Потом на его голову свалилась новая беда. Зеленые нагло убили председателя колхоза и его семью. Средь бела дня, под носом у его парней вырезали всю семью: мужа, жену и троих детей. Он долго не находил себе места. Голодный, исхудавший, бродил вокруг хутора Гавенасов, исследовал факты, расспрашивал людей, но все было тщетно. Однажды, кое-что пронюхав, он всю ночь просидел в густой сирени Гавенасова сада, а под утро задремал на минутку. И тут же очнулся. Небольшой юркий зверек крался к только что проснувшимся куропаткам. Сосредоточив внимание на птицах, этот маленький разбойник дрожал, словно натянутая пружина. Чтобы не застыли мускулы, он перебирал передними лапками, прижимался к земле, но все время настойчиво приближался к мирно поклевывающим птицам. Еще мгновение, еще шажок… и Викторас не выдержал. Забыв про инструкции, элементарную осторожность и оправдывающую его работу секретность, почти не целясь, он выстрелил в зверька. Тот высоко подпрыгнул, перевернулся через голову и, упав на землю, сразу замер. Это была первая охота Моцкуса. Пуля настигла и смертельно ранила зверька перед самым прыжком, но не прыгнуть он уже не мог…
В это время затрещали кусты. Он снова инстинктивно поднял оружие и едва не нажал на курок, увидев бегущее через сад существо, завернувшееся в пестрое, сшитое из разноцветных лоскутов одеяло.
- Что ты здесь делаешь? - спросил, догнав девушку.
- Я дома боюсь спать. - Она сняла с головы одеяло, сдернула платок. Ее огромные глаза были широко раскрыты, в увеличившихся зрачках сверкали какие-то нехорошие, сумасшедшие огоньки. - Я видела, как вы целились в меня, видела брызнувшее из дула пламя, но кричать побоялась…
- Послушай, Гавенайте, так нельзя… - Перепуганный, он не мог поставить оружие на предохранитель.
- Я вас не боюсь.
- Я и не пугаю… Меня и не надо бояться.
- Знаю, вы хороший… Вы должны быть хорошим, потому что вы - моя судьба.
- Еще что выдумаешь!
- Я уже который раз вижу во сне маму, а она говорит, что тот, кто выстрелит в меня, станет моим мужем.
- Я тебе дам мужа! Марш в дом! - обругал ее Моцкус и только потом заметил, какая она молодая и красивая.
Он привел девушку в избу; словно отец, помыл ее лицо холодной водой, уложил в постель и, почувствовав, как приятно ему дотрагиваться до нее, смущенно раскраснелся и снова принялся учить:
- Уезжай, если не можешь жить здесь, я помогу тебе. Попроси, чтобы соседи приходили, но одна больше не оставайся. Ты с ума сойдешь. Ты вся горишь и бредишь.
Она слушала его не мигая, слушала и опять просила:
- Будьте таким хорошим, не оставляйте меня, я вам не стану мешать, я все умею…
- Теперь - не могу. - И, увидев, что эти слова причинили ей боль, стал оправдываться: - Но если ты так уж боишься, пришлю кого-нибудь из комсомольцев. - Пообещал и ушел искать своих парней, хотя до условленного времени еще было целых полдня.
Кажется, ничего интимного между ними и не было. Однако глаза перепуганной Гавенайте не стерлись из памяти Моцкуса. Бывая в этих местах, он вдруг ощущал желание, даже необходимость еще раз увидеть Бируте, поговорить с ней, утешить, хотя бы притронуться к ней рукой, как тогда… А не найдя ее, долго стоял у расщепленного молнией дуба и наблюдал, как тяжело умирает проживший несколько веков великан. Одно время Моцкус даже замыслил было посвататься к этой одинокой девушке, с которой так жестоко обошлась судьба, обдумал все подробности, но помешали его неопределенное, полное опасностей положение и неуемное желание учиться.
