Роман о сложных человеческих взаимоотношениях, правду о которых (каждый свою) рассказывают главные герои - каждый отстаивает право на любовь и ненависть, величие духа или подлость, жизнь для себя или окружающих. Автор задает вопрос и не находит ответа: бывает ли что-то однозначное в человеческой душе и человеческих поступках, ведь каждый из нас живет в обществе, взаимодействует с другими людьми и влияет на их судьбы. А борьба за свои убеждения и чувства, течение времени и калейдоскоп событий иссушают душу, обесценивает то, за что боролись. Или же есть надежда?
Содержание:
Лесосека 1
Охота 17
Бабье лето 34
Мятный горошек 50
Примечания 73
Витаутас Петкявичюс
РЯБИНОВЫЙ ДОЖДЬ
Лесосека
Сыну Повиласу
Тихо шумел звончатый старый бор. Лучи осеннего солнца скользили по пестрым стволам деревьев, отбеливали паутинки, беспорядочно развешанные на ветвях, и все еще выжимали из голых, без всякой жалости исполосованных сосен прозрачную, словно слеза, живую смолу. Стасис долго смотрел на приговоренный к смерти бор, сокрушался, жалея его, а перед взором снова ожила картина военных лет…
…Казалось ему, что здесь вовсе не подсоченные и приготовленные к вырубке деревья, а люди, раздетые, насильно согнанные в огромную толпу, палачи еще немного покуражатся над ними, помучают, потом построят в ряд и расстреляют… Эти глубокие, резцом прорисованные ребра сосен, их странные, оплывшие живицей раны и, в ожидании своей очереди, нечеловечески покорная, тихая готовность к гибели - все это заволакивало сознание Жолинаса и заставляло защищаться от страшной картины первыми пришедшими в голову словами, оправдывающими человеческую глупость.
- Деревья не устают расти… Деревья не кланяются бурям… Деревья умирают стоя, - словно молитву, повторял он чужие сентенции и не мог надивиться: - Какие странные эти люди. Как щедро наделяют они деревья и зверей теми свойствами, которыми не обладают сами, - осуждал и оправдывал, позабыв, что еще в школьные годы он набрал целую тетрадь подобных цитат, а вот сам ни одной стоящей фразы о деревьях почему-то так и не смог придумать, хотя провел в лесу всю свою жизнь. - Каждое дерево шумит для своего бора. И твое, и мое… Обязательно мое. Только мое. Мое!.. - в горячке не чувствовал, что уже который раз этим словом начинается и кончается вся его философия. - Мое, только мое!.. - Стасису было приятно вспомнить, как они с отцом вырубали здесь густо разросшийся подлесок, как сжигали сучья, а те, что покрупнее, увозили домой на дрова и вместе мечтали: "Пусть подрастут, пусть наберутся сил, а потом поглядим". - Да вот не набрались… - Он прекрасно знает, что схватка давно проиграна, что он уже лежит на лопатках и совсем напрасно распаляет себя, пестует свою злобу. - Говорят, только знающий человек воистину свободен. Может быть, но какой ценой он покупает эту свободу!.. Достаточно прикоснуться к любой тайне - и все вокруг меняется, не остается ничего святого. И совсем неважно, далеко или близко во времени событие, с которым связана эта тайна, - меняется только человек: добившись чего-нибудь, он наглеет, а если что-нибудь теряет, превращается в замученный совестью огрызок. Благословенно неведение человека! - Вспоминает, как буря скрутила и повалила их сарай и как тогда, в час беды, они собирали, латали старое гнилье, но так и не тронули ни одного зеленого дерева. Какое счастье испытывали они тогда от ощущения, что могут быть добрыми и благородными, а теперь?.. - Пусть подрастут, - от волнения он тяжело закашлялся и, ухватившись за сук, долго бухал, до боли смежая веки, потом отмаргивался и, обливаясь потом, кое-как отдышался, снова вобрал в легкие живительный, соснами и можжевельником пропахший воздух. - Ладно… Теперь я лесник без леса…
На соседней делянке уже тарахтели бензопилы, перестукивались топоры и надрывались тракторы. Здесь уже хозяйничала смерть. Стасис подошел, окинул взглядом огромное, заваленное деревьями пространство и тяжело вздохнул. Еще год-другой - и лесорубы приблизятся к дому, к тем соснам, которые выращивал его отец, которые пестовал он сам и по отношению к которым слово "мое" теперь обрело такой огромный смысл.
