II
Он кончил играть, а она посмотрела на свои маленькие, висевшие у пояса, часики и испуганно воскликнула:
- Боже мой, уже второй час! Как же я пойду? Вам придется провожать меня.
- Нет, не придется…
- Почему? - спросила озадаченно Вера Сергеевна.
- Потому что вы попросту останетесь у меня.
- У вас?..
- Ну да. Сразу видно, что приехали из-за границы. Никаким оскорблениям и посягательствам вы не подвергнетесь. А от этого наша встреча будет еще необыкновеннее.
Молодая женщина некоторое время колебалась.
- Нечего раздумывать!
- Может быть, это - судьба? - сказала она, несколько смущенно улыбнувшись, но улыбка сейчас же сошла с ее лица, и она несколько секунд серьезно, вдумчиво смотрела на него, как будто в этой встрече она действительно видела веление судьбы.
- Ну вот, и прекрасно: раз судьба, тут долго разговаривать не приходится. Вы ляжете на этом диване, я - на том. Поставим эту ширму.
- В жизни своей никогда ничего подобного не испытывала…
Она даже взялась рукой за голову, и хотя она улыбалась, но видно было, что ее волновала создавшаяся обстановка.
- А я-то!.. Я говорю, что вы светлое видение, - прилетели, внесли с собой что-то прекрасное и опять улетите. Сон!
Они стали устраиваться на ночлег.
Когда Андрей Андреич смотрел, как в его комнате старого холостяка молодая красивая женщина, нагибаясь, стелила постель, он испытывал такое чувство умиления и радости, какого не испытывал никогда.
Постелив с его помощью постели, Вера Сергеевна подошла к зеркалу и, оглянувшись, сказала:
- Можно попросить вас на минутку выйти?
Но ему хотелось, чтобы она совсем не стеснялась его.
- Зачем? - Мы уже так просто относимся друг к другу, и вы ведь ни в чем не можете упрекнуть меня. А, кроме того, мы живем в стране диких. Будем же на один вечер дикими.
- Ну, хорошо… Только вы все-таки не смотрите, - сказала Вера Сергеевна с улыбкой, сделав глазами и головой движение, как бы прося о маленькой уступке.
Он зашел за ширму и закурил папиросу. Прислушиваясь к тому, как она, распустив волосы, клала на стол шпильки, гребенку, он подумал о том, сколько он в своей жизни пропустил таких чудных мгновений.
- Теперь выходите, - сказал ее голос.
Андрей Андреич вышел из-за ширмы. Она сидела с заплетенной на ночь по-девичьи тяжелой косой. И с какой-то несмелой, как бы признающейся улыбкой смотрела не него. В ней была еще большая простота, близость и доступность оттого, что она модную прическу с гребенками заменила косой.
Вера Сергеевна встала, выпрямив после долгого сидения спину и осмотревшись, как бы проверяя, все ли приготовлено на ночь.
- Ну, теперь спать?
- Может быть, ширму не нужно ставить, просто погасим огонь и будем раздеваться?
- Нет, нет, - сказала она, покраснев, - я не привыкла.
Он поставил ширму.
- Теперь гасите огонь.
- Уже?
- А что же?.. - спросила она с милой застенчивой улыбкой, приподняв брови.
- Мне хотелось бы не спать всю ночь и говорить, говорить без конца.
- Мы ляжем и будем говорить, пока не заснем.
- Ну, хорошо. Только давайте подольше не спать. Ну, раз, два!..
И он погасил свет.
Они стали ложиться. Она - на угольном диване. Он - около чайного стола на другом диване.
Раздеваясь, Андрей Андреич напрягал слух, стараясь уловить каждое ее движение, каждый шорох. С бьющимся сердцем он слышал, как она долго расшнуровывала высокие ботинки и осторожно ставила их, как бы стараясь не стукнуть. Потом слышал свистящий шелест шелкового платья, очевидно, снимаемого через голову. А он, когда снимал башмаки, нарочно стукнул ими, бросив их на пол, как будто ему хотелось, чтобы она слышала, что он тоже раздевается и так близко от нее, что их разделяет только темнота.
И пока они раздевались, каждый на своем диване, они не произносили ни слова.
Он всеми силами души старался представить себе, что она может чувствовать, и из всех сил напрягал зрение, чтобы увидеть ее сквозь темноту, но от напряжения в глазах появились зеленые круги, и он ничего не видел. Как она, вероятно, удивляется, что с ним все легко и нет никакой неловкости. А не будь он таким, могло бы получиться глупо, неловко… Если представить себе, что она, оскорбленная и возмущенная, встала бы, оделась и ушла.
- Если бы все это видел Василий Никифорович, - сказал Андрей Андреич, - что бы он подумал?
- А я думаю о том, что подумают ваши соседи, - сказал голос молодой женщины.
- О, мне совершенно все равно, что подумают обо мне эти слизняки. Вам удобно?
- Очень. Говорят, что на новом месте плохо спят. Не думаю.
- Если это так, то тем лучше. Сплю я каждые сутки, а вот это со мной случается не каждые сутки. Вернее - первый раз в жизни.
Он говорил, а его слух был все напряженно насторожен. Он ловил каждое ее движение, каждый малейший шорох и задерживал дыхание, когда слышал, как она поправляла подушку или отдохновенно вздыхала, как вздыхают, когда, устроившись, лягут на спину, закинув за голову обнаженные руки на подушку.
- Я хочу курить, спичку зажечь можно?
Он спросил это не потому, чтобы ему действительно хотелось курить, а для того, чтобы осветить комнату.
- Можно…
Андрей Андреич зажег спичку и посмотрел в ее сторону. Ее не было видно за ширмой. Только виднелись снятые ботинки, и на спинке стула белели части ее одежды.
- Не мало подушек? - спросил он с безотчетной надеждой, что она отодвинет ширму и взглянет на него. Ему до остроты хотелось, чтобы она, лежа там, на своем диване, смотрела на него и разговаривала с ним. Но спичка догорела, а она не выглянула и только сказала из-за ширмы:
- Нет, мне хорошо.
И так они лежали и переговаривались, пока незаметно оба не заснули.
На утро он проснулся раньше. И долго лежал, стараясь не шевелиться, чтобы не разбудить ее. У него было необъяснимое чувство нежности, какое бывает у неиспытавших чувства отцовства людей по отношению к чужому ребенку, о котором им пришлось заботиться и оберегать его.
Эта ночевка в одной комнате как будто разрушала какую-то преграду, какая всегда лежит между посторонним мужчиной и женщиной.
Это была уже не чужая женщина, а было в ней что-то близкое, и хотелось, чтобы это ощущение близости было еще ярче.
Она, думая, что он спит, осторожно отодвинула ширму и взглянула на Андрея Андреича. И сейчас же, покраснев, спрятала обнаженную до плеча руку под одеяло, не задвинув ширмы.
- Доброе утро! - сказал Андрей Андреич. - Как спали?
- О, прекрасно… Как же мы будем теперь вставать?
- Сначала я встану и выйду, потом вы.
Он быстро оделся и сходил за водой для умыванья.
- Я вам принес умыться сюда, - сказал он, подойдя к ширме и глядя через нее на молодую женщину, лежавшую под одеялом.
Она невольно бросила испуганный взгляд на одеяло - прикрыта ли она. Но Андрей Андреич, сам чувствуя свое бескорыстие, смотрел ей только в глаза и ни разу не перевел глаз на ее тело, скрытое тонким одеялом.
- Теперь я выйду, а вы умывайтесь. Полотенце в шкафу, - сказал Андрей Андреич.
Он нарочно не достал его, так как ему было приятно, что она сама откроет шкаф и достанет полотенце, точно она не у незнакомого, постороннего мужчины, а у себя дома.
После этого пили кофе, точно молодые муж и жена.
Потом она ушла, сказав, что письмо Василия Никифоровича пришлет ему, а сама придет вечером.
III
Когда Андрей Андреич остался один, он несколько времени ходил по комнате, возбужденно ерошил волосы, подходил к зеркалу и рассматривал свое лицо в нем. Он впервые увидел, что спина у него стала сутуловатой, а зачесанные назад волосы просвечивали на макушке.
"Но для таких женщин душа важнее наружности", - подумал он.
Как неожиданно, точно, в самом деле, какое-то виденье, в его серые дни вошла прекрасная женщина. Он перебирал момент за моментом и удивлялся себе, как у него все хорошо, все чудесно вышло. Ведь, обыкновенно, бывало так, что с посторонней женщиной он не находил о чем говорить, стеснялся, с усилием придумывал тему для разговора, а потом краснел и мучился при воспоминании о действительных и мнимых неловкостях.
