Сергей нервно дернулся в сторону:
- После, Лелька! После.
А когда увидел твердое, окаменевшее лицо с мучительной раздвоенностью в глазах, тревожно спросил:
- Что с тобой?
- Садись, Сережа, я не могу. Я прошу тебя.
Никанор вскинул вверх правую руку, словно намеревался ударить, чуточку помедлил, истово перекрестился, уходя в тишину опустевшего дома. Сергей с Валерией стояли рядом, не глядя друг на друга, упорно молчали.
17
Рано утром в избе у Федякина начали собираться бесхлебные. Первым пришел Степан Курочкин с пустым мешком, засученным на левую руку, долго пыхтел, озирался, тенетил темными окольными путями. Рассказал про сына, убитого на войне, про колеса, которые стоят "чертову уйму", краешком подошел к самому главному, засевшему в голове:
- Я к тебе с просьбой, Трохим Палыч. Болтают, ты хлеб раздаешь? Ты уж не забудь меня - запиши в неимущие.
- Разве ты неимущий?
- Оно, как сказать... Нужда больно гонит - придется продать на поправку. Вчера Козонок отчубучил проклятый: два пуда спустил. Получил денежки, улыбается. Я, говорит, житель теперь... Ветер взад...
Федякин, нахмурившись, посмотрел тяжелым, испытующим взглядом, Курочкин начал скоблить в голове.
- Я уж немножечко того тебя...
- Что?
- Вопче, как сказать... Ты мне, я тебе.
- А если я тебя вытряхну на улицу?
- Ну, уж ты всурьез пошел...
- Ты подкупить меня хочешь?
- Зачем всурьез! Сделаемся как-нибудь...
Пришел Емельян, волосатый, с худыми коленками.
Присел осторожно на краешек лавки, тоже начал кружить около дарового хлеба.
- Оно, как сказать, продать теперь пудов десять - капитал, опереться можно. А богатому - что? Возьми у него сто пудов, возьми полтораста - капля!
- И ты за хлебом? - спросил Федякин.
- Как люди. Будешь людям давать, и меня запиши... Известно, какие мы жители: ни в нас, ни на нас...
- Ну, что же! Дадим, только, прежде чем давать, сделаем обыск.
- Какой обыск?
- В амбар заглянем, в избе пошарим. Найдется запрятанное зернышко, тогда не пеняй.
Емельян долго смотрел на Федякина. Около ушей у него наливался рубец скрытого раздражения, лоб морщился, глаза темнели. Когда налилась последняя жила на шее, сказал:
- Ты вот что, Трохим Палыч!.. Человек ты умный, мы все знаем... Книжный ты человек, образованный, ну, а в чужой карман не гляди - брось эту привычку. Ты мне сеял?
- Не горячись, дядя Емельян!
- Нет, нет, постой. Ты мне сеял?
- Чужое хорошо считать, - высунулся Курочкин.
- Чужое считать легче, чем в носу ковырять... - крикнул Емельян. - Раз, два, -помножить на два - готово. Сто пудов - едина денежка... Меня все считают хлебным, а где он? Найди!
- Какие мы хлебные! - поддакивал Курочкин. - Оболочка одна...
Стояли они перед Федякиным корявые, коротконогие, с грязными, непромытыми бородами - наивные, простодушные жулики. В темных, тревожно бегающих глазах просвечивала трусливая жадность, руки мелко вздрагивали. Федякин рассмеялся:
- С кем вы удумали?
Курочкин тоже хотел рассмеяться, Емельян взмахнул руками:
- Идем!
Федякин погрозил:
- Погоди смеяться: увидим, кто - кого...
- Не грози, дядя Емельян!
- Ты умный! Ну, и мы не дураки.
Из сеней опять высунулся головой в дверь:
- Образованный ты!
