Осенью явились солдаты, атаковали Алексея Ильича, выбили из волостного комитета. Никанор отошел в сторону. Дьякона, вешающего сахар в продовольственном комитете, заставили отчитаться. Притащил он на собрание целый архив: ведомости на людей, ведомости на пуды с фунтами, расписки, накладные, оправдательные документы. Запутался в цифрах, в золотниках, в прибывших, выбывных душах. Насчитал на самого себя восемьсот рублей перебору, чуть не расплакался и мысленно поклялся никогда не ввязываться в народное дело. В новом, волостном учреждении - в Совете рабочих, солдатских и батрацких депутатов засели беспортошники, недавно еще стоявшие перед Алексеем Ильичом без шапок, повели дело по-своему. Перекатов посмеивался:
- Пусть побалуются.
Но баловство заходило далеко, добиралось до амбаров, наполненных хлебом, до лошадей с коровами, до всего, чем, хороша была перекатовская жизнь.
8
Никанор лежал расслабленный под стеганым одеялом. Поверх одеяла торчала жиденькая бороденка, тревожно горели глаза, налитые беспокойством.
- Что с вами? - спросил Перекатов.
- Нездоровится! - вздохнул Никанор и рассказал про большевиков, о которых рассказывал Поли карп. - Сюда идут. Помилуй бог.
- Уже пришли, - покосился Перекатов.
- Как пришли?
- Вы разве не знаете?
Никанор поднялся. На лбу у него выступил пот. Долго смотрел на Перекатова с глубоким изумлением, бессмысленно перетирал склеившимися губами.
- Что вы говорите?
- Пришли и работают. Скоро полезут в амбары.
- Но где же они?
- За вашей спиной.
- За моей спиной? Большевики?
- Конечно, не вы.
- Я понимаю, - с трудом сказал Никанор, - Но на каком основании вы утверждаете?
- На всех основаниях. Ваш Сергей в одной компании с учителем, а учитель с Федякиным ведут агитацию против зажиточных, в том числе и против религии.
- Это мальчишество! - вздохнул Никанор, придерживая сердце.
- Хорошо мальчишество! - горько рассмеялся Перекатов. - Вы знаете, куда заведет это мальчишество? Если наши молодцы натравят на нас беспортошников, не избежите и вы. Конечно, дело ваше, но я не удивлюсь, когда услышу, что вас с матушкой выгонят из дому, отберут вашу одежу, а на вашем жеребенке будет разъезжать какой-нибудь Федякин с суконным рылом. Я совершенно не удивлюсь. Что посеешь, то и пожнешь...
После Перекатова Никанор долго лежал с широко открытыми глазами. Пробовал закрыть их, снова открывались они, видели страшное. Полная, нестарая попадья стояла рядом, как подрубленная береза, присыхающая сверху, печально трясла головой.
- Эх, жалельщик! Как говорила тебе, не бери Сергея, не связывайся, вот теперь и расхлебывай. И Леля испортилась от него. Богу не молится, ходит вприпрыжку.
- Не мучай! - стонал Никанор.
- Стану говорить, не слушает.
- Зарезать, что ли, ты хочешь меня?
- Ты виноват.
Вошла Валерия, посмотрела на отца с матерью, торопливо прошла в свою комнату, Никанор закричал:
- Где была?
Попадья заплакала:
- Эх, Леля, Леля!
- Больше ты никуда не пойдешь, - крикнул Никанор.
Валерия повернулась спиной к отцу.
- Пойдешь - домой не возвращайся. Что молчишь?
- О чем я буду говорить?
- Не о чем?
- Конечно, не о чем.
- С мужиками есть о чем?
- Папа!
Никанор не дал кончить:
- Замолчи! Я не позволю в дому у себя.
И уже не видя ни жены, ни Валерии, начал он вдруг покачиваться, испуганно приседать.
9
Петунников сидел у окна в своей комнате. Студент Павел Перекатов в новенькой гимнастерке, с только что снятыми погонами прапорщика, повертываясь на каблуках, говорил:
- У каждого народа есть своя история, у каждой истории есть свои законы. Вы же, разгоряченные чувствами, хотите перепрыгнуть через все законы, чтобы сразу очутиться впереди Европы. А я вам определенно говорю: этого не может быть.
