- Главное дело - выдумать, - говорил он, - а сделать-то всякий дурак сделает.
Но у него был один серьезный недостаток: он свои планы никогда не согласовывал с жизнью. Чем меньше возможности было выполнить на деле то, что он придумал, тем для него было лучше: значит, так сразу далеко шагнул, что и рукой не достанешь. Значит, голова работает.
А голова, действительно, хорошо работала: не проходило дня, чтоб его не осеняла новая идея. Идей этих было столько, что он едва успевал их выкладывать, и даже часто сам забывал сегодня о том, о чем говорил вчера.
- Что ж ты, черт! Ведь вчера совсем другое говорил! - кричали ему мужики.
- Нешто все упомнишь, - отвечал Николай, - хорошо у вас одно дело, а я обо всем думаю.
Начал он с того, что деревню сразу превратил в столицу. По его плану, нужно было открыть школу для взрослых, столярную мастерскую, агрономические курсы, народный дом, пчеловодные курсы и театр. И все сразу и в разных помещениях, чтобы путаницы не было.
- А денег откуда возьмешь? - спрашивали мужики.
- Ерунда. По копейке со всех соберем, вот тебе и школа для взрослых.
- А насчет столярной мастерской?
- Ерунда. По две копейки со всех соберем, вот и все.
- А на агрономические курсы, значит, по три будет?..
На другой день школа и курсы отменялись, потому что у Николая мысль направилась куда-нибудь совсем в другую сторону. И мужики облегченно вздыхали при мысли, что одна копейка, две копейки и три копейки останутся в кармане. И чувствовали даже повышенное расположение к Николаю, что он так хорошо говорил, и в конце концов ничего не придется платить за это.
Такие перемены в решениях и планах Николая происходили оттого, что он никак не мог утерпеть, чтобы не говорить о задуманном со всяким встречным или первым попавшимся под руку приятелем, И если таких приятелей попадалось десятка полтора, то к вечеру задуманное до того ему надоедало, и так он уставал от него, точно работал целую неделю день и ночь.
- Как у тебя голова только терпит? - говорили мужики.
- Что ж сделаешь-то, время такое, надо стараться, - отвечал Николай, - зато теперь про нас в газетах пишут.
И, правда, писали, что в таком-то селе открылась школа для взрослых, народный дом, пчеловодные курсы и т. д. Это происходило потому, что Николай в волостном комитете рассказывал председателю, как о задуманном, председатель волостного комитета рассказывал в уездном комитете, как о начатом, председатель уездного рассказывал в губернском, почти как о законченном, в расчете на то, что пока он до губернии доедет, там уж обделают дело. А тот печатал в газете, как об открытом.
И не только не видели никакого убытка от деятельности Николая, а частенько получали и кое-какую выгоду. Николай вдруг решит разобрать на школу помещичью кухню. Разберут с удовольствием. Но школу класть еще не начали, как у Николая новая идея.
А кирпич лежит свободный.
А в хозяйстве он каждому нужен.
И когда Николай решит общественную библиотеку построить, наложивши на каждого по четыре копейки, то оказывается, что четырех копеек платить не придется, потому что и никакого кирпича нет.
Пойдет посмотреть на то место, где лежал кирпич - его и, правда, нет.
- Ну, и черт с ним, - скажет Николай, - какая тут библиотека, когда бани нету, ходим все как черти немытые.
Библиотеку откладывали.
- Вот это другое дело, - говорили старички, - в баньке попариться не грех, это всякий с удовольствием.
- Взносы небось придется на нее делать? - спрашивал кто-нибудь.
- Нет, - отвечал Николай, - вот амбар помещичий приспособим, перегородки из закромов высадим - и ладно.
Перегородки высаживали, и, когда приходили к нему за дальнейшими указаниями, он раздраженно кричал:
- Ну, какого черта еще прилезли? Чего вам?
- Насчет бани…
- Насчет какой бани?
- Обчественной.