Моцкуса ранило. Рана была неопасная, но довольно глубокая. Пришлось вызывать врача из Вильнюса. Приехала женщина - средних лет, но очень милая. Она осмотрела рану, наложила швы, перевязала и, не дождавшись машины, осталась ночевать.
Они поужинали, он по-джентльменски уступил ей свою кровать, а сам собрался улечься на полу, бросив туда какие-то тряпки.
- Я принесла вам столько беспокойства, - стала извиняться она.
- Ерунда, ведь вы перевязали мне руку. - Он еще подумывал, не уйти ли ему в городок и переночевать у товарищей, но фитиль керосинки несколько раз мигнул и погас.
Они долго ворочались и не засыпали: его мучила боль, а врача… Трудно сказать, почему она металась на скрипящей солдатской койке, но ее тихие, ласковые слова Викторас расслышал сразу:
- Послушай, лейтенант, я уже не девочка, и если ты ляжешь рядом, меня не обидишь.
Его прямо-таки оглушили эти откровенные слова. И, разыгрывая многоопытного мужчину, Моцкус ответил:
- Я не привык убегать от опасностей.
Он не лгал, он не убегал никогда, но такого рода опасность подстерегла его впервые.
И они громко рассмеялись. Наверно, слишком громко, потому что в такой ситуации, как ни изображай из себя хладнокровного, причины для волнения все равно будут. И он волновался.
…Это была не любовь, не распутство, скорее - острая физическая и душевная потребность в ту холодную и мрачную послевоенную пору хоть на мгновение почувствовать себя не стрелком, не мишенью, а обыкновенным человеком, свободным от чувства долга и страха, принадлежащим только себе и этой сумасшедшей минуте.
Моцкус, еще несовершеннолетним пареньком очутившийся на фронте, и она, военфельдшер, не были слишком сентиментальны, они не давали друг другу торжественных обещаний, не клялись вечно хранить верность, но не испытывать доверия и нежного внимания друг к другу они тоже не могли. А Моцкус, человек долга, безгранично чуткий, испытывал к этой женщине чувство благодарности, которое, как показывает практика, очень часто сближает людей и порабощает их сильнее, чем любовь.
Утром она была весела и по-женски сдержанна, а он не отводил глаза в сторону и как умел ухаживал за ней, демонстрируя немного позабытую гимназическую галантность, а потом, когда схлынул первый наплыв чувств, они оба несколько преувеличенно заинтересовались холостяцкой жизнью друг друга.
- Викторас, тебе нельзя оставаться здесь ни дня. - Ее голос звучал дружески.
- Я сам знаю, - буркнул он, почувствовав к ней еще большую благодарность, - но куда мне деваться?
- Иди учиться, - ответила она. - Будь у меня такой фундамент, я бы не сидела сложа руки.
- Какой фундамент?
- Ты такой начитанный, а твоя память - просто чудо!
Он рассмеялся, вспомнив, что в гимназии учился довольно тяжело, ценой огромных усилий запоминая множество предметов. Но прошло столько времени… И когда его приятели-отличники почти все позабыли, его память выкинула штуку: весь, прежде с таким трудом заученный, школьный курс вдруг воскрес в пластах подсознания и с каждым днем все ярче и ярче вырисовывался в памяти. Его начитанность удивляла.
Как-то один приятель, усомнившись в знаниях Моцкуса, спросил:
- Откуда ты знаешь все это?
- Оттуда же, откуда и ты: ведь мы вместе учились.
- Не прикидывайся, ты, наверно, и теперь учишься?
- Говорю: в прошлом учился…
- Из прошлого люди только силу черпают, - не поверил товарищ.
А теперь то же самое говорит эта малознакомая фельдшериха… Моцкус с признательностью улыбнулся ей и спросил:
- Кто меня отпустит?
- Кто назначил, тот и отпустит.
- Утопия.
- Почему? Мой отец - довольно влиятельный человек. Я поговорю с ним, вот и все дела.
- Поговори, только боюсь, что ничего из этого не выйдет. - Он был уверен, что ее слова - лишь деликатный завершающий аккорд их коротенького романа.
