VII
С самого раннего утра, едва только солнце встало над молочно-туманными лугами и зажгло золотой искрой крест дальней колокольни, как в сенях уже захлопали двери и раздался голос Авенира:
- Захватил весло? Бери удочки… да не нужно эту чертову кривую! Что же ты крыло-то не зачинил, тюря? Собирай, собирай, господи благослови. К обеду приедем.
И наступила тишина, как будто уехала толпа разбойников или людоедов.
Часов в двенадцать приехали с рыбной ловли, и Авенир прислал младшего сына за Андреем Христофоровичем. Он должен был непременно идти и посмотреть улов.
Связанные вместе две лодки были причалены к берегу и привязаны одной цепью за столб с кольцом. На одной из них сидел Авенир в широкой соломенной шляпе, в рубашке с расстёгнутым воротом. Рукава у него были засучены выше локтя. И он: опустив в садок обе красные руки, водил ими по дну.
- Иди сюда, Андрей! Смотри, вот улов!
- Да я вижу отсюда.
- Нет, ты сюда подойди. Вот гусь! Хорош?
И он на обеих ладонях разложил огромного карпа, который, лежа, загибал то хвост, то голову.
А сыновья - огромные, загорелые, тоже с засученными рукавами и вздувающимися мускулами под мокрой прилипшей рубашкой - развешивали сети на шестках вдоль берега.
Потом отбирали рыбу на обед; Авенир, отгоняя мух и отирая сухим местом засученной руки пот со лба, только покрикивал:
- Клади большого, клади его, шельмеца. Так! Стой! Это на жаркое. Доставай теперь налима… Смотри, Андрей, князь мира грядет.
Профессор смотрел. Из садка показывались огромная коричневато-зеленая голова и скользкое туловище.
И князя мира опускали головой в мешок.
- Это на уху.
Потом долго купались, причем сыновья плавали молча или лежали под солнцем на воде, раскорячившись, как лягушки, а Авенир каждую минуту окунался с головой и кричал:
- Боже, как хорошо! Вот чудо-то! Лезь, Андрей, наплюй на докторов. Все это, брат, ерунда!
Наконец он оделся, сидя на зеленом бережку, и они пошли по узенькой каменистой тропинке в гору к селу, мимо огородов, где на полуденном, знойном солнце желтели за частоколом подсолнечники.
Авенир остановился, посмотрел на реку, где еще продолжали купаться сыновья, и крикнул:
- Не отставай, не отставай, Петр! Чище работай. Эх, рано вылез. Ну, делать нечего. Огурец зацветает. Ну и лето! А земля-то: нигде такой земли не найдешь. Что ни посади, все вырастет. Захочешь дыни - дыни будут расти, винограду - и виноград попрет.
- А у тебя и дыни есть?
- Нет, только огурцы да капуста пока, а если б захотеть!.. Стоит только рукой шевельнуть!
Дома уже был готов обед. Ели здесь еще больше, чем у Николая. Сыновья ели молча, а отец говорил, не переставая:
- В три часа выехали нынче. Заря была - чудо! Поедем, Андрей, как-нибудь с нами. Катя и то ездит, она - молодец!
Катя улыбалась.
- Я люблю это, - если бы только меня зубы не мучили.
- Разве мучают? - спросил Андрей Христофорович.
- Зубы и зубы! - сказал Авенир, махнув рукой. - Мы все от них на стену лезем. Ешь, пожалуйста, капусту, Андрей. Это, брат, удивительно полезная вещь. У меня, брат, система, чтобы все было по-настоящему, то есть по-простому. Вот Николай в неметчину ударился, воды какие-то пьет. Видал?
Только под конец обеда заметили, что Петра за столом нет, да и тетка Варвара исчезла куда-то.
- А где же Петр? - спросил Авенир.
- Он закупался. Его бабушка рассолом поит, - сказал Павел, наливая себе вторую тарелку окрошки.
- Редкий человек тетка Варвара, - сказал Авенир, - без нее было бы плохо.
- А что он чувствует? - спросил Андрей Христофорович.