"Люди, не вырубайте древних пущ!" - вспомнил самим министром написанную статью и криво усмехнулся: куда приходит знание, там не остается места для греха… Лесник без пущи!
Вернувшись на делянку, Стасис забыл про мучивший его кашель, забыл, что с утра маковой росинки во рту не было, что, растапливая баньку, сильно обжег руку… Он снова бегал от одного рабочего к другому и все время кричал:
- Ну куда ты, черт болотный, это дерево волокешь? Куда волокешь, я тебя спрашиваю?! Трудно тебе стороной объехать - не надорвешься ведь. Смотри, весь молодняк поломал!..
- А ты?.. Ах, слепец несчастный, что ты задумал? Туда спустишь - на другую ель повесишь!..
Но деревья падали, никто не обращал внимания на его крики. Сотрясая землю и терзая сердце, они падали одно за другим и уже не вставали. Глядя на агонию пущи, Стасис снова вспомнил свою тетрадь с цитатами: лес рубят - щепки летят. Лес вырубят, но щепки еще долго будут лететь, очень долго… И лететь на наши головы, ибо самые страшные ошибки, как говорил отец, люди совершают тогда, когда все кажется точным и ясным.
- Полундра! - вдруг крикнул чей-то сочный, но еще хриплый после вчерашней попойки голос. - Берегись!
Огромная, лет двести простоявшая сосна вздрогнула и начала медленно клониться в сторону Стасиса. Он поднял голову и нисколечко не испугался.
"Пусть себе падает, пусть раздавит, может, вот так все и кончится, - не успел додумать, как тяжелый ствол просвистел совсем рядом, надломившимся суком сбил шляпу из искусственной кожи и тяжело шмякнулся на землю. Верхушка дернулась, покачалась и замерла. - Да ну их всех…"
- Ты, лесник, смерти ищешь, или какого черта?! Если так приспичило, под поезд бросайся, к озеру сходить не поленись, но только другому жизнь не калечь! - кричал высокий, широкоплечий парень, в испуге выронивший заглохшую бензопилу.
Стасис молчал. Он еще не осознал случившегося, только растерянно смотрел на бледнеющую рядом с ним рябину и не мог оторвать от нее взгляд. Падая, сосна сбрила половину ее ветвей, изуродовала ствол дерева и разодрала кору на зеленоватые, блестящие на солнце ремни, а вокруг насыпала красных ягод. Их было так много и рассыпались они так равномерно, будто кто-то щедрой рукой разбросал их по земле. Стасис вобрал в легкие острый запах, исходящий от разодранной рябины, и лишь тогда понял, какой страшной силы был этот удар и что могло произойти с ним самим, если бы он невзначай попятился хоть на шаг. Стасис нагнулся и попытался поднять с земли сбитую шляпу, но не смог. Острый обломок сука пригвоздил его кожаную, привезенную из Германии шляпу к земле. Ничего не соображая, Стасис несколько раз дернул этот кусок кожи, еще не успевший потерять тепло его тела, и почувствовал, как начинают дрожать руки, как подгибаются колени и как мутная, неуемная сила тянет его к земле.
Потеряв равновесие, Стасис шлепнулся на ствол упавшей сосны и, тыльной стороной ладони смахнув с лица холодный пот, снова уставился на ягоды, рассыпанные умирающей рябиной.