Марина уехала, а через несколько дней его вызвали в Вильнюс.
- Тебе надо учиться, - повторил ее слова тихий и очень упрямый начальник отдела кадров, все время кормивший его железными аргументами: "Нам лучше знать… мы только советуем… есть такое мнение…" теперь он так же тихо согласился со всеми аргументами Моцкуса и даже разрешил ему выбрать, куда пойти. - Вы мечтаете об университете? - удивился начальник и улыбнулся, словно жалея его.
- Так точно.
Тот покачал головой, еще откровеннее ухмыльнулся в усы, а потом добавил:
- Я бы на вашем месте, имея такого покровителя, не стал так легкомысленно относиться к своему будущему.
- Если понадобится, и там словечко замолвит, - шутил Викторас.
- Может быть. - Он пожал плечами и на всякий случай добавил: - Университет, братец, это не милиция.
И он оказался прав: в университете надо было много, чертовски много работать, чтобы угодить единственному начальнику, называемому наукой. Но тогда Моцкус верил, что труд по сравнению с проклятыми выстрелами - это неземное счастье, рай, предназначенный только для избранных, поэтому весело улыбнулся начальнику, так неожиданно укрощенному женщиной, и, невзирая на его звание, ответил:
- С вашей помощью я уже и это почти позабыл.
- Только не дури. - Начальник снова стал грозным и неприступным.
"Какое свинство! - глядя на него, думал Моцкус. - Я целые ночи просиживал, портил глаза у керосиновой лампы, сочиняя длинные, хорошо аргументированные прошения, трезво взвешивая каждое "за" и "против", стараясь не показаться слишком назойливым, а он каждый мой рапорт перечеркивал убийственно холодным, никакой логикой не подкрепленным "нам лучше знать"". И вот теперь благодаря заступничеству малознакомой женщины Моцкус стоит перед этим чурбаном и чувствует себя свободным как птица.
Училось Моцкусу трудно - за все университетские годы он так и не снял шинель, только несколько раз перешивал ее, и она становилась все короче, - но он был счастлив, забывал про все невзгоды и ощущал огромное удовлетворение от новой, ни на что не похожей работы, позволяющей ему сомневаться, когда все кажется точным и логичным, дающей право спорить и состязаться с признанными авторитетами. Моцкус чувствовал себя просто всемогущим и с азартом мальчишки отдался математике. Он считал, что это наука наук, что всю деятельность человека, даже любовь, можно превратить в символы и цифры, а потом, выстроив их в ряды и формулы, основанные на законах и логике математики, без особого труда предсказать будущее и судьбу.
- Идея должна быть самой простои, - вначале он спорил только с равными себе. - Проникая во все сферы жизни, она может пользоваться сложнейшей методологией, может дать чудесные результаты, но суть ее должна быть понятна даже ребенку. Если бы Эйнштейн в молодости не подумал: "А что случится, если я буду бежать быстрее света?" - он никогда не сказал бы: "Прости, Ньютон, но ты уже не прав!"
Моцкус не хвастался, ибо не хотел, чтобы над ним смеялись не понимающие его. Он работал, как одержимый зубрил иностранные языки, читал - и проверял, читал - и соглашался, читал - и возражал, читал - и осуждал, читал - и творил. К каждому новому делу, к каждой интересной книге он прикасался с каким-то внутренним трепетом - так поднимаешься в атаку, имея одинаковые шансы вернуться с победой или остаться вечно живым в памяти товарищей… Яростное беспокойство не оставляло Моцкуса, пока он не добивался своей цели, пока, опустошенный, но счастливый, не мог сказать себе: а все-таки она вертится, черт меня подери!..
Сначала о своих открытиях он несмело рассказывал Марине. Она ничего не понимала, только широко раскрывала глаза и обязательно, не желая показаться невеждой, сомневалась:
- Да ведь это чушь!
