного. - И, ухмыляясь: - Овчину-то я на сто тысяч полушубков зажал. А то, что я получил от бывших, забыть и растереть. Самодержца поперли. Какие могут быть претензии?
Золотарев, отмахиваясь от него рукой, сипло ораторствовал:
- Теперь, когда наступило единение всех рачительных сил России, я полагаю, господа, необходимо создать комитет из промышленных людей, так сказать представителей вольного капитала, с тем, чтобы взять в свои патриотические руки снабжение армии.
- Меня честность заела. Поэтому и не хотел больше взятки ветеринарному давать, - говорил Пичугин, держа за лацкан старенького пиджака санитарного инспектора Грачева.
- Если судить по вашей комплекции, вы сильно преувеличиваете аппетит вашей честности, - ядовито шепелявил Грачев.
- Он всегда с такой тонкой иронией обличал самодержавие, что только знатоки могли догадаться о его социалистических взглядах, - кивая на Савича, бросил на ходу Грачев, пробираясь к купцу Мачухину, который тяжким басом угрожал кому-то:
- Ты меня историей человечества не пугай. В Париже машиной головы рубили императорской фамилии.
А теперь там кто? Пуанкаре. Ну и пошли нам Христос такого же!
Положив на плечо директора мужской гимназии Лисикова пухлую лиловую ладонь, Мачухин произносил с удовольствием:
- Я глупый, а ты умный. Но я перед сном себе зубы чищу, а ты - ботинки. А почему? На жалованье живешь.
Ступай ко мне в приказчики. Через год на своем рысаке ездить будешь. Образованные люди должны в дело идти, как у англичан и прочих иностранцев.
Высокий брюнет с лошадиными глазами шепотом осведомился о Савиче:
- А супруга его где? Нехорошо. Супруга должна аккомпанировать мужу во всем.
- Друзья, - говорил ласково Савич, - позвольте вам представить одного из потомков наших славных и благородных предшественников.
Из низкого, с кривыми, как у таксы, ножками, кресла, синий от усилий, вылезал аккуратный плешивый старичок и с достоинством кланялся.
- Кто это? - спрашивал брюнет с конскими глазами.
- Из декабристов, говорят.
- Октябристы, декабристы, кто их разберет!
- Нет, это вы уже зря, батенька! - гудел Мачухин. - Этот из тех, о которых, помните, Пушкин выразился: мол, во глубине сибирских руд…
- Ах, из этих… А Савич, знаете ли, не лишен, не лишен сообразительности.
Мачухин басил хвастливо:
- Я библиотеку патриотическую составил. В какой книге наша Сибирь добрым словом помянута, ту страницу велю выдрать и под кожаный переплет.
- Кто честный? - спрашивал Пичугин и кивал на Савича. - Он, что ли? Честный потому, что боится прослыть взяточником? Видали мы таких.
Моргая и нервно подергивая плечом, Грачев заступился за Савича:
- Однако вы, господин Пичугин, преждевременно распускаетесь. Революция еще только в самом начале.
Боюсь, как бы Георгий Семенович не призвал вас к порядку.
- Дорогой мой, - проныл заискивающе Пичугин. - Так я только и хочу, чтобы порядок во всем был.
- Господа, - громко говорил Савич, - когда русский народ подвел великие исторические итоги, нам не следует Заниматься личными счетами.
- Видать, он эту фразу напоследок берег, вроде сладкого блюда, да не удержался, - иронически прошептал Золотарев Мачухину.
Мачухин одобрительно усмехнулся и громко прочел вслух:
- "Тот самый человек пустой, кто весь наполнен сам собой". - И, обернувшись к Золотареву, спросил шепотом: - Кто?
- Несомненно, Георгий Семенович.
Мачухин качнул седовласой курчавой головой, петом произнес важно:
- А сочинил сие Михаил Юрьевич Лермонтов.
Брюнет с лошадиными глазами сказал Мачухипу, поведя бровью на Савича:
- Этот, я думаю, не имеет заметных недостатков. - И, подумав, добавил: - Так же, как и достоинств.
Подошедший Золотарев произнес вполголоса:
- Но ведь городской голова - это же фигура.