Вошла Матрена, жена Федякина, посмотрела на хмурое лицо с переломленными бровями, скрылась чулан. Долго гремела заслонкой в печи, стучала ухватьями. Федякин сидел за столом. Не видел он в бедняках единой, крепко спаянной силы. Все выскакивали в одиночку, подогретые старой обидой. В голосах, в криках, в возбужденно настроенных лицах чувствовалась обычная пустота, минутный задор. Каждый выставлял только себя, свою нужду, божился, грозил, а когда падало возбуждение, робко трепал бороденкой. Партия богатых, захваченная врасплох, как будто растерялась под напором заливавших ее голосов, но то вековое, мужицкое, выросшее в условиях борьбы за собственность, сидело глубокими корнями. Чувствовалась скрытая непоказанная сила, может быть, слепая, жестокая, с красными затравленными глазами, но все-таки сила, верующая в лошадей с коровами и ради этой веры готовая пойти на борьбу, на плаху...
Матрена тихо спросила:
- Трохим, чего болтают на улице? Какой ты хлеб хочешь раздавать?
- Пшенишный.
- Говорят, по амбарам пойдешь?
Федякин не ответил. Матрена постояла молча, снова ушла. Хотела печь топить - работа валится из рук. На выгоне, на реке бабы рассказывали страшное. Пока шла домой, казалось ей, что лезет она на высокую гору, никак не может влезть. Паранька Семенова сама видела, как Лизаров оттачивал ночью топор: "Драться буду!" Михаила Данилыч поставил в амбаре железные вилы, Лавруха Давыдов приготовил бомбу. "Как, говорит, придут за хлебом, так и брошу: всех разорвет..." Синьков сказал Лаврухе: "Ты меня из бомбы, я тебя - из ружья".
За одно утро намотали целый клубок всевозможных толков. Нести его было тяжело, Матрена даже поплакала тихонько. Пугала ее мужнина отчужденность. Живет в одной избе, а лица не видно. Занавесился изнутри, и не знаешь, что думает. Говорит мало, все больше смотрит в сторону. Ох, эти книжки! Сколько раз собиралась Матрена похитить их! Это они испортили мужа, приворожили, сделали не похожим на других мужиков. Все тащат в дом, продают, прячут деньги, заводятся обувью, хорошей одеждой, а Федякин стоит бустылом среди голой равнины, не имея ни обуви, ни одежды.
Спросила во второй раз:
- Трохим, чего ты задумал?
Посмотрел Федякин на нее, посвистал, помурлыкал.
- Чего боишься?
- Убьют тебя.
- А если осечка будет?
- Какая осечка?
- Ладно, топи иди печку.
Матрена стояла.
- Иди, никто меня не убьет. Убьют - одним меньше.
- А мы куда? Тебе хорошо - уткнешься в свои книжки и сидишь, как колдун, над ними.
- Мне надоело! - поморщился Федякин.
- А мне не надоело?
Дедушка Павел выглянул с печи. Отошел он от жизни, не ввязывался, все больше о душе подумывал. То покашляет, то поохает. Выйдет на двор, пороется по старой привычке, задохнется, устанет, снова тащиться на печку. Не стар годами - жизнь замотала.
С самого вечера у дедушки сердце болело, только понять не мог - к чему. Когда пришли Курочкин с Емельяном, стало яснее, но и тут не расслышали всего старые уши. Одно слово хорошо вошло в расслабленную голову - хлеб. А как понял, что Трофим собирается пойти по амбарушкам, не мог улежать под дерюжкой дедушка - задвигался.
- Трошь!
Любил старика Федякин, быстро откликнулся. Думал - испить захотел или так занеможилось что.
- Сядь-ка вот тут! - Старик показал на скамейку около кровати. - Выслушай меня!
- Ну, говори.
- Постой, не торопись: не умею я сразу... Выслушай! Ты чего хочешь с народом? Негожа, сынок. Дай мне умереть спокойно. Ты видишь, какой я: последняя ниточка рвется. Я не загораживаю, иди куда разум ведет...
- Загораживаешь, тятя. Хочешь, чтобы я через тебя перешагнул.
- Ты попроще говори со мной, не пугай. Чего ты задумал?
- Чего мне думать? Жить хочется. А богатые в угол жмут. Насовали полну пазуху и сидят, трясутся. Сами съесть не могут и другим не дают.
- Постой.
Дедушка Павел протянул с печи костлявую руку, в дрогнувших пальцах - останавливающая угроза.
