* * *
Уже погасла заря, и начали в небе зажигаться ранние звезды, а никто еще не спал. Приходили с дальних слобод проститься с Тихоном и сначала заглядывали с улицы в маленькое окошечко над земляной завалинкой, на которой вечерами подолгу сиживал Тихон, провожая глазами солнце.
В избе виднелись на столе белые покрывала смерти, кротко мерцали свечи, и Тихон лежал строгий и мягкий в величавом спокойствии. И слышались священные слова, которые читал тихий, как будто ласковый голос Степана.
Все долго сидели молча. Небеса гасли все больше, и теплый летний сумрак спускался на землю. Слышнее доносились вечерние затихающие звуки по заре, виднее и ярче горели в избе около Тихона свечи.
- Вот и помер… - сказал кто-то, вздохнув.
Все долго молчали.
- Так и не дожил дедушка Тихон ни до хороших мест, ни до вольной земли, сказал Фома Короткий.
- Где родился, там и помер… За всю жизнь отсюда никуда не уходил.
Вышла хлопотавшая все время в избе старушка Аксинья и, прижимая уголок черненькою платочка к старческим глазам, заплакала о том, что не померла вместе со своим стариком, а осталась после него жить: что, видно, ее земля не принимает и господь батюшка видеть пред лицом своим душу ее не хочет.
- Да помрешь, бог даст, - говорил, утешая ее, кровельщик. - Чужого веку не заживешь, а что тебе положено, то и отбудешь. Так-то…
И начал набивать трубочку, сидя около Аксиньи на бревне.
- По крайности вот приготовила его, на могилку походишь, посмотришь за ней, помянешь, когда полагается, а что ж хорошего, кабы вместе-то померли?
- А за моей могилкой кто посмотрит? - говорила, плача, старушка.
- Ну, я посмотрю… - сказал кровельщик. - Смерть уж такое дело… все туда пойдем.
И он стал смотреть вдаль, насасывая трубочку, придавив огонь в ней большим пальцем.
Голоса звучали тихо, точно боялись нарушить тишину около места вечного упокоения старичка Тихона.
Ночь уже спускалась на землю. Над селом всходил из-за конопляников красный месяц, а народ все еще сидел перед избой. Потом стали расходиться. Оставались только старушки на всю ночь при покойнике да Степан, читавший Псалтирь.
- Убрался дедушка Тихон, к чему бы это?.. - сказал кто-то в раздумье, уходя.
Полный месяц поднялся уже высоко над церковью. Деревья около изб стояли неподвижно, бросая от себя черную тень на дорогу. И в воздухе было так тихо, что свечи горели у раскрытого окошечка, не колеблясь.
А когда Тихона хоронили, то положили его в густом заросшем углу кладбища под большой белой березой…
Дым
Дня за три до престольного праздника председателя сельскою совета вызвали в волость.
Оставив ребятишек курить самогонку, он пошел с секретарем.
Проходя по деревне, они посмотрели на трубы и покачали головами: из каждой трубы вилась струйка дыма.
- Все работают… - сказал председатель. - Думали ли, что доживем до этого: у каждого дома свой завод винокуренный.
- Благодать, - отвечал секретарь, - не напрасно, выходит, головы-то ломали.
Через полчаса они вернулись бегом. Председатель стучал в каждое окно и кричал:
- Гаси, дьяволы, топку. Объявляю все заводы закрытыми.
И когда из изб выскакивали испуганные мужики и спрашивали, в чем дело, он кричал:
- Агитатор по борьбе приехал. Держи ухо востро. Прячь.
- Да куда ж ее девать-то теперь, когда уж затерто все?
- Куда хочешь. Хоть телятам выливай. А ежели у какого сукина сына найду, тогда не пеняй. - И побежал дальше.
- На собрание!.. - кричал в другом конце секретарь.
- Сейчас, поспеешь, дай убрать-то.
- Вот и делай тут дело, - говорили мужики, бегая с какими-то чугунами, и сталкивались на пороге с ребятишками, которые испуганно смотрели вслед.