Павел остановился, нервно подергал ресницами. Посмотрел на Петунникова с запрокинутой фуражкой, повернулся, несколько раз прошелся по комнате, жадно раскуривая потухшую папироску. Петунников спокойно спросил:
- Чего вы боитесь?
- Позвольте! Как чего? Вы сажаете мужиков на горячую сковороду, вносите в деревню гражданскую войну. Разве вы не знаете, во что это превратится?
- Знаем. Все это может и должно превратиться в борьбу. Может быть, длительную, но неизбежную. Видите, какая штука...
Петунников почертил клюшкой на полу.
- Вы говорите об истории, исторических законах, через которые не перепрыгнешь. Вот такой же закон руководит и революционными массами. Они вышли из состояния недавнего покоя, сдвинулись, покатились, а вы испуганно забегаете вперед, машете руками, чтобы вернуть их назад. Почему? Для нас понятно. Если бы это движение было направлено в сторону богоискательства, мистики, убивающей революционную волю, вы бы не только не мешали ему, но постарались углубить, продолжить его. Когда же угнетенные становятся в положенье классовых врагов, чтобы силой вырвать то, что присвоено вами, вы называете это "разгоряченными чувствами", "ерундой", "бессмыслицей". Вы боитесь широкого народного движения не потому, что оно повредит народу, а потому, что повредит вам, вашему благополучию.
- Немножко похоже на митинг, - холодно пожал плечами Павел.
- Ну, что же! Не важно, как я говорю, важно, чтобы меня поняли.
- С вами нельзя говорить.
- Бесполезно. В том, что мы думаем, вы не разубедите нас, а переливать из пустого в порожнее - какой толк?
Несколько секунд Павел стоял молча, разглядывая Петунникова.
- Горячий народ! Вы обещаете молочные реки с кисельными берегами. Манной небесной хотите посыпать землю.
- Мы ничего не обещаем. Мы только указываем беднякам: "Берите, это ваше, по праву принадлежащее вам, но берите не в одиночку, каждый себе, а путем организованной борьбы".
- Да с кем борьбы? - крикнул Павел. - Для меня понятно, когда вы берете имение графа, дворянина, помещика, но когда травите зажиточного мужика, сколотившего лишнюю сотню рублей, тут уж извините, пожалуйста. Я не могу черное называть белым...
Вошел Федякин в зеленой рубахе, подпоясанной ремешком. Старая солдатская фуражка сидела боком на голове у него, в угловатой фигуре чувствовалось скрытое раздражение. Павел, сдерживая себя, словно коня на крутых поворотах, обиженно продолжал:
- Разве богатые мужики не работают от зари до зари? Разве у них не такие же мозоли на руках?
Федякин неожиданно поднялся, собирая морщинки на лбу, взглянул на Павла потемневшими глазами.
- Ты погоди мозоли считать. Вот сужет: у твоего тятяшки мозоли, и у моего тятяшки мозоли. Твой тятяшка работал, и мой тятяшка работал. Твой тятяшка наковырял пятистенную избу с палисадником во всю улицу, а мой, дай бог ему здоровья, до сих пор не вылезет из свининой гайнушки. Это как понимать?
- Чего же вы хотите?
- Чего нам хотеть!.. Подравнять немного надо.
- Удивительная публика! - обиделся Павел.
Он уже не мог говорить, не мог и оставаться с этими людьми. "Мохнорылый" Федякин, недавно работавший поденщиком на отцовском дворе, казался невыносимым со своей мужицкой ученостью. Упорство его делало Павла бессильным, нервировало, загоняло в тупик. Оставалось одно: или играть в открытую, или тенетить, кружиться в ненужных пустых разговорах. Унося невысказанное озлобление, Павел на пороге остановился, подергивая ресницами:
- Не забывайте, товарищи: русский народ не дожил до того культурного уровня, чтобы строить жизнь на началах социального порядка.
- Да, мы дураки! - крикнул Федякин. - Только вы с тятяшкой умные.
- Не надо! - остановил Петунников. - Зачем ругаться?
Федякин посмотрел на учителя сухим подозрительным взглядом:
- Ты ко мне?
- Ну ладно, ладно.
