- Ты где была?
В дому стояла звенящая тишина. Маятник часов говорил из столовой:
- Та-так!.. Так-так!..
Валерия спала.
5
Дьякон проснулся рано. В маленьких окнах под занавесками было темно. На дворе пели два петуха знакомыми голосами, в сенях жалобно мяукала кошка. Рядом на кровати лежала дьяконица. Дьякон прилег было на грудь к ней, но тут же усовестился, быстро отвернулся, начал скоблить волосатые икры, заворотив исподники. Поплевал на руки, закурил, посидел, стал одеваться. Тоска. Надел чулок наизнанку - испугался: дурная примета! Кошка в сенях мяукала жалобно-жалобно. Дьякон не вытерпел, прыгнул с кровати в чем был, ласково позвал в отворенную дверь:
- Кыс-кыс-кыс!
Когда кошка переступила через порог, поддел ее ногой под жабры.
- Сволочь!
Дьяконица открыла глаза.
- Спи, Вася, рано. Куда собрался?
- Закудакала! Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты не спрашивала - куда...
Вышел на двор, осмотрелся. На жердочке около петуха сидели куры с закрытыми глазами. Выскочил поросенок с соломой в щетине, начал тыкаться в ноги перепачканным носом. Посмотрел дьякон на корову с поросенком, пересчитал сидевших на жердочке кур, вздохнув:
- Эх, люди! Ничего не жалеют...
На улице встретился Серафим в солдатской шапчонке с распущенными наушниками, нацелился в дьякона веселыми, играющими глазами:
- Скоро будем орудовать, отец дьякон, дырочку вертеть...
- Какую дырочку?
- Хлеб отбирать у богатых.
- Самовольно?
- Во-во!.. По новому закону...
В глазах у дьякона зарябило, голова разболелась. Обошел он два раза вокруг амбарушки, в которой хранилась собранная по селу пшеница, потрогал замок на двери: "Плохой!" Тут же прорезалась другая мысль: "Все равно отберут... Не спасешь".
За амбарушкой лежал огород, за огородом - кладбище с почерневшими крестами. Дьякон шагнул на кладбище. С полдороги вернулся, тоскливо взглянул на медленно разгоравшийся восток. За селом по косогору шла криволученская дорога, четко обозначенная двумя колеями. Вверх по косогору развертывался кусок яровины, по ней ломаной линией бежали телеграфные столбы. Налево, сливаясь с горизонтом, широко махнуло дальнее поле с кудрявыми шапками деревьев, рассыпанных по долине. Вниз по косогору быстро съезжала телега, запряженная парой. Самое страшное, рассказанное Поликарпом, должно было прийти по этой дороге из нищенских ущемленных деревень, стиснутых богатыми селами. Дьякон стоял омраченный. Мысленно на него надвигались отобранные лошади, жалобно ревели реквизированные коровы, со всех сторон скакала голытьба с перекинутыми ружьями. В ушах звонили сотни колоколов и маленьких колокольчиков. Стало грустно и страшно.
- К кому прислониться?
Раньше дьякон прислонялся к зажиточным, теперь - опасно. Если пойти с бедняками, кабы хуже не было... И не пойти - кабы хуже не было... Главное, неизвестно чем кончится...
На крылечке сидел псаломщик, Иван Матвеич; дьякон обрадовался:
- Слышали? Гонение на духовных... У священника Никопольского зарезали борова на двенадцать пудов... Сюда идут... Людей убивают...
Дьякон сыпал частушкой, перескакивая с одного на другое, кое-что прибавлял, перекрашивал, но на псаломщика не подействовало.
- Значит, до попов доходит?
- А мы? Разве не из одной чашки едим?
- Ну, что же, пусть и мы... За дело...
- Это вы зря...
- По-моему, не зря... Смоковницы мы!..
Дьякон отодвинулся, поправил на голове черную соломенную шляпу, под которой стало вдруг жарко, снял ее, словно веером помахал перед лицом.
- Это ко всем не относится. Разные люди-то!..