- Вы чего тут под ногами толчетесь! Вас еще не хватало. Бабы, работай! Волоки чугуны на двор.
Через полчаса председатель вышел на улицу и посмотрел на трубы. Дыму нигде не было.
- Здорово сработали, - сказал секретарь, - в момент вся деревня протрезвела.
- Дисциплина.
Приехавший человек, в кожаной куртке с хлястиком сзади и с портфелем в руках, пришел в школу, где было назначено собрание, и прошел через тесную толпу, которая раздвигалась перед ним на обе стороны, как это бывает в церкви, когда проходит начальство.
Остановившись перед столом, приезжий разобрал портфель, изредка поправляя рукой, закидывая назад волосы, которые у него все рассыпались и свешивались наперед, когда он наклонялся над столом. Потом он несколько времени подозрительным взглядом смотрел на толпу и вдруг неожиданно спросил:
- Самогонку гоните?..
Все молчали.
- Кто не гонит, поднимите руки.
Все стояли неподвижно.
- Что за черт… - сказал приезжий. - Всей деревней валяете! - И обратился к переднему: - Ты гонишь?
- Никак нет…
- Так чего ж ты руки не поднимаешь?
- А что ж я один буду?
- А ты?..
- Никак нет.
- Так вот… товарищи, объявляется неделя борьбы с самогонкой: кто перегоняет хлеб на водку, тот совершает величайшее преступление, так как зтим самым подрывает народное достояние. Хлеба и так мало, его надо беречь. Понятно?
- Чего ж тут понимать. Известное дело… - сказало несколько голосов.
- Ну, вот. И вы сами должны смотреть, если у вас есть такие несознательные члены общества, которые не понимают этого.
Передние, стоя полукругом перед столом, со снятыми шапками в руках, как стоят, когда слушают проповедь, при последних словах стали оглядываться и водили глазами по рядам, как бы ища, не окажется ли здесь каких-нибудь, несознательных членов.
- А то я проезжал по одной деревне, а там почти из каждой трубы дымок вьется…
- Нешто можно… Да за такие дела… тут дай бог только прокормиться.
- Праздник… - сказал чей-то нерешительный голос сзади.
- Мало ли что праздник. У вас вон тоже праздник, а дыму ведь нет.
Крайние от окон мужики пригнулись и зачем-то посмотрели на улицу, поводив глазами по небу.
- А нельзя эту неделю на ту перенести? - спросил чей-то нерешительный голос.
- Что?..
Вопрос не повторился.
- А по избам пойдете?
- Что там еще?
Ответа не последовало.
Через полчаса приезжий, закинув рукой волосы назад, вышел из школы. Все, давя друг друга в сенях, вытеснялись за ним на улицу и, затаив дыхание, ждали, куда пойдет…
Приезжий стоял с портфелем в руках и водил глазами по крышам изб. Мужички, справляясь с направлением его взгляда, тоже водили глазами.
- Дыму, кажется, нигде нет, - сказал приезжий.
- У нас никогда не бывает, - поспешно ответил председатель, протискавшись вперед.
- Это хорошо. А то у ваших соседей из каждой трубы дымок.
- Дисциплины нету, - сказал секретарь.
- Ну, так вот… объявляется, значит, неделя борьбы с самогонкой. Слушайтесь председателя и во всем содействуйте ему.
- А после этой недели как?..
- Что?..
Никто ничего не ответил.
- Наказание божие, - говорили мужики, - праздник подходит, все приготовили честь честью, затерли, вдруг нате, пожалуйста.
- Скоро еще, пожалуй, объявят, чтоб неделю без порток ходить.
- Вроде этого. У людей праздник, а у них - неделя.
- А, может, разводить начинать? - сказал голос сзади, когда приезжий скрылся за поворотом дороги.
- Я те разведу… - крикнул председатель. - Раз тебе сказано, что в течение недели - борьба, значит, ты должен понимать или нет?
Подошел, запыхавшись, кузнец. Его не было на собрании.