Ппчугин взял Золотарева за локоть и сказал с укоризной:
- Эх, Пантелей, ну чистый ты Пантелей! Что ж ты думаешь, ежели революция, начальника полиции полковника Сенцова на эту должность сажать или меня, а может, тебя, пентюха? Разве так дела с народом делают? Оп тебе тогда враз башку оторвет. Без всякой французской машины, одними руками.
- Граждане свободной России! - звонко произнес Савич, притрагиваясь мизинцем к усам, и продолжал, несколько поколебавшись: - Господа и дамы! Сегодня по счастливому совпадению мое личное семейное маленькое торжество совпало с великим торжеством всего русского народа. Я как русский социал-демократ хочу приветствовать этот день гимном свободы.
Он нетерпеливо махнул рукой ожидающему возле граммофона помощнику присяжного поверенного, тихому юноше с угреватым лицом.
Из граммофонной трубы зазвучала "Марсельеза".
- Всех прошу встать! - негодующе крикнул Савпч и высоко вздернул длинный, острый подбородок.
И как бы эта разношерстная публика ни была настроена, гневная власть музыки, кощунственно звучавшей из голубой трубы с нарисованным на ней сидящим на пластинке голым амуром с гусиным пером в руке, была настолько всесильна, что у многих глаза насторожились и потускнели, а в сердца вкрался леденящий холодок страха перед грядущим.
Вдруг с улицы под окнами савичевской квартиры из сотен простуженных в казармах солдатских глоток раздалось громкое "ура". И чей-то глухой голос выкрикнул раздельно, сильно и страстно:
- Да здравствуют Советы рабочих и солдатских депутатов, товарищи!
Да, это было нечто пострашнее "Марсельезы", загнанной в граммофонную трубу.
- Какие еще Советы? - с испугом спросил Пичугин Грачева. Но тот небрежно отвел его руку своим плечом, и только один Савич не растерялся. Он захлопал в ладоши и радушно объявил:
- Прошу всех за стол, дорогие граждане!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Тима ушел от Савичей, где он чувствовал себя одиноко среди всех этих малоприятных ему гостей Ниночки, и направился домой.
На многих зданиях висели красные флаги. На главной улице, как в праздник, гуляли парочки, дворники движением сеятелей посыпали тротуар золой из больших железных совков. Гимназистки и гимназисты продавали в пользу раненых красные банты. В аптекарском магазине Гоца взамен портрета царя был вывешен портрет Льва Толстого. Какие-то люди, забравшись на крышу почты, сбивали с фронтона палками гипсового двуглавого орла.
Шагала по дороге колонна солдат, впереди важно шествовал рядовой с большими черными усами и красной повязкой на рукаве шинели. А проходящие мимо офицеры, в фуражках и с черными бархатными чехольчиками на ушах, иронически поглядывали на этого рядового, бодро выкрикивавшего: "Ать-два, левой!"
На перекрестке какой-то человек, держась руками за фонарный столб, ругал войну и убеждал солдат воткнуть штык в землю. Солдаты слушали этого человека очень внимательно и серьезно.
Двое штатских, один в высокой каракулевой шапке, а Другой в треухе, оба подпоясанные поверх пальто ремнями, наперевес держа винтовки, провели толстого околоточного, недоуменно и угрюмо озирающегося.
На черном рысаке в крохотных санках догнал солдатскую колонну Пичугин. Приподнявшись, опираясь рукой о спину кучера, Пичугпн сорвал с головы бобровую шапку с черным бархатным верхом и лихо прокричал:
- Русским доблестным революционным войскам слава! Граненым штыком в глотку кайзеру! Ура!
- Ура! - с добродушной готовностью подхватили солдаты.
Но черноусый солдат, обернувшись к своей команде, сипло рявкнул:
- Отставить. - И ехидно спросил: - Не видите, кому урякаете? В бобрах до самых бровей. А ну, подравняйсь!
Шагом арш!
В синематографе "Пьеро" шла картина с участием Веры Холодной. Солдат в задние ряды пускали бесплатно.