- Вот надоели с этой баней. Всю жизнь сидели без бани - ничего, а то вдруг им баня понадобилась.
- Да нам не к спеху.
- Не к спеху, а лезешь?..
Баню пока откладывали.
- А перегородки себе взять можно? - нерешительно спрашивал кто-нибудь.
- Можно.
- Вот так до весны подработаем, - везде чисто будет.
Когда выбирали Степана, который старался всегда, чтобы все было хорошо, то каждый думал, что раз Степан - хороший человек, то он уж не откажет, если, к примеру, пойтить насчет леску попросить.
И так как каждому что-нибудь было нужно, то поэтому к Степану шли все.
И он никому не отказывал. Писал на бумажке какие-то крючки и отправлял к лавочнику для выполнения.
Но получалось всегда так, что одному даст, - глядишь - обидел другого. Написал одному выдать корову, отобрав ее у прасола, мужичок ушел, благословляя Степана. А через минуту прибежал прасол, прося написать бумажку о том, что его корова не подлежит реквизиции. Степану как-то неловко было отказать и этим обидеть человека. Он написал и прасолу. И когда мужичок прибежал, запыхавшись, и показал прасолу бумажку насчет коровы, прасол, прибежавший еще более запыхавшись, показал ему тоже бумажку насчет той же коровы.
Когда разговор заходил о том, чтобы делить помещичью землю, Степан первый присоединялся к этому, говоря, что несправедливо одному владеть тысячей десятин, когда у мужика и пяти нету.
Но, когда разговор заходил о том, чтобы в это воскресенье начать делить, Степану становилось жаль помещика, - тоже человек, и он говорил, что лучше подождать.
- Как там решат всем народом, так тому и быть. Немножко и подождать-то. Скоро соберутся.
- Да до каких пор ждать-то! Жрать нечего, - говорил кто-нибудь.
- Ну, я тебе записочку к арендатору напишу, он тебе муки даст.
- Что ж ты одному только напишешь, а остальные облизываться будут?
- Зачем одному, можно и не одному.
И все, окружив Степана, получали записки и бежали к арендатору за мукой.
- Вот человек, вот это душа. Чтобы он когда-нибудь тебе в чем-нибудь отказал, - примеру еще такого не было, - говорили мужики. - Не ошиблись, выбрали.
- На душу гляди, никогда не ошибешься. А минут через десять прибегал арендатор и торопливо говорил:
- Голубчик, дай скорей записочку, а то всего оберут, сукины дети.
И чем Степан был добрее ко всем, тем больше его начинали ненавидеть. И дошло наконец до того, что не могли слышать одного его имени, чтобы при том не помянуть своих и чужих родителей.
Лавочник, сообразно своему призванию, занялся хозяйственной частью, главным образом, кооперативом, куда посадил своего племянника, у которого нос посгоянно был в саже, а правая рука почему-то поднималась вместе с левой.
Но лавочник свое призвание, имевшее определение номерного, направлял односторонне: только для себя, забывая при этом об обществе. Поехал к Пасхе за товаром и привез почему-то одного мыла. Дешево очень было. Все подходили к прилавку, на котором лежали бруски серого мыла, и, потрогав руками, отходили.
- Хочешь умывайся, хочешь разговляйся, - сказал Сенька.
- Бани не построили, зато мыла сколько хочешь.
И так как мыла за глаза было много, то лавочник от себя стал сбывать его. Деньги за проданный крестьянам помещичий скот тоже поступили к нему.
- Квиток-то дашь? - спрашивал иногда какой-нибудь мужичок, только что внесший за корову деньги.
- Какой же тебе квиток, - говорил лавочник, - я вот тут тебя запишу.
Он ставил на клочке бумажки какой-то крючок и совал бумажку себе в карман, где у него были еще такие же бумажки.
- Не спутались бы, - говорил мужичок, - по разным карманам бы разложил.
- На каждого черта особый карман, что ли, буду готовить? - отвечал лавочник, - жирно будет, облопаетесь.
