Где-то в глубине души еще теплилось в ней сознание всего ужаса ее положения, и иногда, по ночам или даже днем, когда воротничок стирался, она рыдала и молилась, но не находила выхода.
Раз даже она решилась открыть все мужу, но честный малый подумал, что она просто глупо пошутила, и, желая польстить, долго хохотал.
Так дело шло все хуже и хуже.
Вы спросите, почему не догадалась она просто-напросто вышвырнуть за окно крахмальную дрянь?
Она не могла. Это не странно. Все психиатры знают, что для нервных и слабосильных людей некоторые страдания, несмотря на всю мучительность их, становятся необходимыми, и не променяют они эту сладкую муку на здоровое спокойствие - ни за что на свете.
Итак, Олечка слабела все больше и больше в этой борьбе, а воротник укреплялся и властвовал.
Однажды ее пригласили на вечер.
Прежде она нигде не бывала, но теперь воротник напялился на ее шею и поехал в гости. Там он вел себя развязно до неприличия и вертел ее головой направо и налево.
За ужином студент, Олечкин сосед, пожал ей под столом ногу.
Олечка вся вспыхнула от негодования, но воротник за нее ответил:
- Только-то?
Олечка со стыдом и ужасом слушала и думала: "Господи! Куда я попала?!"
После ужина студент вызвался проводить ее домой. Воротник поблагодарил и радостно согласился, прежде чем Олечка успела сообразить, в чем дело.
Едва сели на извозчика, как студент зашептал страстно:
- Моя дорогая!
А воротник пошло захихикал в ответ. Тогда студент обнял Олечку и поцеловал прямо в губы. Усы у него были мокрые, и весь поцелуй дышал маринованной корюшкой, которую подавали за ужином.
Олечка чуть не заплакала от стыда и обиды, а воротник ухарски повернул ее голову и снова хихикнул:
- Только-то?
Потом студент с воротником поехали в ресторан, слушать румын. Пошли в кабинет.
- Да ведь здесь нет никакой музыки! - возмущалась Олечка.
Но студент с воротником не обращали на нее никакого внимания. Они пили ликер, говорили пошлости и целовались.
Вернулась Олечка домой уже утром. Двери ей открыл сам честный муж.
Он был бледен и держал в руках ломбардные квитанции, вытащенные из Олечкиного стола.
- Где ты была? Я не спал всю ночь! Где ты была?
Вся душа у нее дрожала, но воротник ловко вел свою линию:
- Где была? Со студентом болталась!
Честный муж пошатнулся:
- Оля! Олечка! Что с тобой! Скажи, зачем ты закладывала вещи? Зачем занимала у Сатовых и у Яниных? Куда ты девала деньги?
- Деньги? Профукала!
И, заложив руки в карманы, она громко свистнула, чего прежде никогда не умела.
Да и знала ли она это дурацкое слово - "профукала"? Она ли это сказала?
Честный муж бросил ее и перевелся в другой город.
Но что горше всего, так это то, что на другой же день после его отъезда воротник потерялся в стирке.
Кроткая Олечка служит в банке.
Она так скромна, что краснеет даже при слове "омнибус", потому что оно похоже на "обнимусь".
- А где воротник? - спросите вы.
- А я-то почем знаю, - отвечу я. - Он отдан был прачке, с нее и спрашивайте.
Эх, жизнь!
Нянькина сказка про кобылью голову
Ну а вы какого мнения относительно совместного воспитания мальчиков и девочек? - спросила я у своей соседки по five o'clock'y.
- Как вам сказать!.. Если бы дело шло о воспитании меня самой, то, конечно, я была бы всецело на стороне новых веяний. А это было бы так забавно. Маленькие романы… Сцены ревности за уроками чистописания, самоотверженная подсказка… Да, это очень увлекательно! Но для своих дочерей я предпочла бы воспитание по старой методе. Как-то спокойнее! И, знаете ли, мне кажется, все-таки неприятно было бы встретиться где-нибудь в обществе с господином, который когда-то при вас спрягал: "Nous avons, vous avons, ils avont"…[1] или еще того хуже! Такие воспоминания очень расхолаживают.