"Они словно маленькие, всевидящие глазки… Они даже с ресницами", - подумал, будто впервые увидел их, и поежился.
- Что с тобой? - уже немного ласковее допытывался парень. - Ведь не первый день в лесу, нас учить должен.
- Не первый, но чудом не последний. - Стасис невольно растрогался и тут же рассердился: - Укусил и пожалел? А ты не жалей, такое сочувствие хуже ненависти… Давай вали дальше и получай премии.
- Ну что ты сегодня весь день злишься? - растерялся лесоруб.
- Разве не видишь?.. Ему лес жалко, - объяснил парню его дружок, а тем временем рядом, за спиной Стасиса, снова завыла бензопила.
Вонь стелющегося по земле голубоватого дыма хлынула на него, покрывая все остальные запахи - и острое предсмертное дыхание рябины, и терпкий дух можжевельника, и сладковатый аромат истоптанного багульника.
Пила тарахтела за спиной, тарахтела, и вот, ломая сучья деревьев, грохнулась на землю очередная сосна.
"Ведь убьют, черт бы их побрал, - с опозданием подумал Стасис и, поднявшись, ушел на другой конец делянки. - Спокойнее, браток, спокойнее, - ругал себя и продолжал философствовать: - Кто не ошибается вместе со всеми, тому достается во сто крат больше за каждую собственную ошибку".
Когда с того конца болота донеслись первые выстрелы, Саулюс не выдержал, вскочил, вытащил последнюю сигарету, несколькими затяжками выкурил ее и, одурев от горячего дыма, долго ходил вокруг машины большими и неуверенными шагами захмелевшего человека. Чем дольше топтался он на месте и чем дольше укрощал себя, тем сильнее распирало его желание бросить все к чертям собачьим, прыгнуть в машину и на предельной скорости умчаться с этой по-осеннему умиротворенной и ко всяким невзгодам привычной опушки. Желание бежать было настолько сильное, настолько осязаемое и пугающее, что Саулюс чувствовал, как чешутся ладони, как вздымается грудь и рябит в лихорадочно горящих глазах. Этого желания не могли унять ни выкуренная сигарета, ни пот, застилающий глаза, ни открытый взгляд друга. Саулюсу обязательно нужно было перебеситься, забыться, наконец, схватиться за какую-нибудь тяжелую работу, от которой потом не мог бы поднять руки… Это бешенство накапливалось уже не первый день, поэтому разгоряченный Саулюс шагал как маятник - несколько шагов вперед, несколько назад, не в силах ни победить себя, ни убежать от себя.
Его раздражали молодые рябины, согнутые тяжелыми гроздьями ягод, пожухлые, далеко простирающиеся сухие заросли осоки, бесконечно покорные, будто помятые жизнью, недоросли-березки, гладкая, как вода в тазу, поверхность озера и страшно назойливые, от малейшего дуновения ветерка шелестящие камыши. Целую неделю он ждал плохой погоды, призывал бурю, ливень, но солнце по-летнему било в сухие, зудящие от бессонницы глаза и заставляло сбрасывать все теплые вещи.
Но больше всего Саулюса бесил тихий и равнодушный к его злости шофер второй машины. Он с яростью наблюдал, как Йонас, усевшись на вытащенном из салона машины сиденье, подперев спиной высыхающую сосну, вяжет большой шерстяной носок и, шевеля губами, считает петли.
"Прежде на мужчину был похож, - ругался про себя Саулюс, - а теперь - гнилая баба!" - с трудом сдерживался, чтобы не выматериться, и громко отплевывался, сунув сигарету горящим концом в рот.
Такое даже в кино не увидишь: угловатая шоферская кепка, сдвинутая на лысеющий затылок, модная кожаная куртка, глухие карманы, сапоги, галифе, папироса в зубах и бабушкины спицы в заскорузлых руках. Чего доброго, он и детей рожать может!..
- Тьфу!
Снова грохнул одиночный выстрел.
- Вот это припекает, - ничего не видел и не слышал сосед.
Поглядев по сторонам, он сбросил куртку, размял занемевшие суставы и снова взялся за дело: уткнулся носом в вязание. Так и просидел до вечера. А потом ни с того ни с сего спросил:
- Ты обувь какого размера носишь?
- Шестнадцатого калибра, - Саулюс напрашивался на ссору.
- Я серьезно, - спокойно сказал товарищ.
- Сорок четвертый.
- Как раз, - обрадовался тот. - Моему сыну только четырнадцать, а нога покрупнее твоей. Видать, еще будет расти, слон.
Даже самый отъявленный ворчун не смог бы придраться к этим словам.
На захиревшей сосне застучал дятел. Над болотом собирались стаи больших и маленьких птиц. Они летали низко над землей, перевертывались в воздухе, то собираясь в черные, грозные тучи, то снова исчезая в ослепительных лучах солнца. Где-то совсем недалеко пищала больная птаха. Монотонный, взывающий о помощи голос усиливал тревогу Саулюса. Он выискивал взглядом несчастную птичку, желая помочь ей, а в действительности сам ждал помощи - неизвестно откуда - и не мог дождаться.
- Может, не поленишься? - напомнил сосед.
- Чего?
- Ботинок скинуть. Видишь, мне пора петли спускать, боюсь, как бы не укоротить. Примерить надо, а свой я вряд ли так легко стащу.
- Знаешь, Йонас, пропадите вы пропадом со своими носками, с утиными охотами и со всеми святыми! - наконец прорвало Саулюса. - И не крутите мне мозги! - Отойдя в сторону, растянулся во весь рост на мху и попытался представить, чем теперь занимается жена, но вместо нее перед глазами вставало волевое лицо радушно настроенного шефа, не позволяющее ни злиться, ни тем более возражать ему.
- Ты видишь? - словно наяву тычет он пальцем в сторону окна, поспешно засовывая в ящик стола кипу бумаг. - Ты только посмотри!
- Уже насмотрелся, - неохотно возражает Саулюс.
- Ну и как?
- Нормально.
- Я тебя еще не такому научу! Если перистые облака раскисают и расползаются по всему небу, значит, хорошая погода только устанавливается.
- А что синоптики обещают? - со слабой надеждой спрашивает Саулюс.
- Я же тебе объяснял: если радио объявило, что ожидается дождь, зонты брать не стоит. Да, возьми у секретарши деньги. Там хватит на все. Сдачи не надо.
- Но, товарищ Моцкус…
- Я все понимаю: в начале самостоятельной жизни каждая копейка на счету.
- Я не поэтому… - Саулюс чувствует, что проиграет едва начатый спор, однако как умеет, так и защищается: - Вы сами понимаете.
- Не на Луне живу, но квартирку ты вне очереди получил? Получил. Чего же еще хочешь? - атакует директор.
- Большое спасибо, но у меня другое…
- Спальный гарнитурчик требуется?
- У меня все есть.
- Знаешь, скромность скромностью, однако теперь и шофера должны жить красиво. Должны! Но ты, мальчик, еще меня не знаешь: твоя комсомольская свадьба - только прелюдия. Если поладим, мы вместе с профсоюзом еще не такие крестины твоему будущему сыну закатим. Все оборванцы посинеют от зависти. Но и ты не зевай, - обнимает словно приятеля, водит по кабинету и немного вольничает: - Не жди, чтобы я и это дело на свои плечи взвалил… Не советую!
Саулюс краснеет, будто ученик, впервые увидевший неприличную фотографию, и сам пугается своих слов:
- Этому меня учить уже не надо, только все поездки да поездки - к жене подойти некогда, - объясняет наконец, почему он ломается, и смело смотрит на Моцкуса.