- Постой! Ты хочешь добро сделать, выйдет худо. Кто даст тебе хлеба? Я первый не дам, если придешь в амбар ко мне. Кровяной он у нас, мозольный... Помни, Трошь: чужой хлеб поперек горла встанет. У нас только и радости - хлеб. Отними его - чем будем жить?
Как ручей по камешкам, лился слабый старческий голос, источающий древнюю мудрость мужицкую; Федякин не слушал.
- Трошь!
- Ну?
- Ты не ходи к ним, негожа будет. Большое зло произведешь в народе, отрекутся от тебя, предадут...
Подошла Матрена в безмолвной печали:
- Не ходи, Трохим, пожалей!
- Что вы пугаете меня? Разве я воровать иду?- крикнул Федякин.
- Это воровство, сынок.
- По-вашему - воровство, по-моему - нет. Откуда глядеть будешь...
Матрена еще хотела что-то сказать, Федякин вышел на улицу. Встретился Синьков с уздечкой на руке, нервно подпрыгивая, торопливо рассказывал:
- Оглушили мы их!.. Бегают, тумашатся, не знают, что делать... Раскол пошел: одни говорят - дать; другие - против. Ночью Сурова поймали, в исполкомской клоповке сидит... Нагрузил пятьдесят пудов, а его и сцапали. Туды-суды - шалишь.
- В народе как?
- На две половинки колется. Кто - к нам, кто - к ним. Емельян с Курочкиным тебя наругивают, собрали мужиков около Гараськиных ворот.
Мимо прошел Суслин с железной лопаткой, подозрительно покосился. Через дорогу перебежала Домна Киреева с узелком за плечами, заметила Федякина, ударилась в переулок. Из ворот напротив вышел Худов, высокий мужик без шапки, распахнул ворота настежь. Тоже скрылся во двор. Слева из переулка выбежал Митя маленький, с распустившимися портянками на ногах, что-то кому-то крикнул, споткнулся, выругался, поскакал дальше. Федякин не замечал тревожно ощупывающих глаз, думал над словами отца: "Только и радости - хлеб". Да, радости мало. Даром тратится сила, даром слепнут глаза. Нужно изменить эту жизнь. Жертвы? Ну, что же. И Христос принес себя в жертву за тех, кто страдал... Без этого, верно, нельзя...
Зашел к Петраковым. Старик Петраков собирался умирать. Ползал на печи, свесив вниз разутые ноги, тяжко стонал. На полу стоял мешок с мукой, накрытый шубой. На мешке сидела кошка. Вошла Агафья, сноха; не видя Федякина, крикнула:
- Тятенька, куда пшеницу?
- Черт! - ощетинился Петраков; лег животом на печь, начал дрожать в лихорадке.
- Дядя, что с тобой?
- Мочи нет, мочи нет!
Хотел Федякин заглянуть к нему, Петраков неожиданно выздоровел. Растопырил руки, бессмысленно забормотал:
- Брюхо, брюхо болит!.. Убирайся к черту! Я сам его сеял, не ты!..
- Дядя, с ума ты рехнулся немножко?
- К черту, к черту! Я вилами сброшу - не лезь.
Когда Федякин увидел насыпанную на печи пшеницу, Петраков испуганно закричал:
- Тро-хи-им!
Вошел Григорий, сын, с красными звериными глазами.
- Щитать пришел?
- Прячете?
- Не подходи, Трохим, грех будет...
- Дома, дома щитай! - кричал Петраков.
В улице раздались голоса. Целым скопом прошли "имущие", выскочили бабы, залаяли собаки. Прошумела волна, снова стихла. Короткими подземными толчками выпирало наружу глухое накопленное раздраженье, разгоралось, временно гасло.
- Да, без жертвы нельзя. Тяжелый путь, - другого нет.
Кто-то проскакал, стоя на телеге в распоясанной рубахе, прогремел колесами, пугая собак с ребятишками. Около Беляковой избы начали собираться мужики. На завалинке повыше других очутился странник, не то - бродяга, в солдатской шинели; громко проповедовал:
- Товарищи! В евангелии сказано: будут трусы, глады, моры, междоусобицы. Верно?
- Верно.
- Восстанет брат на брата, сын - на отца. Правильно?
