Коновал плюнул и стал мрачно себе набивать трубку. Этим дуракам, что ни скажи - все ладно. Вот и ломают перед ними комедию: ручки помоют, фартучек наденут и про козявок наговорят с три короба.
- Насчет чистоты это верно, - сказал печник, улыбнувшись, и покачал головой. - Был я в городе в больнице, рассадил себе на базаре руку вилами. Пошел… Так они - первое дело - мыть. Один раз вымоет, ваткой оботрет, потом опять давай сначала.
- А себе руки мыл? - спросил коновал.
- Мыл, мыл, как же. И перед этим и после этого, - сказал печник, - ровно ты не человек, а обезьян какой-нибудь.
- Ну, вот. Прежде лечили - очков этих не втирали. Бывало, фершел Иван Спиридонович, - с боком или поясницей придешь к нему, - так он рук мыть не станет или ваткой обтирать, а глянет на тебя, как следует, что мороз по коже пройдет, и сейчас же, не говоря худого слова, - мазать. Суток двое откричишься и здоров. А ежели рано кричать перестал, опять снова мазать.
- Здорово драло?
- Здорово… - неохотно отозвался коновал, - ежели бы такого вот стрикулиста, что теперь в городской больнице орудует, промазать как следует, двух дней бы не выжил. Уж на что мы крепки были, а и то…
- Да, это здорово.
- Прежде денег даром не брали.
- А вот глухой у нас был, - сказал печник, - вот работал-то - страсть. Не слыхал ни черта. Это что ты ему там про свою болезнь говоришь, - как в стену горох. Да он, если бы и слышал, так все равно бы слушать не стал. У него своя линия. Все, бывало, шепчет что-то. И столько ж он всякой чертовщины знал, заговоров этих! Ты что-нибудь ему поперек дороги пошел, а там, глядишь, по всей деревне червяк сел на капусту, или саранча полетела. Бывало, молебнов двадцать выдуем всей деревней, покамест остановим. Либо выйдет ночью за околицу, шепчет что-то, а наутро лихоманка начинает всех трясти. Вот какие люди были.
- Да, не осталось уж такого народу, - сказала со вздохом старушка Марковна.
- Верить перестали.
- В одно верить перестали, их на другом поймали, - отозвался коновал. - Им бы теперь только чтобы все по-ученому было, а что там в середке, об этом разговору нет. Заместо лекарства капсульки какие-то пошли. Хоть ты их горстями глотай, - ничего не почувствуешь.
- Верно, верно, - сказал печник. - Да вот далеко ходить незачем: моя старуха намедни пошла в больницу, ей там каких-то каточков дали. Так, маленькие - с горошину. Разгрызешь его, а там вроде как зола с чем-то.
- Небось все поела? - спросил, покосившись, коновал.
Печник осекся.
- Нет, штуки три съела и выбросила. Ни шута толку. "Лучше бы, - говорит, - я к Петру Степанычу добежала".
- А отчего же не добежала? На чистоту позарилась?
- Нет, побоялась, от мази кричать дюже будет.
- Нежны очень стали. Хочуть, чтоб я лечил и чтоб без крику обходилось. Через что у тебя болезнь-то будет выходить, коли ты кричать не будешь? Об этом ты не подумал?
- Да, это хоть правильно…
- То-то вот - правильно. Покамест с тобой говоришь, у тебя правильно, а как отвернулся, так опять черт ее что. За больницу кто руку в совете тянул?
- Да это что ж, не я один, там все поднимали, - сказал печник.
- Значит, и все дураки непонимающие. Прежде ребят крапивой драли до самой свадьбы, а теперь они над вами командуют. Оттого у вас и козявки разводятся. Прежде об них и слуху не было. А как только вот эти стрикулисты в фартучках да в очках появились, так и козявки откуда-то взялись. Фартучки да очки есть, а лекарства настоящего нету. Прежде какие мази были! Человека с ног валили, а не то, что козявок. А теперешние и козявки не свалят. Какое же это лекарство, когда в нем силы нету? А уж туману, туману…
- Уж это покуда некуда, - сказал печник. - Намедни кузнец ходил в больницу, кашлял дюже. Пришел. "Плюнь", - говорят; "хорошо, отчего же, можно", - плюнул. А они потом давай в стекла рассматривать.