- А ты в будни, наскоком… Увидишь, какой пролетарий получится… Не нарадуешься! А может, тебе командировку на несколько дней выписать?
- Ну что вы, товарищ директор…
- Напрасно скромничаешь - пригодится. Кроме того, небольшая просьба: заглянешь ко мне домой, не забудь резиновые сапоги в багажник бросить. Ружье возьми. А теперь - отправляйся, меня тут одна внеплановая работенка дожидается. Отсижу часы - позвоню.
Вот и все. Кажется, ничего больше не сказал и голоса не повысил, а я тут же согласился. Даже Грасе соврал, что в командировку уезжаю, - Саулюсу казалось, что он в чем-то испачкался. Захотелось выбраться из этой липкой тины и как следует умыться в холодной озерной воде, но он лежал на животе, задрав ноги кверху, и смотрел, как сосед, зажав в развилине дерева до блеска начищенный сапог, даже посинев от натуги, стаскивает его с ноги. Наконец сапог поддался. Стянув обувь, Йонас придирчиво осмотрел дыры в портянке и повесил ее сушиться на куст. Потом уселся примерять носок и, вытирая рукавом пот, ворчал:
- Так и знал - слишком длинный. Опять придется на палец снимать. И загиб не там получился, чтоб тебе сдохнуть…
У Саулюса больше не было сил ни смотреть, ни слушать, он вскочил и не оборачиваясь направился в лес. Шел, не зная, куда и зачем, пинал ржавые консервные банки, топтал щедро росшие мухоморы, а в душе все сильнее закипала злость. От глупой, необъяснимой ярости в голове роились путаные мысли. Клейкие паутинки липли к лицу, цеплялись за ресницы, щекотали за ушами и раздражали еще сильнее. Деревьев вокруг становилось все меньше, их стволы - все тоньше. Наконец под ногами захлюпала вода. Надо было возвращаться, но Саулюс стоял и с огромным удовольствием чувствовал, как в летние туфли просачивается прохладная, щекочущая подошвы болотная влага.
Вспомнил, как ехал с Грасе к ее родителям в колхоз, как в быстрой речке мыл забрызганную машину и как, специально выключив мотор, нес будущую жену на руках, а холодный весенний поток обжигал икры и проникал до самого сердца.
- Почему с другими ты и смелый, и веселый, а со мной все молчишь и молчишь? - обняв его за шею, спрашивала Грасе.
- А что тут говорить, когда ты на руках?
- Машину жалко, - женская заботливость девушки не позволяла оторваться от земли.
"А меня не жалко?" - хотел спросить Саулюс, но вместо этого ответил:
- Трактор вытащит.
- Я могла бы и в салоне подождать, - говорила она, невесомая, потому только, что молчать становилось страшно.
- А я больше ждать не хочу. Не могу. Ты понимаешь? - Не выпуская девушку из объятий, Саулюс стал целовать ее, а пробегающая мимо ног прозрачная и холодная, словно в роднике, вода вдруг согрелась, накалилась.
Вот так - забывшись, переживая все заново, он шел по болоту, пока не опомнился. Осторожно осмотрелся вокруг, не видит ли кто, и снова до мельчайших подробностей вспомнил тот день. Она не могла защищаться, иначе упала бы в воду… Потом вода кончилась, узкая полоска песка и крутой склон, отнявший последние силы, а на заросшем пышной травой лугу, окруженном невысокими ивами, Саулюс споткнулся…
Господи, как он тогда торопился, как старался, как боялся, как стремился к ней и как ради этого мгновения не остановился бы даже перед самой смертью, а потом, опустошенный и так по-земному завершивший свой полет, снова стыдился ее, снова ненавидел себя и жаждал в ту же минуту провалиться сквозь землю.
- Ты со всеми такая? - спросил девушку, пытаясь оставаться гордым, каким был до сих пор, а она покраснела, схватила брошенный пиджак, накинула себе на голову и заплакала.