Он криво усмехнулся, расшаркался и быстро удалился.
[1] Дубровин А. И. (1855–1918) - врач, один из членов Союза русского народа.
Брошечка
Супруги Шариковы поссорились из-за актрисы Крутомирской, которая была так глупа, что даже не умела отличать женского голоса от мужского и однажды, позвонив Шарикову по телефону, закричала прямо в ухо подошедшей на звонок супруге его:
- Дорогой Гамлет! Ваши ласки горят в моем организме бесконечным числом огней!
Шарикову в тот же вечер приготовили постель в кабинете, а утром жена прислала ему вместе с кофе записку:
"Ни в какие объяснения вступать не желаю. Все слишком ясно и слишком гнусно. Анастасия Шарикова".
Так как самому Шарикову, собственно говоря, тоже ни в какие объяснения вступать не хотелось, то он и не настаивал, а только старался несколько дней не показываться жене на глаза. Уходил рано на службу, обедал в ресторане, а вечера проводил с актрисой Крутомирской, часто интригуя ее загадочной фразой:
- Мы с вами все равно прокляты и можем искать спасения только друг в друге.
Крутомирская восклицала:
- Гамлет! В вас много искренности! Отчего вы не пошли на сцену?
Так мирно протекло несколько дней, и вот однажды утром, а именно в пятницу десятого числа, одеваясь, Шариков увидел на полу около дивана, на котором он спал, маленькую брошечку с красноватым камешком.
Шариков поднял брошечку, рассматривал и думал:
"У жены такой вещицы нет. Это я знаю наверное. Следовательно, я сам вытряхнул ее из своего платья. Нет ли там еще чего?" Он старательно вытряс сюртук, вывернул все карманы.
Откуда она взялась?
И вдруг он лукаво усмехнулся и подмигнул себе левым глазом.
Дело было ясное: брошечку сунула ему в карман сама Крутомирская, желая подшутить. Остроумные люди часто так шутят - подсунут кому-нибудь свою вещь, а потом говорят: "А ну-ка, где мой портсигар или часы? А ну-ка, обыщем-ка Ивана Семеныча".
Найдут и хохочут. Это очень смешно.
Вечером Шариков вошел в уборную Крутомирской и, лукаво улыбаясь, подал ей брошечку, завернутую в бумагу:
- Позвольте вам преподнести, хе-хе!
- Ну к чему это! Зачем вы беспокоитесь? - деликатничала актриса, развертывая подарок. Но когда развернула и рассмотрела, вдруг бросила его на стол и надула губы. - Я вас не понимаю! Это, очевидно, шутка! Подарите эту дрянь вашей горничной. Я не ношу серебряной дряни с фальшивым стеклом.
- С фальшивым стекло-ом? - удивился Шариков. - Да ведь это же ваша брошка! И разве бывает фальшивое стекло?
Крутомирская заплакала и одновременно затопала ногами - из двух ролей зараз:
- Я всегда знала, что я для вас ничтожество! Но я не позволю играть честью женщины!.. Берите эту гадость! Берите! Я не хочу до нее дотрагиваться - она, может быть, ядовитая!
Сколько ни убеждал ее Шариков в благородстве своих намерений, Крутомирская выгнала его вон.
Уходя, Шариков еще надеялся, что все это уладится, но услышал пущенное вдогонку: "Туда же! Нашелся Гамлет! Чинуш несчастный!"
Тут он потерял надежду.
На другой день надежда воскресла без всякой причины, сама собой, и он снова поехал к Крутомирской. Но та не приняла его. Он сам слышал, как сказали:
- Шариков? Не принимать!
И сказал это - что хуже всего - мужской голос. На третий день Шариков пришел к обеду домой и сказал жене:
- Милая! Я знаю, что ты святая, а я подлец. Но нужно же понимать человеческую душу!
- Ладно! - сказала жена. - Я уже четыре раза понимала человеческую душу! Да-с! В сентябре понимала, когда с бонной снюхались, и у Поповых на даче понимала, и в прошлом году, когда Маруськино письмо нашли. Нечего, нечего! И из-за Анны Петровны тоже понимала. Ну а теперь баста!