- Козявок искали, - негромко сказал портной.
Коновал подавился дымом.
Все некоторое время молчали.
Потом портной спросил:
- Ну, а насчет наших как, Петр Степаныч, поправятся?
Коновал в это время выколачивал о бревно трубку; выколотив и почистив ее гвоздиком, он сказал:
- Как кричать кончут, тогда еще приди.
Вредная штука
Около шалаша в бывшем помещичьем саду сидели мужики, арендаторы нынешнего урожая, и варили себе кашу с салом в закопченном котелке, висевшем в ямке над огоньком.
- Новым хозяевам мое почтенье! - сказал проходивший по дороге мужичок с палочкой, останавливаясь и снимая лохматую шапку.
Все тоже сняли шапки.
- Что, в собственность к вам отошел? - спросил прохожий, кивнув головой на сад и садясь на перевернутый яблочный ящик.
- Нет, в аренду взяли, - отвечал мужичок, набивавший трубочку.
- Собственность эту теперь прикончили, - сказал другой, сидя на корточках перед котелком с ложкой наготове, чтобы снять накипающую пену, когда начнет уходить через край.
- Довольно, побаловались. Вишь, черти, огородились. Бывало, только ходишь да поглядываешь на него, на сад-то. Сторожей сколько нагнато было. Все боялись, как бы кто яблочком не попользовался. А то они обеднеют от этого.
- Жадность. Не хочется из рук соринки одной упустить.
- Да, держались крепко, - проговорил мужичок с трубочкой. Он закурил от уголька и, сплюнув в огонь, утер рот рукой, в которой держал трубку. - Бывало, за лето человек десять в волость сволокут. Собаки какие были, - по проволоке бегали. А он себе выйдет, прогуляется с папироской и опять пошел газету читать. Спокойно жили.
- Потому священно и неприкосновенно… - проговорил молодой малый, сидевший босиком на обрубке и чинивший рубаху.
- Теперь эту неприкосновенность-то здорово тряхнули.
- Да… вредная штука. Ведь вот, братец ты мой, - сказал мужичок с ложкой, пока у человека ничего нету, он тебе все понимает, к чужому горю отзывчив, из-за копейки не трясется. А как сюда попало, так кончено дело.
- Это верно. У кого два гроша в кармане, тот не задумается половину отдать. А у кого две тысячи, тот скорей удавится, чем тебе десятую долю отдаст. Намедни кум просит рублевку, а у меня у самого две. Что ж, дал… А попроси у богатого…
- Да, штука вредная, это что и говорить. И до чего человека она портит… пока бедный - хорош, а как собственностью обзавелся, набил карман - он хуже собаки.
- Верно, верно.
Все помолчали.
- А яблочек-то порядочно… - сказал прохожий, поводив глазами по деревьям.
- Яблоки есть…
- Мужики-то вас не обижают? Не трясут?
- Нет, малость… у него не обтрясешь, - отвечал мужик с трубкой, кивнув на малого, чинившего рубаху.
- Ядовит, значит? - спросил прохожий, улыбнувшись и подмигнув на малого.
- Ядовит не ядовит, а за свое кишки выпущу, - сказал малый, кончив рубаху и встряхивая ее.
Он встал от костра, потянулся, но вдруг, не докончив движения, быстро присел и посмотрел под яблони в сторону забора. Потом, не говоря ни слова, бросился в шалаш, выхватил оттуда ружье и понесся босиком куда-то по траве, пригибаясь под ветки.
- Ай-яй-яй! Держи!
Затем раздался выстрел и испуганный крик бабы на деревне:
- Чтобы вам подохнуть, сволочи! В малого из ружья стреляют! А! Что ж это делается!