- Ты меня не останавливай! Будешь останавливать, я и с тобой поругаюсь...
- Фу ты, черт возьми! - стукнул Петунников клюшкой. - Ты не понимаешь меня.
- Понимать-то нечего, порченый ты. То поднимаешься - рукой не достанешь, то начнешь колтыножить. Не люблю я таких. По-моему, рубить так рубить, нечего дергать. Какой с ними разговор? На словах они всегда осилят нас. Пускай говорят, а мы будем действовать, коли решили по-своему повернуть.
Напротив через дорогу стоял Василий Карбыш с лопатой в руке, плевал под ноги. Подальше - Корытин бил лошадь кнутовищем по глазам. Лошадь, вырываясь, прыгала, мотала головой, и Корытин, замахиваясь, прыгал, мотал головой. Карбыш равнодушно поплевывал. В переулке у Селитовых травили собак. На них наскакивал молодой Селитов с длинным ременным кнутам, без шапки, враспояску, с огромной всклокоченной головой. Резал кнутом, перегибаясь над собачьей сцепившейся кучей, неистово гоготал.
Улицей прошли двое пьяных. Самушкин, богатый, и Орешкин, "турецкая душа". Было похоже, что они плывут на волнах, опрокидываясь то назад, то наперед.
- Ты мнение обсказывай! - кричал Самушкин, расстегивая пиджак. - Хлеба мы вам все равно не дадим. Драка будет, ежели нахрапом полезете.
- Кум! - мотался Орешкин. - Паук ты!
- Постой, постой. Вставай на мою точку, - упирался Самушкин. - Ты думаешь, мне хлеба жалко? Не-эт, кум, хлеба мне не жалко, целу улицу могу прокормить, ну, только сам понимаешь, какая у нас положенья. На ножи полезем!
Орешкин бил кулаком по груди.
- Кум, не говори мне эти слова! Ты знаешь, что я могу с тобой сделать? Ударить могу, рестовать. Хоша ты и кум мне, люблю я тебя, ну, а ежели ты против нашей партии становишься - дело сурьезное. Ты признаешь волю народа?
Орешкин вдруг оторвался от Самушкина, закачался и, падая, закричал:
- Кум, не дерись!
Хотел было подняться, становясь на четвереньки, а ноги не слушались, разъезжались. Упираясь глазами в землю, кричал:
- А-а, ты эдак, ведьма? Перегрызу!
Петунников отвернулся:
- Вот что меня мучает.
- В семье не без урода, - спокойно ответил Федякин. - В хороших зернах ухвостье есть и в ухвостье есть хорошие зерна. Свету побольше пустить надо, без глаз сидим.
Странным казалось Петунникову: невзрачный мужик, подпоясанный узеньким ремешком, имеет над ним подчиняющую силу. Странным было и то, что твердые, продуманные мысли высказывает не он, Петунников, кончивший учительскую семинарию, а все тот же невзрачный мужик в солдатской рубахе.
- На стариков наплевать! - говорил Федякин. - Их не переделаешь, да и не с ними наша дорога. С молодыми надо заняться. У меня мысленка одна в голове сидит. В городах есть театры. Кто к вечерне идет по старой привычке, кто в эти самые театры. Вот и я думаю: давайте и мы отчубучим.
- Не выйдет! Артисты нужны, - усомнился Петунников.
- А мы кто? Мы самые и есть артисты. Всю жизнь хотим перевернуть. Какие же мы большевики, если театр завести не сумеем? Чихнуть на нас - только.
- Сложное дело - не выйдет!
- Опять двадцать пять, - горячился Федякин. - Не делали, а уж не выйдет. Чай, нам не на продажу. Раз не выйдет, в другой раз выйдет. В другой не выйдет - в третий попробуем.
В комнату влетел Ледунец, раздувая ноздрями, как загнанный конь, проскакавший без отдыху несколько верст. Путаясь, рассказал: бедные требуют хлеба по твердым ценам, богатые показывают три пальца.
- Айдате!
Улицей проскакал верховой в раздувающейся рубахе, кто-то прошел с подожком, медленно волоча усталые ноги. Целой группой двинулись "самостоятельные": Михаила Данилыч в кожаных калошах, надетых на новые чесанки, Михаила Семеныч в суконной фуражке с широким теплым верхом, Лавруха Давыдов, Суровы отец с сыном, Лизаровы два брата. Из переулка, пересекая дорогу, выскочил ничего не видящий Синьков с дубовой рогулькой в руке. Вслед за Синьковым вынырнул Серафим, бегущий мелкими ягнячьими шагами.
В окно к Петунникову заглянула Валерия:
- Василий Михайлович, Сережа не здесь?
- Зачем вам?
- С папой дурно - в больницу ехать...
10
На крыльце волостного исполкома Марья Кондратьевна говорила "продовольственную" речь. Лицо у нее покраснело от сильного возбуждения, губы пересохли. То, что говорила она, бесследно тонуло в шумевших голосах. Около стояли беженцы с мешками, старики, старухи, солдатки. Слышались жалобы, выкрики, угрозы. Матвей Старосельцев с мокрыми упаренными волосами в сотый раз показывал хлебные прошлогодние квитанции.
- Вот, глядите!
Голос у него громкий, минутами покрывал все голоса, плывущие понизу, а когда наступала короткая тишина, Матвей кричал, показывая из рук прошлогодние квитанции:
- Вот, глядите! Сто пудов, пятьдесят пудов, семьдесят пудов. Весь хлеб перетаскал.
Возбужденно махал руками над толпой, пробовал пролезть на крыльцо, но живая сомкнутая стена не пускала ни взад ни вперед. У Марьи Кондратьевны стучало в висках от непрерывного крику, хотелось бросить все и уйти. Отовсюду смотрели глаза ожидающих хлеба, тянулись руки с мешками, слышался ропот голодных, озлобление сытых. Марья Кондратьевна старалась подойти поближе к человеческому сердцу, тронуть в нем добрые человеческие чувства и, улыбаясь близстоящим мужикам, громко крикнула в последний раз высоким перехваченным голосом:
- Товарищи, так нельзя! Все вы люди свои, друг друга знаете, выросли на одной улице. Поделите что имеете, беднее от этого не будете, и греха между вами не будет.
В самую торжественную минуту на крыльцо пробрался Матвей Старосельцев, выставил перед Марьей Кондратьевной прошлогодние квитанции.
- Вот, гляди! Сто пудов... Пятьдесят пудов... Семьдесят пудов... Разорили!
Около Матвея вырос дедушка Лизунов в зимней барашковой шапке. Расставил он ноги в глубоких кожаных калошах, ласково, спросил:
- Ты, миленькая, чей хлеб раздаешь?
Марья Кондратьевна смутилась.
- Ты ведь, голубушка, не своим хлебом жалешь... Да што я - дурак - буду свой хлеб раздавать? Кто его обрабатывал мне? Ты? У меня два сына на войне страдали, а я буду раздавать? На-ка вот...
Старик выговорил страшное слово, на глазах у Марьи Кондратьевны выступили слезы. Вокруг загремело несколько голосов. Метнулся Синьков с дубовой рогулькой, жалобно заплакал ребенок у Мокиной, солдатки. Вынырнул Павел Перекатов в новенькой гимнастерке, что-то крикнул, исчез. Грузно подошел Алексей Ильич с перетянутым животом, пошептался и тоже исчез в живых колыхающихся волнах. Марьи Кондратьевны не было на крыльце. На ее месте стоял Федякин с запрокинутой фуражкой. Откуда, когда он явился, никто не заметил. Когда отрезвились, увидели, стоит он невозмутимо спокойный, дразнит презрительно-играющей улыбкой.
Матвей Старосельцев бросился к нему с прошлогодними квитанциями, Федякин остановил:
- Знаем! Который раз показываешь?
- А-а! Нахрапом хотите?
И тут вмешался дедушка Лизунов:
- Ты, Трохим, не выдумывай! Чего хочешь с нами? Ограбить?
- Зачем грабить? Мы так возьмем...
Дедушка Лизунов помолодел, разгорячился, подошел к Федякину вплотную, как борец, желающий попробовать силу. Оттого ли, что много было единомышленников, подошедших густыми рядами к крыльцу, оттого ли, что хотелось перегородить дорогу молодым, - старик выставил кожаную калошу на левой ноге, вызывающе крикнул:
- Не трогай нас!