- Где пропадал?
- Где… - сказал кузнец, вытирая о фартук руки, - баба со страху корове вывалила затирку из чугуна, а та нализалась и пошла куролесить, никакого сладу нет.
- Прошлый раз так-то тоже прискакали какие-то, - сказал шорник, - а у меня ребятишки курили, да так насвистались, шатаются, дьяволята. Один приезжий что-то им сказал, а мой Мишка восьмилетний - матом его. Ну, прямо, обмерли со старухой.
- С ребятами беда. Все с кругу спились.
- Заводчики - своя рука владыка.
- Моему Федьке девятый год только пошел, а он кажный божий день пьян и пьян, как стелька.
- Молод еще, что же с него спрашивать.
- Да, ребятам - счастье: нашему брату подносить стали, почесть, когда уж женихами были, а эти чуть не с люльки хлещут.
- Зато будет, что вспомнить.
- На войне уж очень трудно было. Пять лет воевали и скажи, голова кажный день трезвая. Ну, прямо на свет божий глядеть противно было.
- А тут опять теперь затеяли. Что ж, они не могли в календарь-то посмотреть; под самый праздник подгадали.
Председатель что-то долго вглядывался из-под руки в ту сторону, куда уехал агитатор, потом спросил:
- Не видали, что, он мостик проехал или нет?
- Вон, уже на бугор поднимается, - сказало несколько голосов, и все посмотрели на председателя. Тот, достав кисет и ни на кого не глядя, стал свертывать папироску.
- Да, во время войны замучились. Бывало, праздник подойдет - водки нет. И ходят все, ровно потеряли что. Матерного слова, бывало, за все святки не услышишь.
- Вот это так праздник.
- Это что там - мертвые были.
- Эх, когда заводы громили… Вот попили… в слободке, как дорвались до чанов со спиртом, так и пили, покамест смерть не пришла.
- Вот это смерть… в сказке только рассказывать.
- Да… бывало, по деревне пойдешь, словно вымерла вся: без памяти лежит.
- Свободы настоящей нет. Эх, - сказал кто-то, вздохнув. - Ведь это сколько даром хлеба-то пропадает - на этот налог обирают. Ведь ежели бы он целиком-то оставался, тут бы как с осени котел вмазал, ребят в дело запряг и лежи, прохлаждайся. А то вот праздник подходит, а мы, как басурмане…
- Наоборот все пошло, - сказал кто-то, - прежде под праздник люди были пьяные, коровы трезвые, а теперь люди трезвые, коровы пьяные…
Кузнец только молча плюнул. Потом, немного погодя, сказал:
- Бутылки на две выжрала, анафема.
- А какую водку стали было гнать. Прежде, бывало, пьешь, - мать пресвятая богородица, за что ж ты наказала, и гарью какой-то и дегтем от нее воняет, после головы не подымешь. А теперь только навострились, а они со своими неделями. Да аппараты еще отбирают. Значит, опять на стену лезть.
- Нешто они об этом думают? Им одна только забота - дело развалить.
- Да нешто без водки можно? Не говоря уж о том, что душа требует, а и дела без нее никакого не сделаешь: заявление какое подать, в волость идти, - что ж, ты и явишься с пустыми руками?
Председатель молча курил и, сплевывая, всё поглядывал на бугор.
- Верно, верно, - отозвались дружные голоса.
- Я вот лошадям своим пачпорт опоздал выправить. Им уж давно совершеннолетие вышло, а они у меня без прописки сидели. Думал, засудят. А привез три бутылочки…
- Ежели где председатель хороший, понимающий попадется, там жить еще можно.
- А главное дело, все равно это ни к чему: раз природой устроено, тут мудри не мудри, все то ж на то ж сойдет.
- Это верно… прошлый год всю рожь на водку перегнали, сами не жрамши на одной мякине сидели, а к празднику у кажного полное обзаведение, и на первый же день праздника так насвистались, что как колчушки лежали.