А потом и, правда, оказалось, что бумажки спутались: неизвестно, кто платил, кто не платил, и выходило так, что будто вовсе никто не платил, потому что, когда понадобились деньги на покупку товара, денег никаких не оказалось.
- Да ведь бумажки-то ты с нас брал? - закричали все в один голос.
- Брал, - ответил лавочник.
- Крючки-то свои ставил?
- Ставил.
- Ага, ставил? Так где ж они?
- Кто?
- Да бумажки-то эти с крючками?
- Он, должно, не в тот карман их клал…
- Чего галдите, вот ваши бумажки. Все тут записано. Проверяй.
И вынул из кармана пачку смятых истертых бумажек. Все посмотрели на бумажки и замолчали.
- Вывернулся, черт…
- Этот всегда вывернется. Вот отчетность бы завести, тогда бы они попрыгали. А деньги-то у тебя где?
- Деньги разошлись. Где ж им быть? Что я их съел, что ли? Очень мне нужны ваши деньги! - кричал уже лавочник. - Ежели бы я квитанций вам не показал, могли бы орать, а раз все тут, значит, и не галдите.
- Товар надо осмотреть, - сказал кто-то.
- Правильно. Веди в лавку. Зови дьячка для контролю.
Пришли в лавку, стали проверять. Оказалось, что в кассовой книге, в графе, где стоят рубли и копейки, записано "поступило три свиньи".
- Что-то они не в ту закуту попали, - сказал дьячок, держа желтый табачный палец на графе и повернув к мужикам голову с подпрятанной под воротник полукафтанья косичкой.
Ближние к дьячку нагнули головы к книге.
- Ты бы поаккуратней писал-то, - сказал кузнец малому, - тебе тут рубли нужно писать, а ты свиней сюда нагнал!
- Это я спутался, их вон куда надо… - сказал черноносый малый, полез правой рукой почесать затылок, и левая стала подниматься.
- Ты, должно быть, не той рукой писал… - сказал Сенька.
- Поаккуратней надо, - сказал член комиссии, - а то, за тобой не догляди, ты к весне тут целое стадо разведешь.
- Правильно, что ли? - спрашивали задние.
- Черт ее знает! Уж очень намазано чтой-то… Про свиней прочли, а про деньги чтой-то ничего не разберешь.
- Это я тут ошибся да пальцем растер, - сказал малый недовольно.
- Зачеркивал бы. А то скоро кулаком по всей книге начнешь мазать.
Когда же с лавочником заговорили о земле, то он, сам имевший 20 десятин купленной, говорил:
- С этим надо подождать, как там решат. Сейчас пока только налаживаем. Без закону нельзя. Вот соберутся, тогда… Зато мы с вас никаких налогов не берем.
Если кто-нибудь приходил к нему с запиской от Степана, который просил выдать просителю кирпича на хату, лавочник говорил:
- Нету кирпича. На школу пошел.
- Да ведь школы-то нету?
- Школы нету потому, что курсы решили строить.
- Да ведь курсы-то не построили?
- А, черт, пристал… У Николая спрашивай.
Проситель шел к Николаю.
- Кирпич из разломанной кухни брал? - спрашивал Николай.
- Брал…
- Ну, так какого же черта лезешь!
И выходило так, что все терпели от троих. С одной стороны, от пустой головы Николая, с другой - доброй души Степана, с третьей - от односторонне направленного номерного дара лавочника.
- Этому черту в святые надо было идти, а не обчественными делами заниматься, - говорили про Степана.
- Вот засели, окаянные, на обчественную шею. Когда ж это с фронту придут?!
- Кто же это вам удружил таких? - спрашивал кто-нибудь из мужиков.
- Сами, конечно. Кто ж больше? Ведь это какой народ…
Технические слова
На собрании фабрично-заводского комитета выступил заведующий культотделом и сказал:
- Поступило заявление от секретаря ячейки комсомола о необходимости борьбы с укоренившейся привычкой ругаться нехорошими словами. Всемерно поддерживаю. Особенно это от носится к старшим мастерам: они начнут что-нибудь объяснять, рта не успеют раскрыть, как пойдут родным языком пересыпать. Получается не объяснение, а сплошная матерщина.