- Да его мутит, - сказал Павел, - как до дома дошел, так и начало мутить.
- Ну, иди теперь отдыхай. Тебе никто не помешает. У нас в этом отношении…
И, проводив брата до его комнаты, Авенир исчез.
Андрей Христофорович постоял, вынул часы, положил их на стол, потом поискал чего-нибудь почитать, но ничего не нашел.
Минут через пять дверь приотворилась, и в нее просунулась голова Авенира.
- Андрей, ты не спишь? - спросил он шепотом.
- Нет еще.
- Ну, давай поговорим.
- Как бы не забыть, - сказал Андрей Христофорович, - мне нужно в город послать. Это можно?
- Сколько угодно, Павел живо скатает. И ты, пожалуйста, не стесняйся, как что нужно - говори. Я очень рад.
- Ну, отправь, пожалуйста, вот это сегодня же. Перед вечером Авенир повел брата на курган показать красивый вид.
- Пойдем, пойдем. Вот вы там все по Швейцариям ездите, а своего родного не замечаете.
- Что же, в город поехали?
- Ах, братец ты мой! Из ума вон! Где Павел? - спросил Авенир, оглянувшись на сыновей, которые молча следовали за ними.
- Он от живота катается, - сказал Николай.
По дороге на курган Авенир вспомнил, что он когда-то был большим любителем театра
- Я, брат, всем интересуюсь. Ты небось думаешь, что мы живем тут в глуши и ни бельмеса не смыслим. Ну, кто теперь в Малом играет?
- Садовская - бытовых комических старух, - сказал профессор.
- Бытовых комических, - повторил Авенир, - так, знаю теперь.
- Ермолова - драматическая.
- Драматическая? Так.
- Ну, Рыбаков играет стариков, конечно.
- Суриков… А Чацкого кто играет?
- Чацкого недавно играл Яковлев.
- Ну, довольно, а то перезабуду. Вот и курган. Закат-то отсюда как виден. Вот картина! А то ваши художники что-то, говорят, завираться стали. Становись сюда, отсюда виднее, - говорил Авенир, втаскивая брата за рукав к себе, так что тот от неожиданности едва не упал.
- Оглянись кругом, какова высота. Что, брат!.. На реку-то глянь, на реку! Ручейком отсюда кажется. Вот отсюда бы читать стихи. Вот стать бы сюда, а слушатели там, где река. Все эти актеры ваши - дрянь. Нужно что-нибудь могущественное. Простор-то какой. Куда ж они к черту годятся. - Потом, помолчав, добавил: - Да, лучше наших мест все-таки нигде не найдешь. Один простор чего стоит.
- Ну, милый, одним простором не проживешь. Нужна работа.
- Да над чем работать-то?
- Как над чем?! Теперь и ты спрашиваешь, над чем работать? Так я тебе скажу, что, помимо всего прочего, нам нужно работать над тем, чтобы выработать в себе потребность знания и деятельности. Это - первая ступень.
- Ну, от добра добра не ищут, как говаривал Катин дедушка, - сказал Авенир.
- Я пол-Европы объехал, и никто даже не спросил меня ни разу, как и что там. А все отчего? - От самоуверенной косности. Ты не обижайся на меня, но мне хотелось наконец высказаться.
- Ну, за что обижаться, бог с тобой! - горячо сказал Авенир.
- Ты живешь тут и ничего не видишь, не видишь никаких людей, никакой другой жизни и заранее ее отрицаешь. Все эти две недели мы только и делаем, что говорим и все ниспровергаем, а между тем я не могу добиться пустяка: послать в город.
- Завтра пошлем, Андрей, ей-богу, пошлем. Это вот некстати у Павла живот заболел.
- Дело не в том, что ты завтра пошлешь, я говорю сейчас вообще… Но самое главное, что у вас нет ни малейшею стремления к улучшению жизни, к отысканию других форм ее. И все это от страшной самоуверенности. Вы не верите ни знаниям, ничему. Я приехал сюда, - слава богу, человек образованный, много видел на своем веку, много знаю, а я чувствую, что вы не верите мне. У вас даже не зародилось ни на минуту сомнения в правильности своей жизни…
- Сядь, сядь сюда на камешек, - сказал Авенир.