Федякин насмешливо закричал улыбающейся шантрапе:
- Товарищи! Дедушка Лизунов хочет, чтобы мы подошли под окошко к нему с протянутой рукой. Кто желает?
Со всех сторон неистово смеялись, ржали, как жеребята, выпущенные на солнышко. Подавленный хохотом, дедушка Лизунов вертелся на крыльце, точно петух деревянный на крыше. Хотел отлаяться, укусить старыми притупившимися зубами, не было силы перекричать осмелевших. Федякин, словно крапивой по голому месту, стегал его горячими, отточенными словами на потеху другим:
- Нет, дедушка Лизунов, жалости твоей нам не надо... Плевать на нее - только... Если успел прикопить деньжонок - крепче держи, не то и они улетят... И поперек дороги не становись - уроним...
Из толпы выдвинулся Перекатов:
- Трофим Павлыч, позвольте мне слово!
- Трофим Павлыч! - снова подал голос Перекатов.
- Вам нужны деньги, нам нужна правда. Вы будете держаться за свое, и мы будем держаться за свое. Кто кого перетянет - посмотрим.
- Трофим Павлыч! - снова подал голос Перекатов.
Федякин упрямо мотнул головой:
- Товарищи, разговоры говорить нам нечего. Предлагаю составить комиссию, сделать обследование по амбарам. Найдется у кого лишнее - свезем в общественный магазин, будем кормить неимущих. Теперь не время деньги копить...
- Другая мода пошла? - крикнул дедушка Лизунов.
- Да, другая. Кто за комиссию?
Словно ветром ударило мужиков, сбило всех в одну ревущую кучу, понесло, подбросило. Вместо отдельных голосов стоял тяжелый, пугающий крик:
- А-а!.. О-о!..
Матвей Старосельцев тыкался с прошлогодними квитанциями, Михаила Данилыч угрожающе потрясал увесистым кулаком. Молодой Лизаров в расстегнувшемся пиджаке, Кузин и Хлебушкин кричали в три голоса:
- Мы тоже были на войне! Мы тоже были на войне!
Дьякон на крылечке у себя мучительно думал: "Агитация!"
Хотелось и ему сходить к исполкому, поглядеть, убедиться, что там происходит, а душу щемил большеглазый страх. Потели руки, вздрагивали коленки под старым, нарочно напяленным полукафтаньем, сохло во рту. Уже расходился народ, медленно опускались весенние сумерки, обволакивая углы темнотой, на дорогу ложились вечерние тени. Быстро прошли Лизаровы отец с сыном, их обогнал бегущий Пучок с двумя пустыми мешками, перекинутыми через плечо. С шумом выперла партия "хлебных", за ними двинулась партия "бесхлебных", а дьякон сидел и почвокивал, крутя головой. Увидал Алексея Ильича, на душе сделалось еще тяжелее. Алексей Ильич шел точно с кладбища, низко опустив голову, рассеянно обкусывал волоски в бороде. Дьякон хотел окликнуть Перекатова, но увидел выходящих из переулка Серафима с Ледунцом, весело размахивающих руками, боязливо подумал: "Не стоит!.. Скажешь слово - прибавят десять... Подальше надо..."
Ледунец насмешливо крикнул, снимая шапчонку:
- Здравствуй, отец дьякон! С праздничком вас.
Дьякон хотел рассердиться, но вдруг передумал. Снова сказал самому себе боязливо: "Ладно, бог с ними!.. Станешь сердиться - хуже будет..."
Весело откликнулся, как будто не слышал насмешки:
- С каким это праздничком?
- Конешно, с нашим.
- У тебя и на буднях праздники пошли?
- Кому как! По нашему календарю выходит праздник, а по вашему - великий пост. Што нос-то повесил?
Посмеявшись, Ледунец сказал Серафиму:
- Айда, брат, с попами нам не по дороге... Они за старый режим богу молятся.
Прошел старик Лизунов, раздувая калошами мягкую дорожную пыль, затерялся в долочке, пересекающей улицу, вылез на бугорок, остановился, подумал, снова тронулся, а дьякон сидел на крылечке и думал: "Тут - дорога и тут - дорога... По которой идти?"
11