Все молчали. Только старший мастер недовольно проговорил:
- А как же ты объяснишь? Иной только из деревни пришел, так он, мать его, ничего не понимает, покамест настоящего слова не услышит. А как полыхнешь его, - сразу как живой водой сбрызнут.
- Товарищи, бросьте! Семь лет революции прошло. Первые годы, когда трудно было, вам не предлагали, а теперь жизнь полегче пошла. Ну, если трудно, выдумайте какое-нибудь безобидное слово и употребляйте его при необходимости. Положим так: "Ах ты, елки-палки!.."
Старый мастер усмехнулся и только посмотрел на соседа, который тоже посмотрел на него.
- Детская забава…
- Да, уж не знают, что и выдумать.
- Трудно будет, не углядишь за собой, - сказал рабочий с серебряной цепочкой на жилетке. - Ведь они выскакивают не замечаешь как.
- Товарища попросите следить.
- Что ж он так и будет следом за тобой ходить, товарищ-то этот? Он тебе в рот наперед не залезет, а уж когда двинешь, что он сделает; это не воробей, за хвост не поймаешь.
- Да, это верно, что не замечаешь. Я как-то в театре с товарищем был, сказал другой рабочий. - Ну разговорились в буфете, барышни тут кругом. Я всего и сказал-то слова два; гляжу, барышни как брызнут чего-то. То теснота была, дыхнуть нечем, а то так сразу расчистилось, просто смотреть любо. Вздохнули свободно. Только товарищ мне говорит: "Ты, - говорит, - подержался б маленько". "А что?" - спрашиваю. - "Да ты на каждом слове об моей матушке вспоминаешь".
- А вот за каждое слово штраф на тебя наложить, тогда будешь оглядываться, - сказал заведующий культотделом.
- Правильно. Память очистит.
- На самом деле, пора ликвидировать. А то наши ребята в девять лет, можно сказать, образованные люди, а мы все с матерщины никак не слезем.
- Никак!.. Иной раз даже самому чудно станет: что это, мать твою, думаешь, неужто уж у меня других слов нету!
- Вы только сначала плакаты везде развесьте, чтобы напоминало.
- Это тогда всю Москву завесить ими придется, - проворчал старый мастер.
- А что - на фабрике только нельзя или вообще?.. - спросили сзади.
Заведующий культотделом замялся…
- За городом, пожалуй, можно, ежели никого поблизости нет.
- Вот это так! Мне по морде, скажем, дали, а я, значит, опрометью кидайся на трамвай - и за город. Отвел там душу и тем же порядком обратно.
- Да еще выбирай местечко поглуше, чтобы кто-нибудь не услышал, - сказал насмешливый голос. - Уж как начнут выдумывать, так с души воротит.
- Итак, товарищи, принято?
- Попробовать можно…
- Клади со служащих по рублю, с рабочих - по полтиннику.
- Что ты, ошалел, что ли! - закричали все в один голос, и даже сам заведующий культотделом, - это всех твоих кишок не хватит.
- Ты по копейке положи, и то в неделю без штанов останешься, - сказал старший мастер и прибавил: - ну, прямо слушать тошно, как будто малые ребята, каким серьезным делом заняты. А что производство от этого пострадает, - это им нипочем.
- Итак, товарищи, с завтрашнего дня…
- Как с завтрашнего дня? Дай праздники-то пройдут, а то за три дня все месячное жалованье пропустишь.
- Верно, уж проведем по-христиански, а там видно будет.
Через неделю в мастерские зашел директор. Два крайних парня сидели у станков и ничего не делали.
- Вы что ж? - спросил директор.
- Недавно поступили… Не знаем как тут…
- А старший мастер почему не объяснит?..
- Он начал объяснять, а потом четой-то плюнул и ушел.