Шариков сложил руки, точно шел к причастию, и сказал кротко:
- Только на этот раз прости! Наточка! За прошлые раза не прошу! За прошлые не прощай. Бог с тобой! Я действительно был подлецом, но теперь клянусь тебе, что все кончено.
- Все кончено? А это что?
И, вынув из кармана загадочную брошечку, она поднесла ее к самому носу Шарикова. И, с достоинством повернувшись, прибавила:
- Я попросила бы вас не приносить по крайней мере домой вещественных доказательств вашей невиновности, ха-ха!.. Я нашла это в вашем сюртуке. Возьмите эту дрянь, она жжет мне руки!
Шариков покорно спрятал брошечку в жилетный карман и целую ночь думал о ней. А утром решительными шагами пошел к жене.
- Я все понимаю, - сказал он. - Вы хотите развода. Я согласен.
- Я тоже согласна! - неожиданно обрадовалась жена. Шариков удивился:
- Вы любите другого?
- Может быть. Шариков засопел носом:
- Он на вас никогда не женится.
- Нет, женится!
- Хотел бы я видеть… Ха-ха!
- Во всяком случае, вас это не касается. Шариков вспылил:
- Позвольте! Муж моей жены меня не касается. Нет, каково? А?
Помолчали.
- Во всяком случае, я согласен. Но перед тем как мы расстанемся окончательно, мне хотелось бы выяснить один вопрос. Скажите, кто у вас был в пятницу вечером?
Шарикова чуть-чуть покраснела и ответила неестественно честным тоном:
- Очень просто: заходил Чибисов на одну минутку. Только спросил, где ты, и сейчас же ушел. Даже не раздевался ничуть.
- А не в кабинете ли на диване сидел Чибисов? - медленно проскандировал Шариков, проницательно щуря глаза.
- А что?
- Тогда все ясно. Брошка, которую вы мне тыкали в нос, принадлежит Чибисову. Он ее здесь потерял.
- Что за вздор! Он брошек не носит! Он мужчина.
- На себе не носит, а кому-нибудь носит и дарит. Какой-нибудь актрисе, которая никогда и Гамлета-то в глаза не видала. Ха-ха! Он ей брошки носит, а она его чинушом ругает. Дело очень известное! Ха-ха! Можете передать ему это сокровище.
Он швырнул брошку на стол и вышел.
Шарикова долго плакала. От одиннадцати до без четверти два. Затем запаковала брошечку в коробку из-под духов и написала письмо.
"Объяснений никаких не желаю. Все слишком ясно и слишком гнусно.
Взглянув на посылаемый вам предмет, вы поймете, что мне все известно.
Я с горечью вспоминаю слова поэта:
Так вот где таилась погибель моя:
Мне смертию кость угрожала.
В данном случае кость - это вы. Хотя, конечно, ни о какой смерти не может быть и речи. Я испытываю стыд за свою ошибку, но смерти я не испытываю. Прощайте. Кланяйтесь от меня той, которая едет на "Гамлета", зашпиливаясь брошкой в полтинник.
Вы поняли намек?
Забудь, если можешь!".
Ответ на письмо пришел в тот же вечер. Шарикова читала его круглыми от бешенства глазами.
"Милостивая государыня! Ваше истерическое послание я прочел и пользуюсь случаем, чтобы откланяться. Вы облегчили мне тяжелую развязку. Присланную вами, очевидно, чтобы оскорбить меня, штуку я отдал швейцарихе. Sic transit Catilina[1]. Евгений Чибисов".
Шарикова горько усмехнулась и спросила сама себя, указывая на письмо:
- И это они называют любовью?
Хотя никто этого письма любовью не называл. Потом позвала горничную:
- Где барин?
Горничная была чем-то расстроена и даже заплакала.
- Уехадчи! - отвечала она. - Уложили чемодан и дворнику велели отметить.
- А-а! Хорошо! Пусть! А ты чего плачешь?
Горничная сморщилась, закрыла рот рукой и запричитала. Сначала слышно было только "вяу-вяу", потом и слова:
- …Из-за дряни, прости господи, из-за полтинниной человека истребил… ил…
- Кто?
- Да жених мой - Митрий, приказчик. Он, барыня-голубушка, подарил мне брошечку, а она и пропади. Уж я искала, искала, с ног сбилась, да, видно, лихой человек скрал. А Митрий кричит: "Растеряха ты! Я думал, у тебя капитал скоплен, а разве у растерях капитал бывает". На деньги мои зарился… вяу-вяу!
- Какую брошечку? - похолодев, спросила Шарикова.
- Обыкновенную, с красненьким, быдто с леденцом, чтоб ей лопнуть!
- Что же это?
Шарикова так долго стояла, выпучив глаза на горничную, что та даже испугалась и притихла.
Шарикова думала:
"Так хорошо жили, все было шито-крыто, и жизнь была полна. И вот свалилась нам на голову эта окаянная брошка и точно ключом все открыла. Теперь ни мужа, ни Чибисова. И Феньку жених бросил. И зачем это все? Как все это опять закрыть? Как быть?"
И так как совершенно не знала, как быть, то топнула ногой и крикнула на горничную:
- Пошла вон, дура!
А впрочем, больше ведь ничего не оставалось!
[1] Так уходит Каталина (лот.). Катилина Луций Сергий (108-62 до н. э.) - римский патриций, организатор заговора с целью свержения республиканской власти; был изобличен Цицероном.
Ревность
С самого утра было как-то тревожно.
Началась тревога с того, что утром вместо обычных белых чулок подали какие-то мутно-голубые и нянька ворчала, что прачка все белье пересинила.
- Статочное ли дело этакое белье подавать. А туда же, "Матрена Карповна"! Нет, коли ты себя Матреной Карповной зовешь, так должна понимать, что делаешь, а не валять зря!
Лиза сидела на кровати и разглядывала свои худые длинные ноги, которыми она вот уже семь лет шагает по Божьему свету.
Смотрит на голубые чулки и думает:
"Нехорошие чулки. Смертный цвет. Будет мне беда!"
Потом, вместо няньки, стала ее причесывать горничная Корнелька с масленой головой, маслеными руками и хитрыми маслеными глазами.
Корнелька драла гребнем волосы больно-пребольно, но Лиза считала унизительным для себя хныкать при ней и только кряхтела.
- Отчего у вас руки масленые?
Корнелька повернула несколько раз свою красную короткую руку, словно любуясь ею:
- Это у меня ручки от работы так блестят. Я до работы прилежна, вот и ручки блестят.
* * *
У террасы, под старой липой, на маленькой глиняной печурке нянька варила варенье.
Кухаркина девчонка Стешка помогала, подкладывала щепок в печурку, бегала за ложкой, за тарелкой, отгоняла веткой мух от тазика.
Нянька поощряла девчонку и подзадоривала:
- Молодец, Стеша! Ну что за умница эта Стеша. Вот она мне сейчас и холодненькой водички принесет. Пойди, Стеша, принеси водички. Этой Стеше прямо цены нет.
Лиза ходила вокруг липы, перелезала через толстые ее корни. Между корнями было много занятного. В одном уголку жил дохлый жук. Крылья у него были сухие, как шелуха, что бывает внутри кедрового орешка.
Лиза перевернула его палочкой сначала на спину, потом снова на брюшко, но он не испугался и не убежал. Совсем был дохлый и жил спокойно.
В другом уголку натянута была паутина, а в ней лежала крошечная муха.
Паутинка, верно, была мушиным гамаком.
В третьем углу сидела божья коровка и думала про свои дела.
Лиза подняла ее палочкой и понесла к мухе познакомиться, но божья коровка по дороге вдруг раскололась посредине, раздвинула крылья и улетела.
Нянька застучала ложкой по тарелке, снимая накипь с варенья.