- Все это вздор! - перебила ее хозяйка дома. - Не в этом суть! Главное, на что должно быть обращено внимание родителей и воспитателей, - это развитие в детях фантазии.
- Однако? - удивился хозяин и пожевал губами, очевидно, собираясь сострить.
- Finissez! Никаких бонн и гувернанток! Никаких. Нашим детям нужна русская нянька! Простая русская нянька - вдохновительница поэтов. Вот о чем прежде всего должны озаботиться русские матери.
- Pardon! - вставила моя соседка. - Вы что-то сказали о поэтах… Я не совсем поняла.
- Я сказала, что русская литература многим обязана няньке. Да! Простой русской няньке! Лучший наш поэт, Пушкин, по его же собственному признанию, был вдохновлен нянькой на свои лучшие произведения. Вспомните, как отзывался о ней Пушкин: "Голубка дряхлая моя… голубка дряхлая моя… сокровища мои на дне твоем таятся…"
- Pardon, - вмешался молодой человек, приподняв голову над сухарницей, - это как будто к чернильнице…
- Что за вздор! Разве чернильница может нянчить! И все эти дивные произведения! "Руслан и Людмила", "Евгений Онегин" - ведь всему этому научила его нянька!
- Неужели и "Евгений Онегин"? - усомнилась моя соседка.
- Удивительно! - мечтательно сказал хозяин дома. - Такая дивная музыка… И все это нянька!
- Finissez![2] Только теперь я и чувствую себя спокойно, когда взяла к детям милую старушку. Она каждый вечер рассказывает детям свои очаровательные сказочки.
- Да, но, с другой стороны, излишняя фантазия тоже вредна! - заметила моя соседка. - Я знала одного дантиста. Так он ужасно много о себе воображал… То есть я не то хотела сказать…
Она слегка покраснела и замолчала.
- А сколько возни было с этими боннами! Была сначала швейцарка. Боже мой, как она нас замучила! Иван Андреич до сих пор без содрогания о ней вспомнить не может. Представьте себе, чем она нас донимала? Аккуратностью. Каждое утро все оконные стекла зубной щеткой чистила. Порядки завела прямо необыкновенные. Заставила в три часа обедать, а ужинать совсем запретила. Иван Андреич стал в клуб ездить, а я потихоньку к Филиппову бегала пирожки есть. Теперь, положительно, сама не понимаю, как она такую власть над нами забрала. Прямо пикнуть не смели!
- Говорят, есть такие флюиды… - вставил хозяин, сделав умное лицо.
- Finissez! Наконец избавились от нее. Взяла немку. Все шло недурно, хотя она сильно была похожа на лошадь. Отпустишь ее с детьми гулять, а издали кажется, будто дети на извозчике едут. Не знаю, может быть, другим и не казалось, но мне, по крайней мере, казалось. Каждый может иметь свое мнение. Тем более я - мать. Мы не спорили, и она продолжала:
- Прихожу я раз в детскую, вижу - Надя и Леся укачивают кукол и какую-то немецкую песенку напевают. Я сначала даже обрадовалась успеху в немецком языке.
Потом как прислушалась - господи, что такое! Ушам своим не верю. "Wilhelm schlief bei seiner neuen Liebe!"[3] - выводят своими тоненькими голосками. Я прямо чуть с ума не сошла.
В комнату вошла горничная и что-то доложила хозяйке дома.
- А-а! Вот и отлично! Теперь шесть часов, и няня сейчас начнет рассказывать детям сказку. Если хотите, господа, полюбоваться на эту картинку в жанре… в жанре… как его? Их еще два брата…
- Карл и Франц Мор, - подсказал молодой человек.
- Да, - согласилась было хозяйка, но тотчас спохватилась: - Ах нет, на "Д"…
- Решке, что ли? - помог муж.
- Finissez! В жанре… в жанре Маковского.
- Так вот, картинка в жанре Маковского. Я всегда обставляю это так фантастично. Зажигаем лампадку, няня садится на ковер, дети вокруг. C'est poetique. Так что же, пойдемте?
Мы согласились, и хозяйка повела нас в кабинет мужа и, тихонько приоткрыв дверь в соседнюю комнату, знаком пригласила нас к молчанию и вниманию.