В этот же раз все вышло необычайно! Точно нашло вдохновение: он был прост, естествен, нескучен и не только нескучен…
Вероятно, воспоминание об этой встрече будет долго, долго храниться в ее памяти.
Эти отношения были тем обаятельны, что их совесть была спокойна, так как они знали, что долг перед мужем и другом не допустит ничего лишнего. И потому они на основании этого могли отдаваться тому необычайному чувству, какое они испытывали от этой совершенно безопасной близости.
В первый раз за все эти ужасные годы он почувствовал во всей силе очарование и близость женщины, почувствовал себя человеком в полном значении этого слова!.. Это такое счастье, о котором он не имел ни малейшего понятия!
Конечно, если бы ему предложили теперь жениться, - на это было бы страшно решиться, ввиду необеспеченности, когда все его богатство - в этой обстановке, которая может пригодиться только на черный день в случае болезни или отсутствия уроков.
Он десятки раз представлял себе, что будет вечером. Останется она опять у него или нет?
Когда он проходил по коридору, то заметил удивленный взгляд, какой на него бросили соседи. А жена соседа-делопроизводителя, сплетница и скандалистка, остановившись у порога кухни, даже проводила его взглядом до самой двери.
Но он чувствовал в душе праздник и какое-то злорадное торжество. Эти узкие мещане в конце концов только завидуют ему. А он плюет на их подозрительные взгляды. И невольно подумал о том, что было бы, если бы это случилось лет десять назад, какой скандал подняли бы эти люди и его уважаемые знакомые, если бы узнали, что приехавшая к нему молодая женщина, жена его приятеля, осталась в первую же ночь у него.
И он, часто жаловавшийся на новый порядок и за чашкой чая рассказывавший ходячие анекдоты о "господах положения", теперь вдруг сам себя почувствовал чем-то вроде господина положения, потому что неожиданно оказался торжествующим нарушителем морали мещан.
И, конечно, они не поверят, что он переночевал с молодой женщиной в одной комнате и не тронул ее… Эти слизняки в каждом свободном движении видят только одну мерзость. А когда она придет опять сегодня вечером и опять останется у него, тогда уж, конечно, их не разубедишь. И ему было даже приятно, что они будут так думать.
"Думать, что угодно, можете, а сказать ничего не смеете, - подумал он, наступили мы вам на хвост".
В это время позвонили. Андрей Андреич вышел в переднюю. Там стоял мальчик с письмом и запиской от Веры Сергеевны.
Он взял письмо и записку и, дрожащими руками разорвав конверт, стал читать.
Она писала, что никак не опомнится после всего, что было, что таких вещей все-таки делать нельзя. И что вперед она будет осторожна, так как это для некоторых не проходит безнаказанно. Но что он так держал себя, что она ни в чем не может его упрекнуть…
Слова записки говорили о том, что таких вещей делать нельзя, сквозь эти слова прорывалась взволнованная необычайной встречей женская душа, которая и боялась, и хотела еще раз пережить то, что было ею пережито в прошлый раз. Это несомненно. "Для некоторых это не проходит бесследно"… - перечитал он еще раз это место. Значит, для нее не прошло бесследно.
И Андрей Андреич решил, чтобы не пугать ее и заставить сделаться менее настороженной, согласиться на словах, что этого больше не будет. Ведь женщины больше всего боятся слов. Если им пообещать, поклясться, что ничего не будет из того, что в прошлый раз было, то они, успокоившись, позволят гораздо больше, чем в прошлый раз.
"О, милая - она взволнована, она сама испугалась того, что пробудилось в ней".
То, что она была скромная, целомудренная женщина, да еще жена его приятеля, это еще больше увеличивало цену их близости.
И чем тоньше, чем длительнее будут у них такие отношения, тем больше будет неиспытанных переживаний.
Он сам предложит сегодня проводить ее и ни слова не скажет о том, чтобы она осталась у него. И какое наслаждение будет увидеть в ее глазах мелькнувшее желание остаться!
Андрей Андреич вдруг вспомнил про письмо Василия Никифоровича и, распечатав его, стал читать. Несмотря на то, что письмо было коротенькое, всего в один листок, он читал его очень долго. Потом положил на стол и утер платком выступивший на лбу пот.
IV
Василий Никифорович писал о том, что он разошелся с своей второй женой, она едет в Россию, чтобы найти себе какую-нибудь работу. Отчасти он сам виноват в этой истории и просит его, как друга, передать ей оставленную обстановку и вещи, так как не в состоянии дать ей много денег. А она может оказаться в безвыходном положении, не имея ни родных, ни знакомых.