- Нянюшка, дайте мне пеночек! - попросила Лиза. Нянька была красная и сердитая.
Сдувала муху с верхней губы, но муха точно прилипла к влажному лицу и переползала то на нос, то на щеку.
- Пойди, пойди! Нечего тут вертеться! Какие тебе пеночки, еще и не вскипело. Другая сидела бы в детской, картинки бы смотрела. Видишь, няне некогда. У, непоседа! Стеш, умница, подложи щепочек! Молодец у меня Стеша.
Лиза смотрела, как Стеша, мелко семеня босыми ногами, принесла щепок и старательно подсовывала их в печурку.
Косичка у Стешки была тоненькая, перевязанная грязной голубой тряпочкой, а шея под косичкой темная, худая, как палка.
"Это она нарочно так старается, - думала Лиза. - Нарочно. Воображает, что она и вправду умная. А няня просто так говорит".
Стешка поднялась, няня погладила ее по голове и сказала:
- Спасибо, Стешенька. Ужо дам тебе пеночек.
У Лизы вдруг громко-громко застучало в висках. Она легла животом на скамейку и, болтая ногами в "смертных" чулках, сказала, злобно улыбаясь вздрагивающими губами:
- А я не пойду отсюда! Не хочу и не пойду!
Нянька обернулась и всплеснула руками:
- Ну что это, ей-богу, за наказание! Сегодня чистое платье надели, а она его по грязной скамейке валяет. Как есть все загваздала! Да уйдешь ты отсюда или нет?
- Не хочу и не пойду!
Нянька хотела что-то сказать, но в это время поднялась на варенье густая белая пена.
- Ах ты господи! Варенье уйдет.
Она кинулась к тазику, а Лиза, поднявшись, демонстративно запела и заскакала прочь на одной ножке.
Она уже вышла из-под липы, когда встретила Стешку, несшую ягоды на блюде.
Стешка шагала осторожно - нарочно, чтобы показать Лизе, что она умница.
Лиза подошла к ней и, задыхаясь, сказала шепотом:
- Пошла вон! Пошла вон, дура!
Стешка сделала испуганное лицо, нарочно, чтобы няня заметила, и, ускорив шаг, пошла под липу.
Лиза побежала в густые заросли крыжовника, повалилась в траву и громко всхлипнула.
Теперь вся жизнь ее была разбита.
Она лежала и, закрыв глаза, видела тонкую Стешкину косичку, и грязную голубую тряпочку-завязушку, и худую Стешкину шею, черную, как палка.
А няня гладит ее и приговаривает: "Умница, Стешенька! Вот ужо я тебе пеночек дам!"
- Пе-еночек! Пе-еночек! - шепчет Лиза, и каждый раз от этого слова делается так больно, так горько, что слезы текут из глаз прямо в уши.
- Пе-еночек!
А ведь может и так быть, что пойдет Стешка за щепками да и помрет. Вот все и поправится!
Нет, не поправится. Няня жалеть станет. Скажет: "Вот была умница да и померла. Лучше бы Лиза померла".
И снова слезы текут прямо в уши.
Нечего сказать, нашла умницу! Необразованную. Я учусь. Я по-французски умею: жэ, тю а, иль а, вузавэ, ну-завэ… Я вырасту большая, выйду замуж за генерала, приеду сюда, скажу: "Это что за девчонка? Выгоните ее вон, она украла мою голубую тряпку себе в косу".
Лизе стало уже немножко легче, да вдруг вспомнились пеночки.
Нет! Ничего этого не будет! Теперь всему конец.
Она и домой не пойдет. К чему?
Она ляжет вот так на спину, как прачка Марья, когда померла. Закроет глаза и будет лежать тихо-тихо.
Увидит Бог и пошлет ангелов за ее душенькой.
Прилетят ангелы, крылышками зашуршат - фрр… и понесут ее душеньку высоко-высоко.
А дома сядут обедать, и все будут удивляться:
- Что это с Лизой?
- Отчего это Лиза ничего не ест?