- Ух, и лют! - сказал, улыбнувшись и покачав головой, мужичок, варивший кашу. - Ну, что, попал? - спросил он, когда малый вернулся и повесил ружье в шалаше на сучок.
- На бегу стрелял, - ответил тот мрачно, - выше взяло.
После тревоги разговор возобновился.
- Эх, ежели бы господь дал - ни граду бы не было, ни бури, - уж и сгребли бы денежек, мать твою!.. Прямо бы из нищих капиталистами изделались. Мы бы тогда показали…
- Да, деньжонок сгребете, - заметил прохожий, опять посмотрев на яблони.
- Сами того не ждали. Обчество нам с весны за пустяк отдало, думало, что урожая не будет, а она потом как полезла, матушка, из-под листьев, как полезла!.. Они уж теперь кричат, что мало с нас взяли.
- Глядели бы раньше. Шиш теперь с нас возьмешь, - сказал мужик с трубкой, сплюнув в огонь.
- А как силком заставят?
- Попробуй, заставь, - угрюмо сказал малый, - я уж тогда ружье не горохом буду заряжать… да еще спалю их всех, сукиных детей.
- Были бы деньги, - с деньгами все можно сделать, сунул председателю, вот и ладно. Деньги и виноватого правым сделают. Главное дело, штука хорошая: вот лето посидим, похлебку помешаем, а там по 2 рубля за меру будем гладить.
- Еще больше возьмете, - сказал прохожий.
- О!.. Ну, по четыре.
- По-питерскому?
- Безразлично…
- Нет, не безразлично, - сказал малый, - надо еще в городе узнать, почем там будут. По четыре еще в прошедшем году торговали.
- О?.. Ну, по шесть.
- Денег - уйма…
На дорожке в глубине сада показался какой-то человек. Все замолчали. А малый сделал движение к шалашу за ружьем. Но потом остановился. Это оказался мужичок в рваном кафтанишке. Он шел и, прикрывая рукой глаза от солнца, приглядывался к яблокам.
- Эй, ты чево там шляешься? Что тебе надо? - крикнул на него малый.
- Мне, батюшка, на луг тут поближе где-нибудь пройтить, - ответил мужичок, остановившись и не сразу поняв, откуда ему кричат.
- Проходи, проходи, да в другой раз не попадайся… Вишь, черти, - на луг ему пройтить. Он пройдет, а на утро - глядишь, яблоня обтрясена.
- Вот из-за этого не дай бог, - сказал мужичок, варивший кашу; он, сморщившись, попробовал с ложки горячей жижи и, выплеснув остатки на траву, продолжал: - из-за этого и, не дай бог, ночи не спишь, а днем только и знаешь, что по сторонам смотришь, да всего боишься: то, думаешь, как бы град не пошел да мальчишки не забрались. Он, может, и украдет-то всего десяток, а у тебя все сердце перевертывается, удавить его готов.
- За свое всегда так-то трясешься, - сказал прохожий, постукивая палочкой по лаптю. - Иначе и нельзя. Потому ты сидишь, вот, пот льешь, а другой спины не гнул, поту не лил, а придет и сграбастает.
- А у самих, у окаянных, руки отсохли - посадить яблоню или, скажем, сливу. Ведь дело нехитрое: сунул в землю прививок, глядишь, через три года на нем уж яблоки. А то все готовое да чужое подцапать.
- А оттого, что все потакают. Стащишь его в волость, сутки там продержат и отпускают, - его бы сукина сына в строге сгноить, чтобы к чужому рук не протягивал, - сказал мужик с трубочкой.
- А вот подойдет съемка, - продолжал кашевар, - ведь сколько эти черти окаянные пожрут! Он налопается, это мало, да еще пойдет надкусывать да бросать.
- А там еще всякие кумовья будут приходить. Тому дай, другому дай, пропади они пропадом. У тебя, говорит, много. Из чужих рук всегда много кажется. У, сволочи, чтоб они подохли, господи батюшка, прости мое согрешение.