Торговка калеными кедровыми орешками, насыпая в карман бородатому унтеру стакан орехов, тревожно спрашивала:
- Значит, отвоевались? Теперь и мой, значит, возвернется?
- Ежели не упокоили, жди! - весело гоготал унтер. - Прибудет после пятницы в субботу, в самый банный день.
А возле хлебной лавки, как всегда, с вечера выстраивалась длинная, унылая очередь. Некоторые приходили сюда со своими табуретками.
И тут Тима встретил знакомого санитара. Но теперь санитар не лежал на дровнях, а важно восседал на извозчичьих санках, франтовато выставив ногу на подножку.
- Эй, товарищ! - крикнул санитар.
Тима оглянулся, ища глазами, кого это зовет санитар.
- Ты чего озираешься, словно жулик? Аида сюда!
К отцу повезу.
Усадив Тиму к себе на колени, санитар приказал извозчику:
- Пшел!
Прижимаясь к уху Тимы шершавыми губами, стал шептать:
- Петр Григорьевич сейчас в ресторане "Эдем"
властвует. Нажал на буржуазию. Всех подраненных из санитарного эшелона туда перевезли. А койки из-под жильцов "Дворянского подворья" забрали. Ничего, там половички мягкие. Так поспят.
Потом санитар рассказал, как он явился в аптекарский магазин Гоца с бумажкой за медикаментами. Провизор спросил: "А печать где? Не успели обзавестись? Вот когда обзаведетесь, тогда и приходите".
- Но я, знаешь, какой? - спрашивал санитар Тиму. - Неуравновешенный. Меня раздражать нельзя.
Ухватился я за карман, будто в нем пистолет. Так они сразу всё в пакеты запаковали и сами к извозчику вынесли. Теперь в госпиталь везу.
Обычно у входа в ресторан "Эдем", ярко освещенного двумя большими керосинокалильнымп лампами, топтались всякие странные личности. Гармонисты с завернутыми в кошму музыкальными инструментами, цыгане в грязных шубах мехом наружу и в мягких, ярко начищенных сапогах, седовласый старик с медалями за японскую войну. И множество мелких торговцев кедровыми орешками, семечками, сильно проперченной нельмовой строганиной и морожеными вернинскими яблоками. Но сейчас здесь было темно и пусто.
Тима поднялся на второй этаж.
В расписанном амурами большом зале с множеством зеркал в простенках стояли ряды кроватей. Гирлянды бумажных китайских фонариков свисали над ними крестнакрест. А в углу стояло чучело бурого медведя, держа в зубах деревянную золоченую бутылку. Пахло йодоформом, карболкой. В огромном застекленном, похожем на алтарь, буфете выстроились аптекарские склянки, а на двух бильярдных столах, придвинутых к стене, спали санитары в серых халатах.
Тима увидел маму: она стояла на лестничной площадке с племянником Золотарева. На рукаве его хорьковой шубы, перепоясанной солдатским ремнем, на котором висел револьвер, была красная шелковая повязка. Несколько позади Золотарева нетерпеливо топтался белобрысый студент с винтовкой в руках.
- Обратитесь в комитет, и вам там разъяснят многое из того, чего вы не понимаете, - сухо говорила мама. - А обсуждать здесь с вами, кому принадлежит власть в городе, извините, не буду!
- Но позвольте! - обиженно возражал Золотарев. - Это по меньшей мере произвол! В первый же день революции, вместо того чтобы согласованно разработать, так сказать, программу, ваш комитет производит на вокзала аресты пассажиров и потом в одну ночь переселяет раненых солдат из эшелона в неподобающее им помещение - Те, кого вы называете пассажирами, переодетые жандармы и подобные им господа. А второе, милейшие граждане, запомните: революция - это изменение в лучшую сторону условий существования людей, и прежде всего тех, кто больше нуждается, и за счет тех, кто повинен в бедствиях народа.
Высунувшись из-за плеча Золотарева, студент сказал визгливо:
- Вы нас не поучайте, я сам старый социал-демократ.
- Мама! - робко произнес Тима. - Я пришел, это ничего, что я пришел сюда?