В детской действительно было полутемно. Горела только зеленая лампадка. И тихо.
Скрипучий старушечий голос прорывался сквозь шамкающие губы и тянучи рассказывал:
- В некотором царстве, да не в нашем государстве, жил-был старик со старухой, старые-престарые, и детей у них не было.
Вот погоревал старик, погоревал, да и пошел в лес дрова рубить.
Рубит - рубит, вдруг, откуда ни возьмись, выкатилась из лесу кобылья голова.
"Здравствуй, - говорит, - папаша!"
Испугался мужик, однако делать нечего.
"Какой, - говорит, - я тебе, кобылья голова, папаша!"
"Такой, что веди меня к себе в избу жить".
Потужил мужик, потужил, однако видит - делать нечего. Повел он кобылью голову к себе домой.
Подкатилась кобылья голова под лавку, три года жила, пила-ела, мужика папашей звала.
Как на третий год выкатилась кобылья голова из-под лавки и говорит мужику:
"Папаша, а папаша, я жениться хочу!"
Испугался мужик, однако делать нечего.
"На ком же ты, - спрашивает, - кобылья голова, жениться хочешь?"
"А так что, - говорит, - иди ты во дворец и сватай за меня царскую дочку".
Потужил мужик, потужил, однако делать нечего. Пошел во дворец.
А во дворце царская дочка жила. Красавица-раскрасавица. Носик у ей востренький, а глаза маленькие, что серпом прорезаны.
И живет она богато-богатеюще.
Все-то у нее есть, что только ее душеньке угодно. Пьет она вино шампанское, ест она масло параванское, пряником непечатным закусывает.
А платье на ней с тремя оборками и Манчестером отделано.
А во дворце-то палаты огромные, ни пером описать. Сам царь от стула до стула на тройке ездит.
А и слуг во дворце видимо-невидимо. В каждом углу по пятьсот человек ночует.
Стал старик царскую дочку за кобылью голову сватать.
Потужил царь, потужил, однако видит - делать нечего. Отдал дочку за кобылью голову.
Стали свадьбу играть, пошел пир горой. Поставил царь и соленого, и моченого, и жареного, и вареного, а старику подарил со своего царского плеча лапотки новехонькие да кафтан золоченый на бумазее стеганный, и палаты каменны, и пирога кромку.
Пошел старик к своей старухе. Стали они жить-поживать да детей наживать. По усам текло, а в рот не попало!
- С'est fantastique! - хрюкнул молодой человек, зажав рот рукой.
[1] Мы имеем, вы имеете, они имеют (фр.)
[2] Перестаньте! (фр.)
[3] Вильгельм спит у своей новой возлюбленной (нем.)
Утешитель
Митеньку арестовали.
Маменька и тетенька сидят за чаем и обсуждают обстоятельства дела.
- Пустяки, - говорит тетенька. - Мне сам господин околоточный надзиратель сказал, что все это ерунда. Добро бы, говорит, студент, а то гимназист-третьеклассник. Пожучат да и выпустят.
- Пожучить надо, - покорно соглашается маменька.
- А потом тоже - и пистолет-то ведь старый, его и зарядить нельзя. Это всякий может понять, что, не зарядивши, не выпалишь.
- Ох, Мишенька, Мишенька! Чуяло твое сердце. Он, Верушка, как эту пистоль-то завел, так сам три ночи заснуть не мог. Каждую минутку встанет да посмотрит, как эта пистоль-то лежит. Не повернулась ли, значит, к нему дыркой. Я ему говорю: "Брось ты ее, отдай, у кого взял". И бросить нельзя - товарищи велели.
- Так ведь оно не заряжено?
- Не заряжено-то оно не заряжено, да Мишенька говорит, что в газетах читал, будто как нагреется пистоль от солнца, так и выстрелит; и заряжать, значит, не надо. В Америке будто нагрелась да ночью целую семью и ухлопала.
- Да солнца-то ведь ночью не бывает, - сомневается тетенька.
- Мало что не бывает. За день разогреется, а ночью и палит.
