"Панургово стадо" - первая книга исторической дилогии Всеволода Крестовского "Кровавый пуф".
Поэт, писатель и публицист, автор знаменитого романа "Петербургские трущобы", Крестовский увлекательно и с неожиданной стороны показывает события "Нового смутного времени" - 1861–1863 годов.
В романе "Панургово стадо" и любовные интриги, и нигилизм, подрывающий нравственные устои общества, и коварный польский заговор - звенья единой цепи, грозящей сковать российское государство в трудный для него момент истории.
Книга 1
Панургово стадо
Крестовский В. В. Кровавый пуф: Роман в 2-х книгах. Книга 1. - М.: Современный писатель, 1995.
Текст печатается по изданию: Крестовский В. В. Собр. соч. в 8 тт. Т. 3–4. СПб.: Изд. т-ва "Общественная польза", 1904.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 59
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 90
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 109
Примечания 147
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I. Воля
Наступил день 19-го февраля 1861 г.
Миллионы труждающихся и обремененных осенили крестом свои широкие груди; миллионы удрученных голов, с земными поклонами, склонились до сырой земли русской. С церковных папертей и амвонов во всеуслышание раздалось вещее слово. По всем градам и весям, по всем пригородам и слободам, по деревням, посадам и селам церковные колокола прогудели, по лицу всея земли Русской, благовест воли.
Русская земля отпраздновала первый день своей всенародной свободы.
А между тем…
В воздухе было что-то давящее, плавало что-то смутное, серое, неопределенное. На горизонте собирались какие-то зловещие, свинцовые тучи.
- А что, Волгой не возят?
- Покинули… дней с двенадцать, как покинули… Береговым трактом валят.
- Да ведь еще не ломало ее?
- Не ломало, а только вздулась, почернела вся… Под Василем-Сурским, слышно, стон уже дала: надо быть, скоро тронется.
Этими словами молодой человек, выглядывавший из приподнятого воротника бараньей шубы, перекинулся с мужичонкой корявого вида, который сидел за кучера на передке дорожного возка. Возок, по всем приметам, был помещичий, не из богатых, а так себе, средней руки. Его тащила по расхлябанной, размытой и разъезженной дороге понурая обывательская тройка разношерстных кляч.
Был апрель месяц - урочное время, когда по нашим первобытным дорогам нет пути ни на колесах, ни на полозьях. Молодой человек ехал на обывательских, по вольному найму.
Дорога близилась к Волге.
Моросило сверху, слякотило снизу. Время стояло непогожее, а между тем, на дороге было заметно какое-то необычное оживление… То и дело плелись мужики - кто в одиночку, кто по два, по три, а то и целыми гурьбами, душ в десять и более; иные тащились на розвальнях, иные верхом на поджарых, мохнатых клячонках, то и дело понукая их болтающимися ногами, когда те вязли в бесконечной, невылазной грязи. И все это как-то оживленно, озабоченно толковало промеж себя, все это как будто торопилось куда-то и плелось по одному и тому же направлению, в ту самую сторону, куда тащился и помещичий дорожный возок.
Корявый мужичонко, ровняясь время от времени с пешеходами, иногда приподнимал свой несуразный малахай и кивал головою. Иные из пешеходов, в свою очередь, отвечали ему поклонами. Видно было, что все эти люди более или менее знакомые, из ближней окрестности.
- Стигней! А Стигней! Куда те прет? - окликнул корявый мужичонко одного из поравнявшихся с ним мужиков.
- В Снежки! - Махнул он рукою вдоль по направлению своей дороги: - Все в Снежки махаем.
- За коим лешим в Снежки?
- Да ты отколева? Нешто не слышал?
- Как не слыхать!.. Да рази не покончили?
- Зачем кончать… Там, слышно, теперича воля заправская. Сказывали, будто с Питера енарал наехал в Снежки - будет мужикам снежковским волю вычитывать… И мы, значит, слухать идем.