Когда пришел ученик, он заметил в своем учителе какую-то странную перемену. Учитель был тих, молчалив, точно чем-то пришиблен.
- Андрей Андреич, что с вами?
- Так, неприятность…
- В чем дело?
Андрей Андреич рассказал, что его приятель семь лет тому назад, уезжая, оставил ему свои вещи и обстановку с условием, что, если он через год не вернется, вещи переходят к нему. А теперь приехала его жена и требует их обратно. То есть не она требует, а он просит вернуть и передать их ей.
- Шлите к черту, - сказал ученик. - Основание для этого: первое - то, что он сам сказал, что через год можете вещи и обстановку считать своими. Это, так сказать, моральное основание. Второе - то, что определенно существует декрет, по которому лица, не заявившие в течение шести месяцев со дня объявления декрета о желании получить свою собственность от тех, у кого она находится, лишаются права на нее. Это - юридическое основание.
- Ах, все это не то… Тут совершенно другие обстоятельства и другие отношения, - сказал, поморщившись, Андрей Андреич. - А то, что вы говорите, так грубо, - и моральное и юридическое, - что совершенно сюда не подходит. Я ни одной секунды не задумываюсь о том, что обстановка должна быть возвращена. Тут вообще и разговоров никаких не может быть. Она не моя, и я должен отдать. Тем более, что я связан с владельцем приятельскими отношениями и, кроме того…
Он замялся и не договорил. Потом сказал:
- Но тут вот какая досадная вещь: если бы я знал, что придется возвращать, я не продал бы своей обстановки, и у меня были бы хоть какие-нибудь деньги на черный день. Но, с другой стороны, что же делать, он сам не знал, что так получится. А я не дикарь и не большевик, чтобы не понимать, что если вещь чужая, то сколько бы времени ни прошло, она так и останется чужой, а не моей.
- Напрасно, - сказал ученик. - Архаический взгляд. А если бы, скажем, вас не было и приятелю вашему некому было бы передать обстановку и пришлось бы ее тут бросить на произвол судьбы, она цела была бы или нет?
- Странный вопрос… раз бросил на произвол судьбы, конечно, она тогда пропала бы.
- Значит, если бы вас не было, то для него она все равно пропала бы. Следовательно, вы имеете имущество, не принадлежащее вашему приятелю, а как бы какое-то другое. Еrgо* не выпускайте из рук и шлите к черту.
* Следовательно (лат.).
- Оставьте!.. Говорю же вам, что здесь совершенно особенные обстоятельства и отношения.
- Архаический взгляд, - сказал опять ученик.
- Ну и пусть архаический. Вам меня в свою веру не перекрестить. И я горжусь тем, что у меня архаический взгляд. Слава богу, что у нас, у крошечной кучки уцелевшей от разгрома интеллигенции, осталась моральная крепость.
- Тогда хоть за хранение возьмите, - сказал ученик, пожав плечами. Он проиграл свой урок и ушел.
А учитель, как-то сразу осунувшийся и побледневший, стал ходить по комнате, каждую минуту болезненно морщась. Весь разговор с учеником был настолько груб и оскорбителен для того чувства, какое было у него к этой женщине, что он испытывал моральную тошноту, когда вспоминал отдельные выражения из этого разговора.
- Этот толстокожий, лишенный души и всяких идеалов, про нее говорит: "Шлите к черту… декрет!"…
В самом деле, пережить такое чувство, какое он пережил несколько часов назад, и потом эти грубые, отвратительные слова услышать в применении к ней.
Но, главное, он чувствовал, что теперь вся непосредственность, вся прелесть отношений нарушена. Вместо того, чтобы ждать ее с радостью и замиранием сердца, теперь он будет думать о том, всю ли обстановку передать сразу, или можно по частям, чтобы не остаться без всего. И потом, как перейти от того тона отношений, какой у него был к ней, к разговорам о возвращении вещей? Не подумала бы она, что ему жаль этой обстановки. И каким тоном заговорить об этом? Простым, теплым и дружеским или сказать об этом в шутливой форме? А вдруг шутка выйдет натянутой? Потому что, в самом деле, остаться без всего - это не так уж весело.
- Как все-таки в одном отношении счастливы эти толстокожие. Для них не существует никаких мучительных вопросов, никаких неловких положений, они рубят с плеча - и ладно. У них все просто и определенно.