- Вот именно ко всем... Все одинаковы мы...
Вышла псаломщица Настасья Марковна с засученными рукавами, послушала.
- Нам бояться нечего. Мы не буржуи какие.
- А я - буржуй! - прищурился дьякон.
- Потолще нас.
- Дело не в буржуях, - сказал Иван Матвеич. - Дело в политике. Дьякон гнет направо, жизнь ворочает налево, в этом и разница вся.
Дьякон сконфузился. Размахивая шляпой, потащился к себе, но, не дойдя до крылечка, неожиданно вернулся назад.
- Значит, вы сочувствуете им?
- Я всем сочувствую, кто стоит за бедных, - крикнул Иван Матвеич.
- Да вы знаете, кто там?
- Знаю!.. Пролетарии всех стран...
Долго дьякон смотрел на псаломщика в большом недоумении.
- Постойте-ка. Вы какой партии? Ведь вы большевик.
- Я вот какой партии, - сказал Иван Матвеич, загибая пальцы на левой руке. - Чтобы не было утесненья на земле - раз. Чтобы жилось каждому хорошо - два.
- Ну да - большевик!
Опять дьякон долго смотрел на Ивана Матвеича, будто увидел впервые его, потом сурово нахмурился.
- Вам придется уйти из псаломщиков, потому что вы явный большевик, а большевики не признают религии... У них другая философия... Немецкая.
- Ну, что же! Немцы тоже хорошие люди.
- А если вас в татарскую потащут?
- Куда угодно пойду.
Был Иван Матвеич старик пятидесяти лет, высокий, сутулый, с монгольской бородкой, украшенной проседью. В молодости служил церковноприходским учителем, под старость ушел в псаломщики. Пьяненький воспламенялся, кипел, топал ногами на обидчиков-попов:
- Аспиды! Живого человека едите...
Трезвый шел извиняться. Осторожно сморкался в клетчатый платочек, пахнущий мылом, ласково улыбался черными сконфуженными глазами. Шесть лет усиленно готовился он на дьякона. Три раза ходил на экзамен в епархию, напевая дорогой псалмы и стихиры, три раза возвращался отвергнутым, принося домой впалые почерневшие щеки. А когда наставники выгнали из духовного училища сына Владимира за малые успехи, ходил к благочинному с низким поклоном искать правосудия. Благочинный в золотых очках встретил на кухне, не понял, не выслушал, сделал замечание:
- Слухи про вас нехорошие - со священниками вы будто не ладите. Правда?
- Правда! - сознался Иван Матвеич.
- Почему не ладите?
- Обидчики они, отец благочинный, истины в них нет.
Благочинный снял золотые очки, посмотрел на Ивана Матвеича повнимательнее.
- Это вы Воздвиженский?
- Я.
Повернулся благочинный, пошел. Иван Матвеич вдруг переполнился, перегородил дорогу. Не узнавая своего изменившегося голоса, крикнул в испуганное лицо:
- Фарисей!
Дома сказал жене:
- Мошенники все: и попы и епископы.
Настасья Марковна заплакала, но старик насмешливо сказал в утешение ей:
- Побереги слезы, годятся репу полить.
Представил он свою жизнь, прошедшую в покорном молчанье, и захотелось ему порвать многолетнюю паутину, сотканную нуждой, лицемерием и слабостью, захотелось прожить недожитое время уже не на клиросе и не с дьяконской лентой в руке...
6
За утренним чаем Никанор обиженно говорил, постукивая ложкой по блюдцу:
- Я не позволю вам больше шататься. Будет! Я перегорожу эту дорожку. Скажите, пожалуйста, они повадились бог знает куда, подружились бог знает с кем. Да что это - шутки?
Сергей незаметно бросил хлебным мякишем, скатанным маленькой пулькой, попал Валерии в глаз. Валерия сморщилась, закрылась, точно плакала. Никанор торжествующе продолжал:
- Друзей завели. Они ведь свои, а вы чужие. Случись несчастье какое, на вас все и опрокинутся.
- Какое несчастье? - спросила Валерия.