- Да ведь батька в церкви чел уже?
- Мало чего нет!.. Теперича, баяли, самую заправскую и выложат. А то, слышь ты, снежковский немец-то крестьян снова на барщину погнал - какая ж эта воля?
Корявый мужичонко зацмокал, занукал, замахал в воздухе кнутиком - животы принатужились, рванулись понуро вперед - и возок опередил попутного Евстигнея.
До села Высокие Снежки оставалось верст пяток, не более. Молодой человек закутался покрепче в свою баранью шубу и уютно откинулся в глубь возка, на мягкие деревенские подушки. В Снежках ему предстояло переменить лошадей, чтобы плестись с грехом пополам далее, в губернский город, который на фантастической карте Российской империи, существующей в воображении читателя, отмечается довольно крупным кружком с подписью при оном: Славнобубенск, - стало быть, и губернию, существующую в нашей фантазии, мы назовем Славнобубенскою.
Молодой человек, с которым мы повстречались на дороге, принадлежал к числу средней руки дворян Славнобубенской губернии. Читателю необходимо знать, кто он; поэтому автор должен рекомендовать его. Это обыкновенно неизбежное место всевозможных повестей и романов. Сознавая это, автор постарается быть по возможности кратким. Зовут его - по фамилии Хвалынцев, по имени Константин, по отцу - Семенов. Ни в имени, ни в фамилии, как видит читатель, ничего особенно примечательного не оказывается. Хвалынцев с полным правом может называться молодым человеком, потому что ему только что минуло двадцать два года. Он высок и мускулист, сложен крепко и красиво. Если бы спросили о его лице, я бы сказал, что это лицо русское, совсем русское, отмеченное своеобразною красотою. От его открытой улыбки, от его светло-серых больших глаз веяло чем-то симпатичным. Теперь два слова о его общественном положении и о том, зачем он едет по дороге. Кроме того, что уже известно читателю, а именно, что Хвалынцев принадлежит к числу дворян и средней руки землевладельцев Славнобубенской губернии, надобно знать еще, что он четвертого курса университетский студент и ездил недавно на родину хоронить одинокого дядю да разделиться с сестрой своей оставшимся после покойника наследством. Теперь он возвращается в Петербург, но предполагает по делам остаться некоторое время в Славнобубенске. Вот и все "скучное", что пока необходимо было знать читателю о молодом человеке.
Возок поднялся на пригорок - и перед Хвалынцевым в версте расстояния развернулись то скученные, то широко разбросанные группы серых изб, сараи, амбары, овины и бани. Там и сям, над этими группами, поднимались силуэты обнаженных деревьев и белелась каменная церковь с высокой пирамидальной колокольней. Это было село Высокие Снежки.
Широкая площадь между церковью и старым господским домом сплошь была покрыта густыми толпами народа. Во всей этой массе виднелись только одни мужские головы. Бабье и ребятенки жались больше по окраинам площади, поближе к избам и, промеж своих собственных разговоров, пассивно глазели на волнующуюся массу крестьянского люда, над которой гудел, как шмелиный рой, какой-то смешанный, тысячеголосный говор.
Едва Хвалынцев въехал на эту площадь, как возок его вмиг окружен был толпою, и кони стали, за невозможностью двинуться далее.
- Енарал!.. Енарал приехал! - пробежало из уст в уста по кучкам толпы - и головы ближайших к возку мужиков почтительно обнажились. Но это длилось не более полуминуты… разглядели слишком молодое лицо приезжего, его баранью шубу и решили, что генералу таковым быть не подобает. Обнаженные головы снова накрылись, хотя возок и продолжал еще возбуждать любопытство толпы.
- Братцы! Дайте проехать! - высунулся Хвалынцев вперед из-под кузова.
- Да тебе куда, милый человек! - отозвался чей-то голос.
- На стоялый двор… а потом мимо,
- Мимо… стал быть не к нам… А нашто тебе на стоялый?
- Лошадей порядить.
- Стало, на вольных едешь?
- На вольных.
- Ну, значит, зашабашить надо! Теперь не порядишь: не повезут.
- А что так?
- Да где уж везти! Не такое время… Каждый мужик на миру нужен: енерала с Питеру ждем.
Между тем, корявый мужичонко кое-как попытался прокладывать себе дорогу; удавалось это ему с величайшими затруднениями - толпа расступалась туго, тысячи любопытных глаз пытливо засматривали под кузов! Наконец, добрался-таки до стоялого двора, который тут же, на краю площади, красовался росписными ставенками.
Не успел Хвалынцев оглядеться, распустить дорожный ременной пояс да заказать самовар, как к нему вошли несколько мужиков и с поклонами остановились вдоль стены у дверей. Бороды по большей части были сивые, почтенные.
- Что вам, братцы? Чего вы?
- К твоей милости, батюшко! Заступись! Обижают…
- Да я-то что же?.. Я, братцы, проезжий.
- Ты, батюшко, сказывали, питерского енарала передовой… Рассуди, кормилец! Волю скрасть хотят у нас! То было волю объявили, а ныне Карла Карлыч, немец-то наш, правляющий, на барщину снова гонит, а мы барщины не желаем, потому не закон… Мы к тебе от мира; и как ежели что складчину какую, так ты не сумлевайся: удовлетворим твоей милости, - только обстой ты нас… Они все супротив нас идут…
- Кто все? - полюбопытствовал Хвалынцев.
- Да все, как есть: и становой, и исправник; Корвинской барин - предводитель - тоже за немца; опять же офицер какой-то с города наехал - и тот за немца… Одна надежа на енарала на питерского… Пошто же мужиков обижать занапрасно!
Только что стал было Хвалынцев убеждать их, что он к питерскому генералу никакого касательства не имеет, что он просто сам по себе и едет по своей собственной надобности, как вошел новый посетитель - жандарм, во всей своей амуниции.
- Который здесь проезжий?
- Я проезжий. А что?
- Пожалуйте… полковнык требують.
- Какой полковник? Зачем?.. Что ему?
- Не могу знать, - приказано… Пашпорт свой прихватите.
Хвалынцев недоумевая пошел вслед за жандармом.
Пришли в прихожую старого и давно уже нежилого господского дома. Там помещался другой жандарм, и тоже во всей своей амуниции. Хвалынцева пропустили в залу, а солдат почтительно-осторожной, но неуклюже-косолапой походкой на цыпочках пошел докладывать во внутренние покои.
Хвалынцев машинально стал оглядывать залу: узкие потускнелые зеркала с бронзовой инкрустацией; хрустальная люстра под росписным потолком; у мебели тонкие точеные ножки и ручки, в виде египетских грифов и мумий; давным-давно слинялый и выцвевший штоф на спинках и сиденьях; темные портреты, а на портретах все Екатерининская пудра да высочайшие Александровские воротники, жабо да хохлы, скученные на лоб. Над диваном потрескавшаяся большая картина с каким-то мифологическим сюжетом и обнаженными полногрудыми женами. Все это как-то таинственно переносило в другой мир - отживший, некогда блестящий, все это веяло каким-то домашним преданием, семейной хроникой, и светлыми, и темными, но ныне уже потускневшими красками.
В одной из смежных комнат, куда удалился жандарм, раздавались людские голоса. Через полминуты он вышел и, сказав мимоходом Хвалынцеву, чтобы обождал, удалился в прихожую.
- Угол от пяти… полтина очко… пять рублей мазу! - послышалось из внутреннего покоя, сквозь неплотно припертую дверь, когда скрип солдатских шагов затих в передней и воцарилась прежняя тишина.
"Что ж это такое?" - не без удивления подумал себе Хвалынцев.
- Болеслав Казимирыч, да вы хоть талию-то кончите… Успеет еще!..