- Теперь, чем ближе к съемке, тем хуже, - сказал мужик с трубочкой. - Забор плоховат. При помещике, конечно, народ не такой разбойник был, а теперь нешто так надо огораживать? Вот капиталу нету. Мы уж гвоздей набили. Все какой-нибудь брюхо распорет, тогда другой раз не полезет.
- Да и собак хороших надо бы достать. Вот кабы таких раздобыть, как прежнего барина, вот тут и кумовья бы задумались в сад иттить яблок просить.
- Собака родства не знает, - отозвался прохожий, подмигнув.
- Пустить бы на проволоке через весь сад да в голоде держать, чтобы лютей зверя были, - вот бы тогда… - говорил кашевар с мечтательной улыбкой, грозя кулаком в пространство.
- Первый сорт был бы… Ну, прощевайте пока, - сказал прохожий и пошел.
Сначала около шалаша было тихо. Потом послышался крик:
- Ай-яй-яй, держи!..
За криком выстрел и бабий голос:
- Злодеи! Ироды! Когда на вас чума, на окаянных придет, чтоб вы околели!
И голос малого:
- Все кишки вам, дьяволам, выпотрошу. Охотники на чужое лезть.
А потом уже около шалаша:
- На бегу стрелял - ниже взяло…
Синяя куртка
Перед самыми выборами в земельный комитет приехал какой-то человек в синей куртке и лаковых сапогах с большими усами и бритым круглым подбородком.
Он пришел на выборы в школу, и все, недоброжелательно косясь на него, спрашивали друг у друга:
- Чей-то такой?
- Да, говорят, Андреев сын, что выписался из общества лет двадцать назад и уехал в Севастополь.
- Кум из слободки его встречал там. Вроде как в жандармах, говорит, служил.
- Похоже на то. Куртка-то синяя.
- Там его знают, что он за птица, жить нельзя, вот он и прилетел сюда.
- Ну, да у нас долго не заживется.
- Много этих прощелыг шляется. Лучше бы ноги поскорей уносил отсюда.
Приезжий что-то говорил с лавочником, председателем совета, стоя у окна в передней части школы, где стоял стол для президиума совета. Все молчали и следили за ним подозрительными и недоброжелательными взглядами.
- По усам видно, с какого чердака кот, - сказал кто-то.
- Главное дело - куртка синяя. Синего сукна, окромя жандармов, никто не носил.
- Петлички спорол и думает провести. Нет, брат, не на простачков напал.
Вдруг все повернули головы: к председательскому столу подошел незнакомец, постучал карандашом, как бы требуя тишины, и с минуту постоял в ожидании полного успокоения, посмотрел рассеянно на отдушник, на стенные часы, потом на свои часы, вынув их из жилетного кармана.
Наступила полная тишина. Взгляды всех обратились на незнакомца.
- Ровно к присяге собрался приводить, - сказал сзади негромкий голос: взять бы его да от стола в три шеи…
- Товарищи! - раздался громкий, спокойный и уверенный голос незнакомца, - я потребую на пять минут вашего внимания, и затем мы приступим к выборам.
Задние толпой подвинулись вперед и тесным полукругом без шапок, как перед чтением манифеста, остановились перед столом.
- Я здесь родился, вырос, ваш земляк и вот теперь приехал поработать на родине. В такое трудное время каждый обязан.
- Бреши, бреши… - сказал сзади негромко кузнец.
- Принимаете вы меня в свое общество?
Мужики хотели было промолчать, но так как незнакомец, говоря это, остановился взглядом на Федоре, стоявшем в полушубке с прорванным плечом, тот, почти против воли, потому что как-то неловко было не ответить, раз к нему обращаются, сказал неохотно:
- Что ж, милости просим.
- Отчего же не принять… - сказали остальные уже совершенно против воли и только потому, что один сказал и молчать было неудобно. Даже кузнец, который от печки в ярости погрозил кулаком Федору, и тот сказал:
- Очень даже рады будем…
- Вот у вас затевается земельный комитет. Дело для вас новое, и я не откажусь помочь.
- Убирайся ты к черту лучше, пока есть время, - проворчал опять кузнец так, что ближние оглянулись на него.