- Спасибо, я не хочу сидеть. Ты знаешь, я - профессор старейшего в России университета, - приехав сюда, чувствую, что у тетки Варвары гораздо больше авторитета, чем у меня. Ты ни разу, положительно ни разу, ни в чем со мной не согласился. А подрядчика, который и грамоты, наверное, не знает, ты вчера слушал со вниманием, которому бы я позавидовал.
- Жулик, мерзавец, каких мало, - сказал Авенир. - Он сорок тысяч тут на одной постройке награбил. Его давно в тюрьму пора.
- Ну, вот, а у тебя к нему доля какого-то уважения есть.
- Ну, что ты, какое может быть уважение, - сказал Авенир. Потом, помолчав и покачав головой, прибавил:
- А все-таки умница! Это уж не какая-нибудь учеба, а природное, настоящее. Нет, ты напрасно, Андрей, думаешь, что я тебя не слушаю, не ценю, я брат…Он встал и крепко пожал руку брату.
- Ты знаешь, - продолжал Андрей Христофорович, - когда оглянешься кругом и видишь, как вы тут от животов катаетесь, а мужики сплошь неграмотны, дики и тоже, наверное, еще хуже вашего катаются, каждый год горят и живут в грязи, когда посмотришь на все это, то чувствуешь, что каждый уголок нашей бесконечной земли кричит об одном: о коренной ломке, о свете, о дисциплине, о культуре.
Авенир кивал головой на каждое слово, но при последнем поморщился.
- Что она тебе далась, право…
- Кто она?
- Да вот культура эта.
- А что же нам нужно?
- Душа - вот что.
VIII
Уже давно прошел тот срок, который профессор назначил себе для отъезда. Каждый день он просил отвезти его на станцию, и каждый день отъезд почему-нибудь откладывался.
То лошадей не было. То Авенир забыл сказать с вечера малому, чтобы он утром пригнал лошадь из табуна. И в последнем случае Авенир хватался за макушку и восклицал:
- Ах, братец ты мой! Как же это я забыл.
Несмотря на живость характера, он так же все забывал, как и Николай.
И все у них было так же, как у Николая Так же, как и там, говорили не своими словами, а пословицами и поговорками. Были те же приметы, те же средства от болезней. Там ими пользовала всех Липа, а здесь тетка Варвара.
- Да что вы часто бываете друг у друга, что ли? - спросил один раз профессор, думая в этом найти причину такого сходства.
- Пять лет друг друга не видели. Когда Катиного дедушку хоронили, с тех самых пор, - сказал Авенир, - а что?
- Так, пришло в голову. И, пожалуйста, дай мне завтра лошадей.
- Все-таки завтра?
- Что значит "все-таки", когда я у тебя каждый день прошу.
- Не выйдет завтра, - сказал Авенир.
- Отчего?
- Тарантас сломан.
И еще раз убеждался Андрей Христофорович, что эти люди совершенно не могли жить в каких-либо определенных сроках. Все определенное, заключенное в какие-нибудь рамки, не укладывалось в их натуре. Если Андрей Христофорович говорил, что ему нужно ехать к 15 числу, Авенир возражал на это:
- Не все ли равно тебе к шестнадцатому? Эка важность - один день.
Накануне отъезда, когда все сидели за ужином и ели квас и таранку, кто-то стукнул в окно. Авенир вышел в сени и через минуту вернулся с письмом.
- От Николая, - сказал он.
Распечатали конверт. Там было короткое извещение: Липа умерла. Отчего неизвестно. Пришла с пасеки, съела две тарелки окрошки, а к вечеру и померла.
Все удивились. Катя перекрестилась и долго утирала слезы. И все вспоминали, какая была хорошая старушка - Липа.
- Теперь без нее плохо будет Николаю, - сказал Авенир, - заболеет кто лучше ее никто не знал, как помочь.