Студент отвернулся к окну и сквозь двойные стекла, от нечего делать, стал глядеть на двор, где отдыхал помещичий дормез, рядом с перекладной телегой, и тут же стояли широкие крытые сани да легкая бричка - вероятнее всего исправничья. А там, дальше - на площади колыхались и гудели толпы народа.
В зале послышались шаги.
Хвалынцев обернулся и увидел синий расстегнутый сюртук и, с широкими подусниками, характерные усы высокого штаб-офицера, который шел прямо на него.
- Кто вы такой? - осведомился офицер с официально-начальственно-вежливой сухостью, остановившись от него в двух шагах расстояния.
Хвалынцев назвал себя.
- Ваш вид?
Тот достал из дорожной сумки, висевшей у него через плечо, свое университетское свидетельство.
- Зачем вы приехали в Высокие Снежки? - продолжал офицер, наскоро пробежав глазами поданную ему бумагу.
- Проездом в Славнобубенск.
- Гм… проездом… так-с… А зачем же непременно в Снежки?
- Затем, что дорога на Снежки лежит.
- Гм… дорога… А разве нельзя было мимо объехать?
- Ну, об этом надо спросить, полковник, моего извозчика: он это, конечно, лучше меня знает, а мне здешние пути не знакомы.
- Вы разве не знаете, что в Снежках восстание, бунт крестьянский, и едете прямо в Снежки!
- Откуда же знать мне? Я - человек проезжий.
- То-то я и вижу, что проезжий… А зачем вы сейчас мужиков к себе собирали?
Хвалынцев объяснил ему, как было дело.
- Ваша подорожная?
- Я еду по вольному найму на обывательских.
- Гм… на обывательских… без подорожной… Так-с.
Офицер смотрел на Хвалынцева пристальным, испытующим взглядом: он, очевидно, не доверял его словам.
- Вы… извините, - начал он со вздохом, спустя некоторое время. - Я должен задержать вас… тем более, что и так вы все равно не достали бы себе лошадей… не повезут, потому - бунт.
В это время в залу вошли из того же внутреннего покоя еще четыре новые личности. Двое из вошедших были в сюртуках земской полиции, а один в щегольском пиджаке Шармеровского покроя. Что касается до четвертой личности, то достаточно было взглянуть на ее рыженькую, толстенькую фигурку, чтобы безошибочно узнать в ней немца-управляющего.
Пиджак переглянулся с Хвалынцевым, и оба как будто узнали друг друга.
- Господин Хвалынцев, если не ошибаюсь? - с изящной вежливостью прищурился немножко господин в пиджаке.
- Не ошибаетесь, - столь же вежливо поклонился студент.
- Имея удовольствие видеть вас на похоронах вашего дядюшки… мы хоть и разных уездов, но почти соседи и с дядюшкой вашим были старые знакомые… Очень приятно встретиться… здешний предводитель дворянства Корытников, - отрекомендовался он в заключение и любезно протянул руку, которая была принята студентом.
Штаб-офицер передернул характерными русыми усами и недоумело поглядел на того и другого.
- Послушайте, - таинственно взяв под руку, отвел он предводителя в сторону, на другой конец залы, - студиозуса-то, я полагаю, все-таки лучше будет позадержать немного… Он хоть и знакомый ваш, да ведь вы за него ручаться не можете… А я уж знаю вообще, каков этот народец… Мы его эдак, под благовидным предлогом… Оно как-то спокойнее.
- Как знаете, - пожал плечами предводитель, - это уж ваше дело, полковник.
- То-то; я думаю, что лучше позадержать… Вот он - едва приехал, а к нему уж мужичье нагрянуло советов просить. Ну, а я уж знаю вообще эти студентские советы!..
- Господин Хвалынцев… извините… это - маленькое недоразумение! - с любезной улыбкой начал офицер, направляясь к студенту и подшаркивая на ходу. - Вот ваш вид; но все-таки, я полагаю, вам лучше бы переждать немного… Во-первых - сами изволите видеть - время тревожное, ехать не безопасно… Мало ли что может случиться… Это, во всяком случае, риск; а во-вторых - смею вас уверить - вы здесь никак теперь лошадей не достанете, не повезут… До того ль им теперь!.. Мы и сами вот как бы в блокаде содержимся, пока до прибытия войска.
Хвалынцев поблагодарил предупредительного полковника, но при этом все-таки выразил желание попытаться - авось либо и удастся порядить лошадей.
- Мм… сомневаюсь, - покачал головой полковник, - да если бы и удалось, я все-таки не рискнул бы отпустить вас. Помилуйте, на нас лежит, так сказать, священная обязанность охранять спокойствие и безопасность граждан, и как же ж вдруг отпущу я вас, когда вся местность, так сказать, в пожаре бунта? Это невозможно. Согласитесь сами, - моя ответственность… вы, надеюсь, сами вполне понимаете…
Хвалынцев ничего не понял, но тем не менее поклонился.
- Ну, нечего делать, - пожал он плечами, - пойду на стоялый.
- Нет, уж на стоялый не ходите, - торопливо предупредил офицер, - это точно также не безопасно… Ведь уж к вам и то забрались мужики-то наши…
- Да что ж им во мне? Ведь не против меня бунтуют.
- Вы полагаете? - многозначительно, глубокомысленно и политично сдвинул полковник брови и с неудовольствием шевельнул усами, - Это бунт, так сказать, противусословный, и я, по долгу службы моей, не отпущу вас туда.
- Но как же мне быть, господин полковник?
- Остаться здесь до времени.
- Но мои вещи.
- Жандармы перенесут ваши вещи.
- Но, наконец, я есть хочу, отдохнуть хочу…
- Все это к вашим услугам. Вот - Карл Карлыч, - рекомендательно указал он рукою на рыженького немца, - почтенный человек, который озаботится… Вот вам комната - можете расположиться, а самовар и прочее у нас и без того уже готово.
Хвалынцева внутренно что-то передернуло: он понял, что так или иначе, а все-таки арестован жандармским штаб-офицером и что всякое дальнейшее препирательство или сопротивление было бы вполне бесполезно. Хочешь - не хочешь, оставалось покориться прихоти или иным глубокомысленным соображениям этого политика, и потому, слегка поклонившись, он только и мог пробормотать сквозь зубы:
- Я в вашей власти.
- Очень приятно! Очень приятно-с! - ответил полковник с поклоном, отличавшимся той невыразимо любезной, гоноровой "гжечностью", которая составляет неотъемлемую принадлежность родовитых поляков. - Я очень рад, что вы приняли это благоразумное решение… Позвольте и мне отрекомендоваться: полковник Пшецыньский, Болеслав Казимирович; а это, - указал он рукой на двух господ в земско-полицейской форме, - господин исправник и господин становой… Не прикажете ли чаю?
- Да, я прозяб и хотел бы согреться.
- В таком случае, пойдемте с нами, - предложил ему предводитель, указав на дверь во внутренний покой, - и все отправились по указанному направлению.
Здесь предстало Хвалынцеву новое зрелище. То был старинный барский кабинет, с глубокими вольтеровскими креслами, с пузатым бюро, с широкой оттоманкой от угла в две стены. Хроматические гравюры, висевшие тут, изображали охотничьи сцены из английской жизни да сантиментальные похождения Поля и Виргинии. Посередине комнаты стоял ломберный стол, на котором валялись мелки и карты - атрибуты неоконченного штосса. В углу, на другом столе, помещался вместительный самовар с чайною принадлежностью, лимоны, бутылка коньяку, графин с водкой, селедка и сыр. Вся эта снедь и пития малым остатком красноречиво доказывали, что присутствующие успели уже неоднократно оказать им достодолжную честь.