- Как же можно… народ-то православный, слава тебе господи, лбы еще не разучились крестить, особливо, где председатель понимающий…
Председатель докурил папироску и, оглянувшись на бугор, сказал:
- Скрылся…
Все повернулись к нему и замерли.
- По случаю праздника… принимая во внимание местные нужды и обстоятельства населения… объявляю заводы… открытыми. Но ухо держи востро. Ежели в эту неделю кого замечу, спуску не дам.
- А как же дым-то? - сказал кто-то сзади.
- Дым куда хочешь девай, и ребят пьяных по улице не распускать, а то так-то какой-нибудь нагрянет, а они у вас лыка не вяжут.
- Слушайся председателя, - сказал секретарь.
Достойный человек
На собрании в чайной обсуждался новый, непривычный вопрос: о выборном начале в приходе.
Старый священник умер, и по новому порядку приехал вчера кандидат служить пробную обедню, чтобы затем, получивши одобрение прихожан, ехать утверждаться к архиерею.
Все сидели на лавках, на окнах и толковали.
- Теперь хорошо, - сказал Федор, снявши и рассматривая свою шапку, - выбирай любого. А то прежде поставят, бывало, какого-нибудь щупленького да безголосого - и майся с ним целый век.
- Да, уж это последнее дело, если у священника ни голосу, ни виду настоящего нет, - сказал Прохор Степаныч, любивший читать Апостол и петь на клиросе, для чего всегда надевал железные очки, хотя все знал наизусть.
- А что ж с ним, щуплым-то, делать? - сказал кто-то.
- Прежде в попы вся шушель лезла, а теперь подожди. А то, пожалуй, много их…
- Да, теперь уж не проскочут.
- Поглазастей анхирея будем.
- А как же.
- И потом, хоть то сказать, разве можно, чтобы архиерей всякого понимал. Шут его разберет, достоин он или нет.
- А ну их и совсем к черту, - сказал вдруг солдат Андрюшка, сняв шапку и ударив ею по подоконнику, - не надо нам их вовсе.
Все на него оглянулись.
- Сдурел, что ли? - сказал, поглядев на него несколько времени стороной, Прохор Степаныч. Он было завернул полу и полез в карман за кисетом, но, услышав замечание Андрюшки, так и остался с отвернутой полой и засунутой в карман рукой.
- Вот они все такие-то, - сказали старики. - Им леригии не нужно.
- А что ж…
- Вы так-то скоро скажете, что и церкви не надо.
- А что ж…
- Дураки, ослы непонимающие, и больше ничего, - сказал Прохор Степаныч и, достав кисет, стал с обиженным видом свертывать папироску.
- Доперли!
- Еще дальше допрем. Ты бормочешь, а сам не знаешь что. Да я от этой твоей церкви за всю жизнь одной красненькой не пользовался. Да и все - только и знали, что туда носили. Ты-то много попользовался, что за нее так стоишь? сказал Андрюшка, уже обращаясь к Софрону.
- Чем же оттуда попользуешься?
- То-то, а кричишь.
- Вот это так подставил, - сказал чей-то голос сзади.
Все оглянулись и замолчали, переглядываясь.
- А сами переплатили немало, - сказал опять чей-то голос.
Все еще больше притихли.
- Я рублей с тыщу переплатил, - сказал голос Ивана Никитича от печки.
Все оглянулись к печке.
- А впрочем, - сказал Андрюшка, вставая, - свобода вероисповедания, обсуждайте тут, что хотите, лишние деньги, знать, завелись.
Он повернулся и, не оглядываясь, пошел к двери. За ним ушли и все молодые.
- Сорвали собрание… - сказал чей-то голос с таким выражением, с каким на войне говорят, "отрезали".
Несколько пожилых тоже было подались к двери.
Вдруг Прохор Степаныч, сунув кисет в голенище, встал и с решительным видом проговорил:
- Предлагаю собранию исключить ушедших, как бы они были неправославные, потому что они забыли о душе.
Все с облегчением вздохнули. Собравшиеся было прошмыгнуть в дверь поспешно хлынули назад и окружили говорившего.