Тогда он, довольный, смеялся и начинал объяснять:
- Теперь науке как вода, как воздух нужна такая на первый взгляд безумная идея, переворачивающая все представления вверх ногами…
Марина уступала, но не забывала и о себе:
- Я с первого взгляда поняла, что ты не такой, как все, но это уж слишком. Поверь моему предчувствию: так рискуя, ты когда-нибудь свернешь себе шею.
- Милая, а что такое предчувствие, что такое инстинкт? Это запрограммированный в генах опыт тысяч поколений, живших до нас. И ничего лишнего там нет: все подчиняется железным законам природы. Все живет с одной-единственной целью: как можно лучше приспособиться к окружающей среде и продолжить существование своего вида. Человеку важно только найти закономерности цепочек, уметь заменять эти закономерности другими. Тогда он всемогущ…
- Не согласна! А любви, а чувству ты ничего не оставляешь?
- Любовь и чувства тоже можно будет запрограммировать. - Моцкус ни капельки не лицемерил, ибо все чаще и чаще ловил себя на мысли, что Марина нужна ему как женщина мужчине, и не выносил, когда она набивалась в духовные поводыри.
- Когда ты так говоришь, ты мне противен. Я нашла тебя не для математики, а для себя. Ты должен понимать это.
- А может, я нашел тебя для математики?
- Глупость! Как можно любить человека только из-за какой-то цели? Если я люблю, мне неважно, ни ради чего, ни почему. Любя, я все могу.
- Кое-что могу и я… Но в твоих словах есть странная логика: так сказать, до греха меня не доводи, но прямую дорогу укажи… - Он больше не спорил, так как знал, что Марина может предаваться любви двадцать четыре часа в сутки и не насытиться ласками, а для него эта любовь была только потребностью, продиктованной природой.
- Послушай, неужели тебе нравятся мужчины, которые постоянно держатся за юбку?
- Это противные, ничтожные существа, хотя иногда их внимание становится даже приятным, потому что ты на меня не обращаешь внимания.
- И опять ты не права. Я занят научной работой, мне надо сосредоточиться. Чтобы все время думать, надо все время молчать… Поэтому ежедневно напоминать мне, что я неразговорчив, просто нетактично.
- Внутренний голос никогда не отличался тактичностью.
Разговаривать с ней на эту тему было невозможно. Моцкус знал, что любящая Марина не успокоится до тех пор, пока не завладеет его душой, а если это не удастся, то будет всеми силами стараться сделать его похожим на себя. И еще Моцкус знал, что, слабая, она упрямо стремится властвовать, что ненавидит абстрактные вещи, так как не в силах понять их, что, занятая бытом, она боится за витающего в облаках мужа, который может удалиться от нее и снова оставить ее одну…
Он все это знал и почему-то сказал:
- Послушай, ты прекрасно понимаешь, что я другим не стану, лучше скажи: за что ты меня любишь?
- А шут тебя знает… Может, из тебя и впрямь что-нибудь выйдет. - Усомнилась, но осталась прежней. Она не отказывалась от малейшей возможности привязать его к мелочному быту - если не сердцем, то хотя бы законом, чувством долга, хотя бы цепью за ногу…
Это были первые семейные битвы, первые баталии, которые со временем превратили их в непримиримых врагов, но до этого было еще далеко, надо было не только учиться, но и одеваться, заботиться о теплом уголке и куске хлеба… Родственников у Моцкуса тогда не было, хотя теперь их появилось довольно много. И если б не Марина, черт знает какой получился бы из него академик. Прежде всего она уступила ему одну комнату в своей огромной квартире, помогала по мелочам, покупая билеты в кино или театр, и никогда не забывала, что студенту часто не хватает несколько рублей до стипендии и несколько спокойных часов перед экзаменом. Она не была слишком назойлива и лишь однажды, когда он решил уйти с последнего курса, сказала:
- Ты неблагодарный человек, потом будешь локти кусать.
- Почему?
- Потому что ты очень талантлив.