- Много таких помощников… - сказал угрюмо печник, обращаясь к шорнику, с которым они оба жались на уголке лавки.
Рядом с незнакомцем стал лавочник.
- Предлагаю собранию кандидатуру товарища Ломова на должность председателя комитета.
- Просим… - неожиданно вырвалось у Федора, и он, испуганно оглянувшись на кузнеца, махнул рукой и сел на дальнюю лавку.
- Вот дьявол-то! - сказал кузнец и почти со злобой крикнул:
- Просим.
Федор со своей лавки увидел уже несколько кулаков.
- Его с первого слова надо бы по шеям отсюда гнать, а они голос за него подают, - сказал шорник печнику, который совсем нехотя сказал свое "просим" и теперь с ненавистью поглядывал на Федора.
- Да что ж там говорить: синяя куртка, дело ясное.
- Вишь, словно начальство какое… карандашом еще стучит, - говорили в дальнем углу.
- Привык командовать-то…
- У нас не покомандует, - сказал Андрюшка, сидя на лавке, спиной к столу, около Федора, которого он взялся караулить.
- Товарищи! - раздался опять твердый и спокойный голос от стола.
Некоторые голоса, как бы из протеста, продолжали говорить, но новый председатель земельного комитета постучал концом карандаша по столу. Все смолкло, и взгляды всех обратились к нему.
- Только и берет, дьявол, тем, что карандашом стучит, - проворчал кузнец.
- Товарищи! Предлагаю сосредоточить денежные поступления в руках какого-нибудь избранного вами лица, ответственного перед обществом. В случае же нежелательности лишних расходов я могу взять это на себя, представляя еженедельные отчеты.
- Прос… - сказал было Федор. Но карауливший его Андрюшка поспешно ткнул его кулаком в спину, и он, поперхнувшись, не договорил.
Рядом с Ломовым стал лавочник, и, так как кругом загалдели протестующие голоса, он взял из рук избранного председателя карандаш и постучал им по столу.
- Вот моду-то взяли окаянные, - сказал кузнец.
- Теперь окрутит этих остолопов, - лучше не надо.
- Вырвали бы у них этот карандаш-то.
- Я предлагаю просить товарища Ломова во избежание расходов принять это на себя. Кто за мое предложение, прошу поднять руки.
Все молчали.
- Пришел незнамо откуда, первый раз его видим и ему - денежные суммы, тихо сказал печник Иван Никитич, усмехнувшись и покачав головой.
- Прибегаю к поименному голосованию. Иван Никитич, ваше мнение?
Печник растерянно оглянулся.
- Что ж мое мнение. А мне нужно? Мне все равно, как другие…
- Значит, хотите просить товарища Ломова?
- Что ж, пущай, - сказал Иван Никитич.
И когда лавочник обратился к другим, он плюнул и отвернулся.
- На какие штуки пошли! - сказал он, обращаясь к шорнику, - поименное, говорит, голосование. Ведь он же, черт, видит, что я не согласен, так нарочно взял и прямо с меня начал.
- Оплетать умеют. Им обоим синюю куртку носить.
- В самый раз.
- Товарищи, - продолжал лавочник, - для сокращения ставлю для всех вопрос: кто против, поднимите руки.
Все молчали и сидели неподвижно.
- Единогласно…
И лавочник махнул рукой, как бы отрубив что-то.
- Объявляю собрание закрытым.
Все стали нехотя подниматься и расходиться.
- Попали… - говорили мужики, выходя. - И что за народ, бестолочь. Такого сукина сына на порог пускать было нельзя, а они его выбирают.
- Его бы, как он пришел, взять бы голубчика под ручки да в волость. Так и так, мол, товарищ волостной председатель, не угодно ли вам побеседовать.
- Насчет куртки порасспросить, почему она синяя, - добавил насмешливый голос.
- Вот, вот…
- Ах, черти бестолковые. Теперь засядет, будет нас гнуть да карман набивать, и ни черта с ним не сделаешь.
- Главное дело избран единогласно, вот что плохо.