- И отчего умерла, - сказала Катя, - хоть бы болезнь какая была…
- Ну, да смерть окладное дело, все туда пойдем. А жаль, заговоров одних сколько знала.
А потом заговорили о другом и через полчаса уже забыли про Липу.
- Ну, вот хорошо, что побывал у нас, освежился, по крайней мере, - говорил Авенир брату, когда наконец у крыльца стоял добытый у кого-то вместо сломанного тарантаса рыдван, обитый внутри полосатым ситцем.
- Ты пиши, кто в театрах будет играть в следующем сезоне. Я, брат, всем интересуюсь. Так как бишь? - Ермолова - драматическая, Садовская - трагическая.
- Комическая.
- Да, комическая. Помню, помню, ты сказал: комическая.
- А Рыбаков, значит, Чацкого.
- Да какого Чацкого! Рыбаков - старик!
- Тьфу, старик! Ну, конечно, старик. Я это запишу. Пиши о событиях. До нас немцы, положим, не дойдут. Кланяйся, брат, Москве, скажи ей, что за нею стоит сила. Вот она! - И он с размаху ударил по плечу Петра, который даже не пошатнулся. - Уж она себя покажет в случае чего. А, Петух?
Петр повернул свою огромную на толстой шее голову и вдруг, не удержавшись, усмехнулся так, что профессору стало жутко. Такая усмешка появлялась у Петра, когда Павел рассказывал про него, как он один с своим "Белым" травил десяток деревенских собак.
- Ну, с богом!
Андрей Христофорович простился с Авениром, который заключил его в свои объятия и троекратно поцеловал. Потом простился с Катей и, пожав огромные кисти своих племянников, сел в рыдван.
Лошади тронули. Его сейчас же толкнуло в затылок, потом подбросило вверх и пошло перебрасывать с боку на бок.
Андрей Христофрович точно в лодке в бурю держался обеими руками за края экипажа.
- Заваливайся и спи! - крикнул ему Авенир, стоя без шапки посредине дороги. - Дай бог!
Гайка
На вокзальной платформе, заваленной узлами, мешками и прочей пассажирской рухлядью, сидел и лежал народ, дожидавшийся поезда.
- Когда поезд придет? - спросил, войдя на платформу, рабочий с сундуком и чайником через плечо.
- А черт его знает, - неопределенно отвечал малый в картузе, к которому он обратился.
- Вот дьявола-то… - сказал раздраженно рабочий, оглядываясь по сторонам.
- Мы, батюшка, третий денечек тут сидим, - проговорила старушка в туфлях и шерстяных чулках, - балакали вчера, что должен быть поезд беспременно, знающий человек говорил, да вот, знать, не угадал.
- Придет, бог даст… - сказал сидящий рядом с ней на мешках лохматый мужичок в накинутой на плечи без рукавов шубенке.
Рабочий, не слушая, смотрел по сторонам.
- А это какой поезд?
- Это в другую сторону, батюшка, третий звонок давно пробил, да гайку, говорят, какую-то на паровозе потеряли.
- Чего стоим? - кричали из окон стоявшего поезда пассажиры.
- Гайку не найдут никак…
- Растерялись, на весь поезд одна гайка… голь несчастная.
- Ехать не едет, а вылезть по своему делу боишься - уйдет, - говорила растрепанная женщина в расстегнутой кофте, с нечесаными волосами, выглядывая на обе стороны из вагона. - Звонки-то еще будут? - спросила она у проходившего толстого кондуктора.
- Сколько ж тебе звонков еще надо, пробило три, ну, и сиди, жди.
- Им и трех мало… - сказал какой-то веселый мужичок в лапотках, с ножичком на поясе, свертывавший папироску.
- Голубчики, идет!.. - закричал как зарезанный малый в картузе и бросился в вокзал за вещами.
Вся платформа зашевелилась.
- У меня как сердце чуяло, что придет, - сказала старушка в туфлях, торопливо собирая свой мешок. - Как-то теперь, господь даст, сядем.
- На каком пути остановится? - кричали разные голоса.