- Не спорю, а только много и врут газеты-то. Вот намедни Степанида Петровна тоже в газете вычитала, будто на Петербургской стороне продается лисья шуба за шестнадцать рублей. Ну статочное ли дело? Чтобы лисья шуба…
- Врут, конечно, врут. Им что!.. Им все равно. Что угодно напишут.
Дверь неожиданно с треском распахивается. Входит гимназист - Мишин товарищ. Щеки у него пухлые, губы надуты и выражение лица зловещее.
- Здравствуйте! Я зашел… Вообще считаю своим долгом успокоить. Волноваться вам, в сущности, нечего. Тем более что вы, наверно, были подготовлены…
У маменьки лицо вытягивается. Тетенька продолжает безмятежно сплевывать вишневые косточки.
- Можете, значит, отнестись к факту спокойно. Климат в Сибири очень хорош, особенно полезен для слабогрудых. Это вам каждая медицина скажет.
Тетенька роняет ложку. У маменьки глаза делаются совсем круглыми, с белыми ободочками.
- Вот видите, как вы волнуетесь, - с упреком говорит гимназист.
- Можно ли так… из-за пустяков. Скажите лучше, были ли найдены при обыске ком-пром… прометирующие личность вещи?
- Ох, господи, - застонала маменька, - пистоль эту окаянную да еще газетку какую-то!
- Газету? Вы говорите - газету? Гм… Осложняется… Но волноваться вам совершенно незачем.
- Может быть, газета-то и не к тому… - робко вмешивается тетенька. - Потому он на газету-то только глазом метнул, да и завернул в нее пистолет. Может быть…
Гимназист криво усмехнулся, и тетенька осеклась.
- Гм… Ну, словом, вы не должны тревожиться. Газета. Гм… Тем более что тюремный режим очень хорошо действует на здоровье. Это даже в медицине написано.
Замкнутый образ жизни, отсутствие раздражающих впечатлений - все это хорошо сохраняет… сохраняет нервные волокна… Каледонские каторжники отличаются долговечностью. Михаил может дотянуть до глубокой старости. Вам как матерям это должно быть приятно.
- Голубчик, - вся затряслась маменька, - голубчик! Не томи! Говори, говори все, что знаешь. Уж лучше сразу!..
- Сразу! Сразу, - всхлипнула тетенька. - Не надо нас готавливать… Мы тверды…
- Говори, святая владычица.
Гимназист пожал плечами:
- Я вас положительно не понимаю. Ведь ничего же нет серьезного. Нужно же быть рассудительными. Ну, газета, ну, револьвер. Что за беда! Револьвер, гм… Вооруженное сопротивление властям при нарушении судебной обязанности… В прошлом году, говорят, расстреляли одного учителя за то, что тот очки носил. Ей-богу! Ему говорят: снимите очки. А он говорит: я, мол, ничего не могу невооруженным глазом. Вот его за вооружение глаз и расстреляли. Что же касается Михаила, то само собой разумеется, что револьвер будет посерьезнее очков. Да и то, собственно говоря, пустяки, если принять во внимание процент рождаемости…
Маменька, дико вскрикнув, откидывается на спинку дивана. Тетенька хватается за голову и начинает громко выть.
В дверь просовывается голова кухарки.
- Ну разве можно так волноваться! Ай, как стыдно! - ласково журит гимназист.
Кухарка голосит: и на кого ты нас…
- Ну-с, я вечерком опять зайду, - говорит гимназист и, взяв фуражку, уходит с видом человека, удачно исполнившего тяжелый долг.
За стеной
Кулич положительно не удался.
Кривой, с наплывшей сверху коркой, облепленный миндалинами, он был похож на старый, гнилой мухомор, разбухший от осеннего дождя. Даже воткнутая в него пышная бумажная роза не придала ему желанной стройности. Она низко свесила свою алую головку, словно рассматривая большую заплатку, украшавшую серую чайную скатерть, и еще более подчеркивала кособокость своего пьедестала.
Да, кулич не удался. Но все точно молча сговорились не придавать значения этому обстоятельству. Да оно и вполне понятно: мадам Шранк как хозяйке дома невыгодно было бы указывать на недостатки своего угощения, мадам Лазенская была гостьей, приглашенной разговляться, и, как водится, должна была все находить превосходным. Что же касается кухарки Аннушки, то уж ей положительно не было никакого расчета обращать внимание на свою собственную оплошность.
Прочее же угощение не оставляло желать ничего лучшего: нарезанная маленькими кусочками ветчина, чередуясь с ломтиками копченой колбасы, изображала на тарелке двухцветную звезду. Жареная курица, раскинувшись в самой беззащитной позе, показывала, что она начинена рисом. Маленькая сырная пасха была на вид довольно неказиста, но зато так благоухала ванилью, что нос мадам Лазенской сам собой поворачивался в ее сторону. Выкрашенные в яркие цвета яйца оживляли всю картину.
Мадам Лазенская уже давно была не прочь приступить к закуске. Она старалась из приличия не смотреть на стол, но все ее маленькое острое личико со взбитыми жиденькими волосами и грязной лиловой ленточкой на сморщенной шее выражало напряженное ожидание. Приподняв безволосые, подчерненные спичкой брови, она то с интересом разглядывала покрытую вязаной салфеткой этажерку, которую видела ежедневно в продолжение девяти лет, то, опустив глаза и собрав в комочек беззубый рот, скромно теребила обшитый рваным кружевом носовой платочек.
Хозяйка, толстая брюнетка с отвисшими, как у сердитого бульдога, щеками, важно ходит вокруг стола, разглаживая серый вышитый передник на своем круглом животе. Она прекрасно понимает состояние мадам Лазенской, питавшейся весь пост печеным картофелем без масла, но напускное равнодушие сердит ее, и она нарочно томит свою гостью.
- Еще рано, - гудит ее могучий бас. - Еще в колокол не ударили.
Она говорит с сильным немецким акцентом, выставляя вперед толстую верхнюю губу, украшенную черными усиками.
Гостья молча теребит платочек, затем заводит разговор на посторонние темы:
- Завтра, наверно, получу письмо от Митеньки. Он мне всегда на Пасху присылает денег.
- И глупо делает. Все равно на духи растранжирите. Кокетка!
Мадам Лазенская заискивающе смеется, сложив рот трубочкой, чтобы скрыть отсутствие передних зубов:
- Хю-хю-хю! Ах, какая вы насмешница!
- Я правду говорю, - гудит поощренная хозяйка. - К вам в комнату войдешь - как палкой по носу. И банки, и склянки, и флаконы, и одеколоны - настоящая обсерватория.
- Хю-хю-хю! - свистит гостья, бросая кокетливый взгляд на этажерку. - Женщина должна благоухать. Тонкие духи действуют на сердце… Я люблю тонкие духи! Нужно понимать. Вервена - запах легкий и сладкий; амбр-рояль - густой. Возьмите две капельки амбре, одну капельку вервены - и получите дух настоящий… настоящий. - Она пожевала губами, ища слова. - Земной и небесный. А то возьмите основной дух Трефль инкарнат, пряный, точно с корицей, да в него на три капли одну - белого ириса… С ума сойдете! Прямо с ума сойдете!
- Зачем мне с ума сходить, - иронизирует мадам Шранк. - Я лучше схожу к Ралле, куплю цветочный одеколон.
- Или возьмите нежную Икзору, - не слушая, продолжает фантазировать мадам Лазенская, - а к ней подлейте одну каплю тяжелого Фужеру…
- Я всяко ж больше всего люблю ландыш, - перебивает ее густой бас хозяйки, решившей, что пора наконец показать, что и она кое-что в духах смыслит.
- Ландыш? - удивляется гостья. - Вы любите ландыш? Хю-хю-хю! Ради бога, никому не говорите, что вы любите ландыш! Ах, боже мой! Да вас засмеют! Хю-хю-хю! Ландыш! Пошлость какая!
- Ах, ах! Какие нежности! - обижается мадам Шранк. - Как все это важно! Ума большого не вижу, чтобы морить себя голодом - на духи деньги копить! Ужасная прелесть - аромат на три комнаты, а лицо с кулачок.
Мадам Лазенская, низко нагнув голову, отчищает ногтем какое-то пятнышко на своей кофточке. Видны только большие ярко-малиновые уши.
- Пора, - заявляет наконец хозяйка, усаживаясь за стол. - Аннушка! Тащи кофей!