- Правильно!
- Христос сказал: "Легче будет Содому и Гомору, нежели вам, лжепророки-учители, соблазняющие стадо мое. Молитесь, ибо не останется от вас камня на камне".
Дарья Беспалова заплакала. Сбегала в избу, вынесла пару яиц, рубль денег, сунула страннику.
- Возьми, Христа ради!
Ледунец налетел было на странника, странник поднял руку, как некогда Христос, укрощающий бурю на море:
- Остановись, неразумный! На кого злобишь душу свою?
Выступил Захар Беляков. Недавно он был "неверующий", рассказывал мужикам, что нет никакого бога - выдумка одна. Ел молоко в постные дни, смеялся над попом Никанором, за стол садился в шапке, после обеда говорил жене страшное слово:
- Пардон!
Принес он его со службы - очень уж понравилось, а что оно значило, и сам не знал. Баба слушала и тоже не понимала. Думала, бога ругает.
Потом захворал Захар. Целый месяц провалялся в постели. Во время болезни раскаялся, снова стал верующим, бросил пить молоко в постные дни, перестал смеяться над попом Никанором. Теперь он выступил пророком из толпы мужиков, подошел к страннику, как к равному по полученной благодати.
- Тридцать дней я хворал, думал - умру. Видел пропасть великую, а в ней - сатану, играющего на дудке. Понял? Неверующий я был.
Ледунец шепнул Федякину:
- Трофим, я их ударю.
- Кого?
- Да вот святых наших: Захара блаженного и странника прокаженного. Вчера про антихриста начали сусоли разводить. Что это за мода пошла - в святые все полезли...
Ледунец не выдержал, крикнул:
- Товарищ нищий, пашпорт есть у тебя?
Мужики загалдели, бабы налетели, как галки. Спорить с ними не было желания, доказывать бесполезно - Федякин махнул рукой. По дороге ему встретился студент Перекатов в белой рубахе, ласково поклонился:
- С добрым утром, Трофим Павлыч!
Попался сам Перекатов с туго перетянутым животом - тоже веселая улыбка на лице.
- Чему они радуются?
Псаломщик сидел у раскрытого окна, свесив очки на кончик носа; в третий раз перечитывал большевистскую программу.
- Черпаешь? - спросил Федякин, заходя к нему.
- Интересная штука, если вникнуть хорошенько. Каждой строчкой бьет за бедного человека.
- Ну, ну, накладывай побольше!
Иван Матвеич снял очки, почесывая переносье.
- Речей не могу говорить.
- Каких?
- А вот как ораторы. Стану в уме складывать - хорошо выходит, переведу на слова - язык путается.
Вытащил из стола несколько лоскутков исписанной бумаги.
- У меня вот тут тексты из библии, я нарочно выписал для обличенья неправды у пророка Исайи.
- Ничего, - перебил Федякин. - У нас и без Исая выйдет не хуже. Скажем словечко - образованный не перешагнет.
- Нет, почему же! - заупрямился псаломщик. - Я как-нибудь подготовлюсь, чтобы священников ущипнуть... Очень уж от истины отошли, мамону служат...
- На священников наплевать, - сказал Федякин. - Под самую религию подкоп надо сделать.
- Какой подкоп?
- Тенето это, в котором путаются мужики. Ведь ее человек сам выдумал... по глупости.
- Как сам?
- Очень просто! Взял да и выдумал от нечего делать - теперь не рад.
Иван Матвеич стоял оглушенный. Закачались половицы под ногами, закачалась вся избушка, наполненная туманом, в голове закружились испуганные мысли.
- Запутала нас эта религия, пора другую выдумать - поумнее...
На улице опять кто-то проскакал верхом. Задрожали стекла в окнах. Настасья Марковна истово перекрестилась, подбирая клубок на полу.
- Что это все лошадей гоняют нынче? На улице в две трубы трубят - не поймешь ничего...
Федякин свернул себе ножку, с удовольствием затянулся, потрескивая табачными корешками. Глядя в лицо ему с парой морщинок на лбу, трудно было понять: серьезно говорит он или смеется над кем, выпуская дымок.
- Дураки мы немножко! Все ждем, когда вырастет куст с малиной. Думаем, горох посыпется сверху, а кобыла наша - ни с места. И живем по-собачьи: разгородились и тявкаем каждый из-под своей подворотни...
- Это правда! - вздохнул Иван Матвеич. - Живем нехорошо. Я давно об этом думаю. Только вот религия как же? Без религии нельзя человеку - зверство большое проявит, натуру. Чем его сдержишь тогда? Книжечку я одну читал, давно уж, не помню теперь. Если нет бога, надо выдумать его, тогда человек потянется к нему. Все перенесет: голод и холод. Казнить будут, железом жечь, а на одном месте не остановится...
- Какой же это бог?
- Как хочешь понимай. Не нравится бог, духом назови. Дух - нехорошо, назови идеалом - по-новому, дело не в этом. Вообще какую-то звезду надо зажечь впереди. Вот я и думаю: бог - это звезда, зажженная во мраке для души человеческой. Человек нет-нет да и посмотрит на эту звезду, нет-нет да и усовестится своей наготы, возьмет да и скажет: "Не так живу". А там, глядишь, и шаг вперед сделает, светом звезды загорится. Не беда, что опять свернет на кривую дорогу - без этого не бывает. Человек никогда не шагает прямо. А если нет звезды - куда идти?
- Интересно, - сказал Федякин, разглядывая старика. - Жалко, что я раньше не знал тебя.
- Как не знал?
- Видел, но думал: попова дудка.
- Я много думал о разных вопросах. Если записывать все мысли, целая книга получится, а сам писать не умею - складу нет в словах...
Вбежали Серафим, Сема Гвоздь, Мокей Старательный, ударили в три голоса:
- Войска! Войска!
- Где?
- Какие войска?
- Чехи явились...
- Самару берут...
В улице кружился дьякон без шляпы. Пробежал несколько шагов, остановился. Сунул шляпу в карман, снова побежал неизвестно куда. Опять вернулся назад, замахал руками на дьяконицу, начал танцевать на одном месте...
18
Около исполкома бегали, шептались, кружились мужики. Секретарь, бывший волостной писарь, с подвязанной шеей, дипломатически пожимал плечом.
- Мое дело казенное! Наняли большевики - работаю большевикам. Наймут меньшевики - буду работать меньшевикам. Кто ни поп, так батька.
- Верно, верно! - кричал дедушка Лизунов. - Мы тебя не тронем. Поставишь ведерко перед обчеством и смоешь всю нечисть...
Матвей Старосельцев ходил в распахнутом пиджаке и каждому осторожно шептал:
- Ковырять будем!
Председатель исполкома, молодой солдат, растерянно разводил руками:
- Ничего не знаю! Никакой бумаги нет.
- В соседних селах как? - спросил Федякин.
- Вот именно ничего не известно. Говорят, какие-то чехи явились, в городе арестована Советская власть, а какие чехи, откуда они идут - ничего не известно.
Наскоро отрядили Ледунца с Синьковым в соседние села, ближе к губернскому городу. Федякин чувствовал: нужно сделать что-то большое, важное, чтобы не потерять головы в начинающейся суматохе, но мысли бежали вразброд. Вокруг мелькали торжествующие лица противников, слышалось шипенье стариков, бабье недовольство запуганных, втянутых в круговорот назревающей борьбы.
Страх навалился откуда-то сверху, совсем неожиданно - мужики раскололись на мелкие кучки. Каждая кучка шумела по-своему. Трудно было понять, о чем говорили, никто ничего не знал определенно. Одни настаивали разойтись по домам, чтобы не вышло греха, другие предлагали составить приговор: такие-то, мол, крестьяне подчиняются новым властям.
- Эдак лучше будет, - советовал дедушка Лизунов. - Давайте вперед забежим. А ежели ошибка какая - вернемся назад. Вертеться надо как-нибудь, ничего не поделаешь, коли чертова жизнь!
Суров-сын выплевывал бессильную злобу.
- Тятю выпустить надо! Чего он сидит? Свой хлеб повез, не краденый.
- Посидит, не ваша благородья.
- Нынче купцы с дворянами сидят.
- Шуточка ему - всю обществу хотел обмануть.