- Позовите его…
Показался старший мастер, на ходу недовольно вытирая руки о фартук.
- Займись с ними, что же ты? Производство страдает, страна напрягает все усилия, а у тебя без дела сидят. Так нельзя.
- Сам знаю, что нельзя, - ответил мрачно старший мастер и подошел к парням. - Ну, чего же вы?.. гм… гм… тут не понимает?.. елки-палки!.. Ведь тебе русским языком!..
Он не договорил и плюнул.
- Ну, что же? - сказал директор.
Старший мастер посмотрел на него, потом сказал:
- Отойди-ка малость.
- Зачем? - спросил удивленно директор, однако отошел в сторону.
Старший мастер оглянулся по сторонам, потом помялся около парней и, отойдя от них, сказал:
- Ежели им объяснить, чтобы они поняли, тут меньше рублевки не отделаешься.
Директор оглянул рабочих, подошел поговорить, но тот, с которым он заговорил, в середине разговора вдруг осекся и оглянулся по сторонам.
- Что вы, как вареные, нынче? - сказал директор. - Недовольны, что ли, чем?
- Нет, ничего…
- А что же, в чем дело?.. Комсомол налаживает работу?
Старший мастер, посмотрев исподлобья, сказал:
- Налаживает… Скоро так наладит, что никто ничего делать не будет.
- А почему прогулов на этой неделе больше?
- На стороне много работали, - сказал председатель фабзавкома.
- Это почему?
- Поистратились маленько, прирабатывали…
- На что поистратились?
Председатель не знал, что сказать, и оглянулся на подошедшею заведующего культотделом.
- На культурные… цели.
- Так, милый мой, нельзя. Вы на культурные цели сбор делаете, а материальная сторона терпит убыток. Это я тогда ваши культурные цели к… матери пошлю. Ни в чем меры у вас нет. Вот хоть бы взять эти плакаты: вы их столько понавешали, что куда ни ткнешься, везде они в глаза лезут. Намедни приехал замнарком, осмотрелся этак издали в зале и говорит: "Хорошо посмотреть, сколько у вас плакатов. Это что - лозунги?" А я, признаться, не посмотрел да и говорю: "Лозунги". А потом к какому плакату ни подойдут, а там все про матерщину. Гляжу, уж мой замнарком что-то замолчал. Я ему диаграммы показываю, а он издали махнул рукой и говорит: "Не надо, я уж читал"…
- Конечно, надо и за этой стороной смотреть, потому что эта позорная привычка так въелась, что сами часто страдаем от нее. Вот у нас был один товарищ, ценный работник, доклады хорошо читал по истории революции, но слова одолевали. Бывало, читает, все ничего, как до московского восстания дойдет, так матом!.. Так вот я говорю, что против этого ничего не имею и даже сам всемерно содействовать буду. В самом деле, пора ликвидировать это безобразие. Особливо старшие мастера, они, мать их… ни одного слова сказать не могут без того, чтобы….
- Две копейки с вас, товарищ, - сказал подошедший к директору секретарь ячейки комсомола.
- Какие две копейки?
- За слова. Обругались сейчас.
- Когда я ругался? Что ты, мать!..
- Восемь, как за повторение.
- Да пойди ты…
- Да ну их к черту, гони их! - закричали вдруг все. - Осточертели!
- Эти молокососы еще вздумают на голове ходить.
- Прямо тоска уж взяла, - к кому не подойдешь, все молчат. У него спрашиваешь про дела, а он, как чумовой, оглядывается по сторонам, потому этими двумя копейками до последнего обчистили.
- Верно! От мастеров от старших не добьешься ничего, объяснять совсем перестали.
- Покорно благодарю… - сказал старший мастер, - я вчерась за свое объяснение восемь гривен заплатил…
- У меня пять человек детей, работаю с утра до ночи, - сказал рабочий с цепочкой, - а я должен ругаться: "Елки-палки"… Прямо вспомнить стыдно, ей-богу. Только что вот на воздухе в праздник и очухнешь немного.