- На втором пути, за этим поездом, - спокойно сказал толстый кондуктор, махнув рукой в сторону второго пути.
Все озадаченно остановились перед загородившим дорогу поездом.
- Вот этот тут черт застрял еще на дороге… Скоро ли тронетесь-то, окаянные! Стоят поперек дороги, и неизвестно что, не то в обход иттить, не то ждать.
- Сейчас уедут, им только гайку найтить, - сказал, подмигнув, веселый мужичок.
Вдали засвистел паровоз. Пассажиры вдруг, точно спасаясь от кого-то, бросились к своим мешкам и сундукам рассыпной толпой в обход и под колеса стоявшего на пути поезда, потерявшего гайку.
- Куда вы, оглашенные, под поезд лезете! - кричали на них из окон. Трогаемся сейчас, подавим всех.
- А вы что тут распространились на самой дороге? Зимовать, что ли, собрались?
Лохматый мужичок необычайно проворно пролез по головам ломившихся на площадках людей и сел на краю крыши, спустив вниз ноги в лапотках.
- Что на голову становишься! - сказал, поглядев на него с усилием вверх, рабочий, который ухватился рукой за железную скобку через плечи других и висел на ней.
- Пройтить негде было, батюшка, - сказал мужичок и, увидев барахтавшуюся внизу в общей свалке старушку, закричал:
- Эй, тетка, тетка, на тебе, хватайся за подпояску. Держись, тащить буду. Ну, вот…
- Эй, кто там опять?! Тьфу! Что за дьяволы, сказано - не лазить по головам! - закричал вне себя рабочий, когда старуха покрыла его голову своей юбкой.
Малый в картузе тоже вскочил на крышу и, стоя у края, кричал:
- Выше господ залезли!
Старушка, отдышавшись, устроилась около трубы.
- Ну, вот, и слава тебе господи, сели. Только с непривычки дюже высоко.
- Обтерпишься…
Пришедший поезд дал свисток и дернул один раз, потом другой, потом медленно попятился назад. Все затаили дыхание.
- Только бы с места взял.
- Самое главное… а там разойдется, бог даст, - говорили на крышах.
Наконец паровоз часто запекал, медленно тронулся, шипя на обе стороны паром, выпускаемым из паровоза низко по земле, и увозя вагоны, платформы, груженные лесом и облепленные народом.
Малый в картузе стоял посредине крыши и кричал на поезд:
- Пошел, пошел, разгоняй, разорви его утробу!
- А ездить как будто похуже стало, - сказал лохматый мужичок, - взбираться дюже трудно.
- Зато спокоен…
- Про это никто не говорит.
Висевший внизу на площадках народ недоброжелательно поглядывал на крыши.
- И прежде были господа, и теперь господа, - сказал какой-то мужичок, посмотрев снизу на сидевшего на крыше солдата с револьвером.
- Расселись там на хороших местах-то, - сказала злобно какая-то баба с молочным жбаном, прилипшая внизу к дверной скобке.
Вдруг поезд, тяжело поднимавшийся на подъем, неожиданно рванул вперед и остановился.
- Ой, мать честная, - раздалось с крыши, - вот было чебурахнул-то!
- Держись, время такое…
- Что стал? Ай потеряли что?
- Должно, силы нету.
- Вот и опять станция, - сказал веселый мужичок. - Тут бы по всей линии трактиров настроить, в самый раз было бы.
- Что же вы, дьяволы, сидите! - закричал шедший от паровоза кондуктор, видите, машина не берет, не можете слезть?..
- И так вывезет!.. - крикнул, стоя на крыше, малый в картузе.
- "И так вывезет"… что ты на лошадь, что ли, засел, болван не понимающий. Слезай к чертовой матери!
- Под горку идет хорошо, а вот как навзволок, так мука с ним одна.
Все сошли на насыпь. Поезд постоял с минуту на месте, подергался судорожно и пошел назад…
- Матушки! Куда ж это он?
- За картошкой поехал… гайку не потеряй!.. - крикнул вслед машинисту веселый мужичок.