- Правильно.
- Продолжается.
- Значит, о попе?
- Слава тебе, господи, приход-то не из одних басурманов состоит, - есть которые и о душе помнят. Достойный человек всегда себе место найдет. Если человек представительный и с голосом.
- С голосом - конечно… А вот щупленьким-то теперь всем беда, - сказал Федор, покачав головой.
- В Рожнове был такой, - сказал Прохор Степаныч, вынимая кисет из-за голенища и усаживаясь на окно, - человек смирный, тихий, душевный, а не дал бог голосу… и худ. Десять лет с ним бились. Наконец видят - мочи нет больше, говорят: уходи подобру. А на его место уж просился один. Человек, нужно сказать, непутевый, но голосище - труба архангельская. Как рявкнет, в ушах больно.
- Вот это здорово, - сказали голоса с разных концов.
- Аршин двух с половиной росту, - продолжал Прохор Степаныч, - пузо, и волос волнистый всю спину покрывает.
- Да… вот такого бы.
- Достойный священник, - станет служить на Пасху, скажем, так торжества этого одного не оберешься.
- Где ж там.
- Все-таки старый-то упросил было рожновских оставить его.
- Упросил? - сказали с сожалением голоса.
- Да. Но случись у тамошнего купца похороны, пригласил он двух попов для собора да этого борова горластого. Как вышел он…
Все затаили дыхание.
- Как вышел он, - повторил Прохор Степаныч, - с Евангелием - во всю дверь. Как заревет… Все ребятишки, что у амвона стояли, - так их и шибануло к стене.
- Ах, здорово…
- Ну, конечно, полонил. Да уж и старый батюшка увидел, что тягаться ему не под силу, натужается, натужается, а ничего у него не выходит, ну, и подал на перевод. Так когда он уходил, все плакали. Очень уж душа хороша была у него.
- Хороша?
- Страсть.
- Народ чувствует. Что другое, а уж душу он за семью печатями почувствует.
- Да уж народ насчет души…
- Почище архирея разнюхает, - сказал Сенька, подмигнув.
- А тебе бы только оскаляться, - сказал, недовольно посмотрев на Сеньку, Прохор Степаныч, - тут об серьезном, а он…
Все помолчали.
- Что-то нам завтра господь пошлет…
- Да, только надо смотреть, чтоб человек достойный был.
- А представительный из себя-то?
- Вон прасол видел его.
Все оглянулись на прасола.
- Ростом с Бориса будет, - сказал прасол.
- Хорош… А насчет волос как?
- Волос не видел, под шляпу были припрятаны.
- Служить будет - не подпрячет, - сказал огородник.
Три кита
Как только прошел слух, мужики сейчас же выбрали комитет. А в комитет избрали трех человек: Николая-сапожника, Степана и лавочника.
Николая выбрали за то, что он очень долго говорить мог и выдумывать то, чего до него никто не выдумывал.
Степана выбрали за то, что у него душа была уж очень хорошая, он всегда говорил о том, чтобы всем было хорошо и чтобы все было по справедливости, и все были бы равны.
И совесть у него была замечательная. Он скорее своему готов был отказать, но чужому никогда не отказывал.
Лавочника выбрали просто от хороших чувств. От этих же чувств выбрали бы и помещика, чтобы показать, что они зла не помнят, но не решились, побоявшись молодых, которые должны были скоро вернуться с фронта. И потому остановились на лавочнике.
- Он хоть жулик номерный, но деляга, - говорили мужики.
- Без жулика нешто можно, потому он тебе все знает, где, как и что. Может, он не для себя только будет стараться, а и для обчества.
- Довольны своими? - спрашивали соседние мужички из слободки.
- На что лучше. Одно слово - три кита. На подбор.
Деятельность избранных распределилась очень хорошо. Николай работал головой и языком. Он добивался главным образом того, чтобы устроить жизнь так, как еще нигде не было. И потому он взял на себя разработку планов, проектов.