- А ты не знаешь - какое? На каждом шагу одни только гадости.
- Убить могут! - подсказала попадья.
- Убить могут везде, - разжигал Сергей. - Безопасного места теперь не найдешь. Да и вообще странно немного. Народ ходит в потемках, не знает, к кому прислониться, а вы хотите, чтобы мы не выглядывали...
- А ты знаешь, к кому прислониться? Оратор.
Пока спорили, вошел Ледунец в расстегнутом пиджаке, направился прямо к столу, громко стуча каблуками солдатских ботинок, протянул Сергею немытую руку.
- Чай да сахар милости вашей.
- Милости просим! - по-деревенски пропела Валерия.
Ледунец и с ней поздоровался за руку, повернулся к Никанору:
- Здрасти, батюшка!
Попадья не захотела дожидаться приветствия, поплыла из столовой в спальную.
"Какое нахальство! - подумал Никанор, разглядывая Ледунца. - Так прямо и лезет, лошадь".
- Ты что? - спросил он, стараясь благословить протянутую руку. - Не с требой?
- Ну, с требой! Какая там треба! Мы ище поживем с новой свободой. В гости пришел к тебе.
Никанор удивился. Встал, прошелся, снова сел, сердито сказал:
- Самовар остыл.
- Самовар не беда, - подмигнул Ледунец играющим глазом. - Было бы сердце горячее, самовар поставить можно сызнова.
Валерия слегка разрумянилась, сконфуженная Никаноровой грубостью, поглядывая на отца, говорила глазами ему: "Ах, какой вы, папа!"
Сергеи оказался смелее:
- Лелька, вымой стакан!
Никанору объяснил:
- Это ко мне. Садись, товарищ!
Ледунец вытащил кисет, скатанный трубочкой, скрутил папироску, с удовольствием выпустил целое облако сизого дыму через обе ноздри. Заглядывая в зал, где стояла мягкая мебель в парусиновых чехлах, плевал он под ноги, растирая плевки, чвокал, удивлялся, крутил головой:
- Избенка ничего у вас! С разными комнатами.
А когда увидел себя в большом зеркале с головы до ног, удивленный, воскликнул:
- Вот так я! Гляди, какой молодец. Усики хорошо подделать, да рубашку новую надеть - парнишка!
Валерия с Сергеем улыбались. Никанор сидел как туго натянутая струна, готовая лопнуть. Ледунец не обращал внимания. Ощупывал вещи, прикидывая их на рубли, замечал, что где поставлено. Было похоже, что он собирается поселиться в поповском доме. Когда нагляделся, спросил у Сергея, показывая на портрет в багетовой раме:
- А это кто?
- Епископ.
- Какой епископ?
- Ну, архиерей.
- Архирей! Здоровый, видать. Это ты про него рассказывал нам?
- Что рассказывал? - насторожился Никанор.
- Богатый больно, деньгу зашибает большую.
- А-а, деньгу! - кричал Никанор. - Религию хотите заплевать? Престол уронить?
Жидкие волосы у него падали на лоб, бороденка трепалась. Бегал, подпрыгивал он, размахивая руками, неистово кричал:
- Все уронили, безбожники! Все!
Выглянула попадья с поджатыми губами:
- Все равно не потерпит господь. Леля, иди сюда!
Валерия отвернулась, Никанор набросился на Валерию:
- Что, глухая? Мать зовет.
Ледунец говорил Сергею:
- Придешь ужо? Собранье будет.
- Нет, нет! - метнулся Никанор. - Уходи с богом, я не позволю шататься.
- Зачем шататься? Дело есть.
- Нет, нет! Я не позволю шататься.
А когда посмотрел на Сергея с Валерией, понял по тайно разговаривающим лицам - не удержать их около себя.
В дому наступила тишина. Часы почему-то остановились, стрелки замерли на десяти с половиной. На окне против солнышка сидела сибирская кошка с поднятыми ушами, лапкой манила гостей. Никанор ударил по маятнику вытянутым пальцем, замахнулся на кошку. Маятник прошелся несколько раз, опять остановился. Кошка пересела на другое окно, стала манить гостей с другой стороны.