Мама перевела глаза на Тиму, уголки губ ее дрогнули, но она мгновенно сурово сжала их и сказала не Тиме, а студенту:
- Тем лучше, что вы старый социал-демократ. - Она чуть усмехнулась. Значит, вы возьмете на себя обязанность подробней объяснить гражданину Золотареву все, что я сказала. По остальным вопросам, снова повторяю, обращайтесь в комитет, так как я подчиняюсь только комитету.
Золотарев пожал плечами и стал спускаться по лестнице, а студент, оборачиваясь, через плечо крикнул маме:
- Это все большевистские приемчики: завоевывать симпатии масс путем незаконной экспроприации!
- Гражданин! - весело крикнула мама. - Вы выронили из вашей винтовки затвор. Нельзя быть таким рассеянным!
Когда студент и Золотарев скрылись за дверью, мама присела на корточки перед Тимой, обняла его и, глядя снизу вверх смеющимися, радостными глазами, воскликнула:
- Тимофей, как ты нашел нас? - и гордо спросила: - Ну как, здорово я их отчитала?
Тима проникся к маме большим уважением, но всетаки посоветовал:
- Ты меня при всех так больше не целуй в щеки.
А то подумают, вроде как я маменькин сыночек, а ты без меня скучаешь. Нельзя сейчас так, раз революция…
Мама отвела Тиму в огромную кухню, накормила перловой кашей с солониной и сказала, что будет помогать папе в госпитале. А жить они будут теперь все вместе в отдельном кабинете.
Тима подумал, что отдельный кабинет - это что-нибудь даже более роскошное, чем кабинет Савича. Но оказалось, просто закуток. Тонкие дощатые низкие стенки, оклеенные грязными обоями, не доходили до потолка.
Вместо дверей пыльная занавеска и узкий полукруглый диван, обитый плетеной соломой.
Улегшись на диван, накрытый маминой беличьей шубкой, во многих местах протертой до кожи, Тима долго не мог уснуть, прислушиваясь к тяжкому дыханию и к тонким младенческим всхлипам раненых.
На следующий день Тима после завтрака в кухне отправился осматривать госпиталь. Ничего похожего на тифозные бараки здесь не было. Тима стеснялся глядеть на потолок, где были намалеваны жирные полуголые нимфы с распущенными волосами и какие-то козлоногие рогатые мужики. В больших зеркалах, в гипсовых золоченых рамах отражались ряды самых разнообразных кроватей - от двуспальных никелированных до брезентовых носилок.
За отсутствием специальной посуды под кроватями стояли мельхиоровые ведерки. На больших восьмиугольных столах для карточной игры, обтянутых зеленым сукном, с круглой полированной впадиной посредине, лежали груды бинтов и пачки ваты, завернутые в пропарафиненную бумагу. На таком же столе сестра милосердия в белой косынке и в гимназическом фартуке кипятила в спиртовом кофейнике иголки для шприца.
На эстраде за зеленым бархатным занавесом разместилась перевязочная. Тут к потолку была подвешена кероспнокалильная лампа с белым асбестовым колпачком и примусным насосом на пузатом резервуаре. Вчера еще эта лампа висела на чугунном кронштейне у входа в ресторан.
Посредине стоял бильярдный стол, накрытый белой простыней. И такие же простыни висели вокруг стола. На верхнем этаже, из кухни, до потолка облицованной кафельными плитками, сделали баню. Сюда из кухни нижнего этажа санитары приносили на березовом шесте огромные красной меди кастрюли с кипятком.
В госпитале у Тимы не было ни минуты свободного времени.
Каждому раненому хотелось подольше задержать мальчика у своей койки.
Ему первому, а не санитару, протягивали термометр и озабоченно спрашивали:
- А ну, скажи цифру?
После перевязки сообщали радостно:
- Правильный совет давал: когда глаза шибко зажмуришь - верно, не так больно.
Тима научился точно отмеривать лекарство, бережно вливать его между сухих губ раненого, сматывать в рулончики выстиранные бинты, долго о чем угодно рассказывать шепотом страдающим от тяжелого ранения солдатам, которые забывали о боли, слушая в полузабытьи Тиму, узнавая в его голосе голоса своих ребят.