- Отчего это наша Лиза стала такая бледная?
А она все молчит и ни на кого не смотрит. А мама вдруг и догадается!
- Да как же, - скажет, - вы не понимаете? Ведь это она умерла!
Лиза сидит тихо, умиленно вздыхает, смотрит на свои тонкие ноги в чулках "смертного" цвета. Вот и умерла она, вот и умерла.
Гудит что-то, гудит все ближе, ближе… и вдруг - бац, прямо Лизе в лоб. Это толстый майский жук, пьяный от солнца, налетел, ударился и сам свалился.
Лиза вскочила и бросилась бежать.
- Няня! Няня-а! Меня жук ударил! Жук дерется!
Няня испугалась, смотрит ласково.
- Чего ты, глупенькая? И знаку никакого нету. Это тебе так показалось. Присядь, умница, присядь на скамеечку, вот я тебе сейчас пеночек дам, хороших пеночек. Хочешь? А?
"Пе-еночек! Пе-еночек!" - засмеялось что-то у Лизы глубоко в самой душе, которую не поспели унести Божьи ангелы.
- Няня, я никогда не помру? Правда? Буду много супу есть, молоко пить и не помру. Правда?
Жизнь и воротник
Человек только воображает, что беспредельно властвует над вещами.
Иногда самая невзрачная вещица вотрется в жизнь, закрутит ее и перевернет всю судьбу не в ту сторону, куда бы ей надлежало идти.
Олечка Розова три года была честной женой честного человека. Характер имела тихий, застенчивый, на глаза не лезла, мужа любила преданно, довольствовалась скромной жизнью.
Но вот как-то пошла она в Гостиный двор и, разглядывая витрину мануфактурного магазина, увидела крахмальный дамский воротник с продернутой в него желтой ленточкой.
Как женщина честная, она сначала подумала: "Еще что выдумали!" Затем зашла и купила.
Примерила дома перед зеркалом. Оказалось, что если желтую ленточку завязать не спереди, а сбоку, то получится нечто такое, необъяснимое, что, однако, скорее хорошо, чем дурно.
Но воротничок потребовал новую кофточку. Из старых ни одна к нему не подходила.
Олечка мучилась всю ночь, а утром пошла в Гостиный двор и купила кофточку из хозяйственных денег.
Примерила все вместе. Было хорошо, но юбка портила весь стиль.
Воротник ясно и определенно требовал круглую юбку с глубокими складками.
Свободных денег больше не было. Но не останавливаться же на полпути?
Олечка заложила серебро и браслетку.
На душе у нее было беспокойно и жутко, и, когда воротничок потребовал новых башмаков, она легла в постель и проплакала весь вечер.
На другой день она ходила без часов, но в тех башмаках, которые заказал воротничок.
Вечером, бледная и смущенная, она, заикаясь, говорила своей бабушке:
- Я забежала только на минутку. Муж очень болен. Ему доктор велел каждый день натираться коньяком, а это так дорого.
Бабушка была добрая, и на следующее же утро Олечка смогла купить себе шляпу, пояс и перчатки, подходящие к характеру воротничка.
Следующие дни были еще тяжелее.
Она бегала по всем родным и знакомым, лгала и выклянчивала деньги, а потом купила безобразный полосатый диван, от которого тошнило и ее, и честного мужа, и старую вороватую кухарку, но которого уже несколько дней настойчиво требовал воротничок.
Она стала вести странную жизнь. Не свою. Воротничковую жизнь. А воротничок был какого-то неясного, путаного стиля, и Олечка, угождая ему, совсем сбилась с толку.
- Если ты английский и требуешь, чтоб я ела сою, то зачем же на тебе желтый бант? Зачем это распутство, которого я не могу понять и которое толкает меня по наклонной плоскости?
Как существо слабое и бесхарактерное, она скоро опустила руки и поплыла по течению, которым ловко управлял подлый воротник.
Она обстригла волосы, стала курить и громко хохотала, если слышала какую-нибудь двусмысленность.