- Кошка-то! - рассердился Никанор. - К добру ли?
Начал щупать разгоряченный лоб.
- Жар! Кабы не расхвораться.
Попадья принесла градусник.
- Сколько? - спросил Никанор.
- Не найду. Ртуть не видать.
- Дай сюда.
Взял он градусник, отыскивая ртуть, приподнял изумленные брови.
- Тридцать семь и пять десятых.
Посмотрел на жену потухшими глазами, тяжко вздохнув:
- Повышение температуры.
Сергей в это время говорил Валерии:
- Прежде выйду я один, потом ты.
- Почему?
- Потому что потому... Политика тут.
Свистнул, погрозился он, высоко поднимая ногу, чтобы рассмешить, а Валерия долго сидела у окна, упершись ладонями в подбородок. Что-то припомнила, улыбнулась, прошла мимо спальной, где сидел Никанор. Стало жалко отца. Позывало войти к нему, но на пути стояли Сергеевы слова: "Родители не должны мешать своим детям". "А папа? Разве он мешает? - думала Валерия и твердо отвечала голосом Сергея: - Да. Им с мамой хочется, чтобы я никуда не ходила, а я нарочно уйду".
- Не уйдешь!
- Уйду..
- Попробуй.
Валерия громко кашлянула, с шумом прошла ми мо спальной, нарочно хлопнула дверью.
- Не боюсь.
Вышла на крылечко, постояла, прислушалась, не позовут ли назад, медленно пошла через дорогу, изредка оглядываясь на отцовские окна.
7
В полдень зашел Алексей Ильич Перекатов - большой человек. Некогда бегал он по людям, работал поденно, потом сумел перевернуться, нахватал отрубов, пропитых слабосильными мужиками, крепко осел в пятистенке под жестью. Сына, окончившего реальное училище, направил в технологический институт, чтобы сделать из него хорошего человека, сам ходил в городском пиджаке, в низко подпоясанной рубахе, с бабьим, туго перетянутым животом. Слыл умницей, "золотой" головой и правил мужиками, как парой взнузданных лошадей в крепко натянутых вожжах. Про мужиков презрительно говорил:
- Русский крестьянин дурак! Он не умеет жить.
Сам Перекатов умел жить, но пришла Октябрьская революция, вырвала из рук крепко натянутые вожжи, мужики пошли вразброд. После февральского переворота все-таки сдерживал их. Появились всевозможные комитеты, нужны были достойные люди, честные работники, как говорилось в бумагах из города. Алексей Ильич, опытный балясник, сел председателем в волостной комитет народной власти. Лавочника Стратона втискал в земельный, племяша в продовольственный, а делегатом в уездный комитет направил бестолкового Моисея Кондрашина, любящего говорить про "суглас". Сам Перекатов, разъезжая по волости, тоже говорил про "суглас", упрашивал мужиков жить по-божьи, по совести, никого не трогать, никого не обижать.
- Не прыгайте сразу! Все ваше будет. Нам ничего не надо. Присудит закон - возьмете...
Когда не хватало силы сдерживать вешние воды, прорывающие плотины, выпускал на помощь дьякона, работавшего секретарем в продовольственном комитете. Дьякон выступал с длинной ораторской речью, украшенной поговорками.
- Старики! Семь раз отмерьте - серьезное дело. Мы вот грамотные, книжки разные читаем и то, скажу про себя, ничего не понимаю в политике. Сущность никак не уловлю. Вообще, как говорится, в Англии двести лет занимаются этой самой политикой, парламенты разные, конституции, а у нас в диковинку подвалило. Лучше повремените, старики, там видно будет, никуда не уйдет, теперь уж капут буржуазному капиталу.
Марья Кондратьевна по праздникам затаскивала стариков в школу, доводила до одури. Из тоненьких книжек, которые прочитывала она вслух, лезло на них неслыханное, стукало по вискам, утомляло, укачивало, но в голову не попадало. В ушах звенели новые пугающие слова: "социализация", "национализация", "социализм", "капитализм", "учредительное собрание".
- Вот Сибирь-то! - ругались мужики. -Эдак и от слободы откажешься, ежели все в голову забирать, истинный господь! Какая у нас голова? Решето! Наскрозь течет.
Особенно мучали партии. Остановятся на одной - текут слухи про другую. Эта хороша, эта еще лучше.
- Да сколько их? Али полсотня?
Марья Кондратьевна попугивала. Ежели, говорит, зайдете не в ту - пропало ваше дело.
- А на кой наделали этих партиев? - кричали мужики. - То ли дело одна - крестьянская! Сбиться всем в одну кучу и поднять на уру всю Расею. Пра! Это все буржуя выдумали, каянные. Тошно им, бесовым ребрам, давайте, мол, мужиков разобьем на партии, пускай аукаются...
- Ну, так как же? - опять кричали мужики. - Чагринские стоят за социал-рюценерную. Думайте!
- Чего думать-то! - сердился старик Лизунов. - Чагринские в эту, как ее, и мы туда.
- Все равно залезем по уши в воду, мы не понимай.
Несколько дней партия социалистов-революционеров стояла над Заливановом, как вешняя тучка над обожженными полями. На нее смотрели с любовью, с надеждой, жались к ней, как молодые цыплята к опытной наседке.
- Эта не выдаст. Голову оторвет любому буржую, в Сибирь за нас шла...
Первая радость короткой была. Патрин солдат Сергунька прислал письмо с фронта, строго-настрого наказал землякам, чтобы они не держались за партию социалистов-революционеров, потому что та стакнулась с помещиками, хочет воевать еще четыре года. Сам Сергунька и Сергунькина рота стоят за большевиков. Но что за большевики, какие большевики, ничего не известно. Василий Гаврилов из Саратова тоже наказывал держаться за большевиков, а Прохор Попков наказывал, чтобы держались за социалистов-революционеров.
- Слободушка! - говорили мужики. - Сын - за эту, я - за эту. Наделам делов!..
Сергунькино письмо словно крючком зацепило налаженные мысли, Прохорово - опять укладывало на прежнее место, получалась путаница, неразбериха.
- Серьезное дело, подумать надо! - сердились мужики.
- Да черт ли думать-то! - ругался старик Лизунов. - И то голова на колесо похожа. Дает ежели земли бесплатной, за ней и пойдем, чтобы от солдат не отбиваться.
Но дает ли новая партия земли и сколько - об этом никто не знал. Некоторые советовали сходить к Марье Кондратьевне, к Никанору с дьяконом. Уж кому-кому, а им наверно известно: газеты читают.
Идти не пришлось. Приехал Федякин с фронта и в первый же вечер разрубил все сомненья, опутавшие мужиков. Федякин был большевик, сеял вокруг большевистские зерна, а главный козырь, с которого выхаживал он против Марьи Кондратьевны с дьяконом, - это мир, заключенный большевиками с Германией. Слово это ловили, подхватывали, готовы были поднять на руки, если бы можно было поднять его. Оно отражалось в глазах, чувствовалось в улыбках, звенело в приподнятых голосах. Трехлетняя война, выпившая лучшую кровь, замучила страхом, слезами, отравила жизнь хромыми, безрукими, и каждому хотелось прижаться к той партии, которая несет на своем знамени скорый, немедленный мир.
Никанор со своей компанией сеял другие семена. Одни говорили, что большевики станут снимать колокола с церквей, жить с чужими бабами, как со своими. Другие уверяли, что большевики всех угонят на фабрики, на заводы, сделают мужиков "пролетариями". Перекатов, читавший газеты, рассказывал:
- Большевиков в России нет. Есть только мадьяры с китайцами, подкупленные немцами. Нарядились они в русскую одежду, хотят, погубить русскую веру.
Мужики отупели. Дождик пролил из другой тучи. Заливаново проросло небылицей, как жирная, плохо обработанная десятина.