- Глупости! - Он снова слишком громко рассмеялся. - Сидеть ночи напролет и грызть книги может каждый.
- Нет, не каждый. Ученому прежде всего требуется огромная трудоспособность, самообладание и твердая воля. Крепкое здоровье, восприимчивость, интуиция и необычайное упорство… У тебя всего этого предостаточно, поэтому и разбазариваешь способности налево и направо.
- Послушай, Марина, иногда люди не лгут только потому, что не знают правды.
- Ты что-то скрываешь от меня? - Она испуганно посмотрела Викторасу в глаза и очень встревожилась.
- Мне надоело быть альфонсом. Мне стыдно получать все из твоих рук.
- Хорошо, тогда мы заключим договор. Когда встанешь на ноги - все вернешь.
- Вдвойне!
Договор они не заключили, но Моцкус не выдержал и спросил:
- Ты ревнуешь меня к науке, обвиняешь, что я слишком занят ею, но едва я захотел бросить ее, сразу другую песенку запела… Где логика?
- Не знаю, мне кажется, я смогу любить тебя и такого. Видать, одному из нас придется жертвовать собой.
- Обоим, милая, обоим, - поправил ее Викторас.
- Не понимаю - зачем?
- Я - науке, ты - мне…
- Все-таки ты порядочный подлец.
- Может быть, но только потому, что, вступая в сделку с тобой, я еще хочу вернуться.
- Ты еще и свинья.
Нет, он не сделался ни свиньей, ни подлецом. В глубине души он чувствовал, что без этой женщины он уже никак не обойдется, обязательно споткнется на полпути, что без Марины он не добьется поставленной цели, а если и докарабкается до нее, то затратит в три раза больше времени.
"Ладно, - Моцкус отгонял эти мысли и снова возвращался к ним как к небольшой, но постоянно ноющей болячке. - Любви не было, только благодарность, только чувство долга и обязанность, только барское упрямство любой ценой сдержать слово, которого добились от тебя не совсем честным путем. Еще жив был и постоянный страх, не хотелось возвращаться в милицию. Кроме того, появилось желание всегда досыта поесть, вовремя лечь спать. - Он подумал об этом и рассердился: - Кончай притворяться, были еще и острый запах ее духов, и искренняя близость… Но это уже мелочи".
Со службой Моцкус расстался быстро. Передал бумаги, перекрестил все левой рукой, взял отпуск, но так и не успел им воспользоваться. На улице он встретил Бируте.
- Я выхожу замуж, - сказала она.
- Девочка, куда ты все торопишься? - Эта новость вызвала у него некоторую досаду.
- Как не торопиться, если в нашей деревне уже не осталось ни одного моего ровесника?
- Сами виноваты.
- Я вас не виню.
- И чего ты хочешь?
- Пригласить на свадьбу.
- Спасибо, я обязательно приеду.
- Если и не приедете, я не стану сердиться.
- Послушай, девочка, так даже своих врагов в гости не приглашают.
- Конечно, но Альгис очень просил, говорил, что без вас будет нехорошо.
Они расстались, но пришел этот подлец Жолинас и свадьба расстроилась. Когда арестовали Альгиса, Бируте прибежала к нему вся в слезах словно помешанная.
- Что он вам сделал?
- Ничего.
- Тогда почему вы его теперь?.. Перед самой свадьбой?
- Когда сделает, будет поздно.
- Тогда забирайте и меня. Вместе. Всех!
- Ты нам ничего плохого не сделала и даже не собиралась сделать.
- Но теперь я сделаю! - Она вытащила из-за шали гранату и положила на стол. - У меня тоже винтовка есть!
Викторас побледнел, вскочил и стал пятиться от этой сумасшедшей, а она уже ничего не соображала, только вытаскивала из-за шали и бросала на стол всякую ржавую дрянь. - Чего вы боитесь?! Арестуйте, сажайте, я тоже прячу оружие… Мы оба!..
Поборов страх, Моцкус сгреб в кучу это подобранное под кустами добро и лишь тогда улыбнулся: