Это несчастье уже давно для нее - причина постоянной, физически ощутимой боли. Бируте все еще носит его под сердцем, как ржавый осколок, как тяжелую болезнь, дающую знать о себе перед каждым ненастьем.
И Бируте захотела еще раз увидеть Альгиса, увидеть сейчас же, немедленно… И чем больше она сдерживала себя, тем сильнее обжигала тоска, подстрекала и мучила ее. Она уже не старалась уснуть. Поднялась, умылась в озере, стряхнула с себя травинки и направилась к дому.
Пусть он увидит меня такой, какая я есть, решила и даже не подумала, что ее неожиданный приход будет лишь бледным и смешным повторением их прошлого…
Уже который день Саулюс чувствовал себя куда более значительной личностью, чем его товарищи по работе. Только ценой огромных усилий он не выбалтывал друзьям свои приключения, когда начинал рассказывать ходящие о Моцкусе легенды. Он гордился этим и думал о том, какие жалкие люди рядом с ним, если они позволили так долго водить себя за нос. Повстречав в гараже Йонаса, он начал воспитывать его:
- Помнишь, ты говорил: заставить человека думать можно только постоянно хлопая его пониже спины?
- Говорил, - нисколько не удивился тот. - А тебя уже хлопнули?
- Еще нет.
- Тогда чего кривляешься, чего вдруг полез в философы?
- А не кажется ли тебе, что некоторые только этим и занимаются?.. Они бьют других, где только достают, но приходит время, и выясняется, что самим-то им думать нечем.
- Я стараюсь, но не могу усечь, куда ты гнешь…
- Никуда я не гну. И насчет себя можешь быть спокоен. На сей раз я не о хлопающем, но о мыслящем.
- Кто он такой? У меня на пустые разговоры времени нет. Дома обед стынет.
"Что, пора на втором носке петли спускать?" - хотел уколоть Саулюс, но сдержался.
- Я о Моцкусе. - Решил только ему доверить тайну, но Йонас встал на дыбы:
- Ты хоть соображаешь, что говоришь, осел?
- Чувствую.
- А ты знаешь, что и Моцкусу кое-что про тебя известно?
- Теперь это не имеет значения.
- Имеет, Саулюкас, и даже большое. Он знает, что той ночью на шоссе ты несколько раз превысил скорость, что на повороте на восемнадцатом километре больше двадцати метров ехал на двух колесах, что некрасиво обманул задержавшего тебя автоинспектора.
- Это уж подлюга Милюкас нагадил.
- Это неважно - кто! Ведь это правда?
- Правда, я не отрицаю, но Милюкас не спросил меня, почему я так поступил, что в тот день творилось в моей душе…
- Видишь ли, можно подумать, только у тебя одного такое сложное нутро, мы и не претендуем на роль твоих исповедников, тем более Милюкас… Но когда обстоятельства потребуют, он не моргнув глазом выпотрошит тебя и, узнав, сколько метров ты проехал в тяжелом душевном состоянии, снова зашьет, извинится, но за свои труды чуть добавит тебе.
- Что добавлять, если я абсолютно не виноват?
- Посоветует наказать тебя в административном порядке, вычесть расходы на амортизацию и разобрать на общем собрании шоферов гаража за оскорбление почтенного и ответственного человека. Конец рапорта будет такой: "выразившееся в совершенно безответственном пустословии…" Мне кажется, Саулюс, что Милюкас - большой психолог.
- Тебе Моцкус пожаловался? - Саулюс покраснел и на полтона снизил голос.
- Нет, я прочитал все это и пришел к нему посоветоваться, а он, из любви к тебе, приказал положить все в архив, чтобы через сто лет историки читали и удивлялись, какой высокой моралью отличались наши шофера, которых боженька наградил особым талантом копаться и душах своих друзей, и как несправедливы были их начальники, не давшие подобному делу никакого хода.
Саулюс прикусил губу. Его спесь как ветром сдуло, но он все еще считал себя несправедливо обиженным:
- Нет, даже этим вы меня не подкупите. Я сам потребую собрания и не буду молчать.
- Не молчи, тогда пострадаю и я, написавший, что в тот вечер, кроме минеральной, ты ничего в рот не брал.
- Если я пью, Моцкуса это не касается.
- А его жизнь тебя касается, сыщик несчастный?! Не такие головы в его биографии копались и не откопали ничего, кроме того, что было на самом деле. А ты зря обижаешь человека, свинья. Если уж такой святоша, зачем помчался из дома в Пеледжяй? - Йонас смотрел открыто и прямо.
Не выдержав его взгляда, Саулюс опустил голову и, что-то бормоча себе под нос, побрел по гаражу, пока не зацепился за ноги Игнаса. Подстелив брезент, Игнас лежал на спине и ковырялся под машиной. Кое-что вспомнив, Саулюс схватил брезент за края, вытащил его вместе с Игнасом, потом поднял шофера за грудки и зло сказал:
- Артист, если ты еще раз верхом на бутылке шампанского подкатишь к Грасе, я тебе морду расквашу.
- Саулюкас, ты пьян, - Игнас, ничего не понимая, прикрылся локтями, будто его уже били.
- Только так, - дулся Саулюс. - Думаешь, тебе одному высшие вселенские существа свою волю диктуют?
- Ты с ума сошел!
- Твоими стараниями.
- Будь мужчиной, не дури, - Игнас кое-как освободился из цепких рук товарища, - еще увидит кто-нибудь. А заходил я к тебе - деньги одолжить. Ко всем обращался, а друзья посоветовали: иди, мол, к Моцкусову подкидышу, у него денег куры не клюют.
Саулюс опустил руки.
"Любимчик, служка, а теперь еще - подкидыш", - лихорадочно думал, как ему огрызнуться, но ничего подходящего не приходило на ум. Все слова казались наивными, мелкими и глупыми: будто подслушал их у мальчиков, что шатаются по улицам и ищут смысл жизни в кафе.
- Я тебе зубы повышибаю! - вдруг подскочил словно ужаленный.
- Не сердись, ты очень похож на него.
- А шампанское? - буркнул только для того, чтобы не молчать.
- Подарили мне. Думал, мы мало знаем друг друга, разговаривать легче будет. В одиночку такой благородный напиток вроде и неудобно лакать. Ну как, сможешь сотню-другую?
- У Моцкусова подкидыша и проси, а мне наплевать на вашу болтовню, - повернулся и, дурея от невымещенной злости, ощущая во рту горечь от рома, закрылся в машине и приготовился вздремнуть.
После обеда, боясь раскрыть рот, возил заместителя и какую-то гостью по ресторанам, а вечером был за это вознагражден.
- Я понимаю, - сказал раскрасневшийся заместитель, - почему Моцкус так ценит вас. Прекрасно понимаю! - Потом бросил еще несколько слов: - Сознательный, молчать умеете.
"Молчать умеют не сознательные, а подлецы, так было во все времена", - хотел отрезать, но почувствовал, что его не поймут. Слова заместителя больно задели его и заставили еще долго плутать по городу в поисках таких же непонятых, как он. Наконец, отыскав троих компаньонов, раздавил в подворотне бутылочку и, захмелев, пришел домой мириться с женой, но ее не было. Пошарив по карманам, наскреб еще один рубль и опять очутился у двери гастронома. Поднял три пальца - словно приносил клятву в суде, - подзывая в компанию собутыльников.
- За бога, царя и отечество? - подошел один с багровым носом.
- Заткнись, - и застыл, увидев, что попался.
- На каждую лампу по фаустпатрону? - не отставал пьяница.
- И тебе не стыдно? - К нему с покупками в руках подошла Грасе. - Боже мой, если так хочешь, я куплю. Сколько тебе: две бутылки, три?..
- Ну и кадр! - довольный, оскалился пьяница.
- Сгинь! - Саулюс передернулся. - Ну?! - Потом жене: - Мне как Моцкусову подкидышу и сухое вино сойдет. Возьми получше, дома вдвоем выпьем, - улыбался через силу, пока не почувствовал, что так куда приятнее глядеть на свет, чем насупившись. - Дай сумку, тебе тяжело, - окончательно оттаял и энергично, чтобы протрезветь, потряс головой.
Во дворе их дома, обсаженном молодыми деревьями, ходил Моцкус. Он поздоровался с Грасе, извинился и, отозвав Саулюса в сторонку, сказал:
- Вернулся на самолете, решил сэкономить денек. Завтра утром будь у меня до зари, поедем искать Бируте. Заодно и поохотимся.
- Ведь вы бросили?
- В последний раз, надо с директором лесхоза помириться. Только выспись хорошенько, - протянул руку, пожал, повернулся и пошел. Возле него бежал красивый охотничий песик.
Наверно, из Москвы привез, подумал Саулюс и тут же получил от Грасе:
- Мог и к нам пригласить… Если б не он, по сей лень сидели бы у родителей на шее. И кто тебя воспитывал, такого неотесанного чурбана?
- Завтра, Грасите, все решится завтра… - Он и сам не знал, почему все должно решиться завтра, почему не послезавтра или в другой день?.. И вообще, надо ли что-нибудь решать? Саулюс чувствовал, что в его жизни должно что-то измениться, поэтому тревожился и торопил: - Если должно случиться, пусть случается теперь, сейчас же, немедленно, - а слово "завтра" вырвалось у него случайно, так, ничего не значащее слово.
Бируте шла по тропинке, заросшей густыми кустами сирени, когда услышала стук топора, а через некоторое время увидела и Альгирдаса, который обтесывал большое дубовое бревно. Сверкающее в лучах солнца лезвие топора то взлетало над его головой, то молнией вонзалось в дерево.
Бируте остановилась и залюбовалась его работой. Она знала, что Альгис похоронил родителей и теперь живет один. Они встречались уже не раз, все где-нибудь в поле или в городке, перебрасывались несколькими словами, но заходить к ней или приглашать ее к себе Альгис избегал. Не набивалась в гости и она, так как все время чувствовала себя в неоплатном долгу перед ним, а он мужественно молчал или обходился детскими шутками, будто они все еще сидели за одной партой прогимназии. И если бы не густой, поднявшийся между их хуторами лес, если бы не глупости Стасиса и тихая гордость Альгиса, может, они и сегодня жили бы как близкие соседи или хорошие друзья…
Он обернулся и застыл в изумлении. Потом вонзил топор, подошел ближе и, дивясь ее наряду, протянул руку.
- Что-нибудь со Стасисом?!
- Нет, - Бируте покачала головой, - я ушла из дому. - Она ничуть не стыдилась, что оказалась в таком жалком положении, и смотрела ему прямо в лицо; его глаза вспыхнули не то удивлением, не то страхом и снова угасли.
- Ведь тебе не шестнадцать, - спокойно сказал он. - Надо уважать свой возраст, Бируте.
- Так я и думаю сделать, - ответила она, почувствовав некоторое разочарование. - Ты можешь отвезти меня в городок к подруге?
- Могу, - ответил он и спохватился: - Но сначала зайди в избу.
В комнате было чисто, но по-мужски сурово и неуютно. Все четыре стены были увешаны распятиями, богородицами, чертями и драконами. Удивленная Бируте не могла оторвать глаз от множества поделок. Особенно поразила ее богородица, в сердце которой были воткнуты сабли, мечи, винтовка с четырехгранным штыком, а над ее головой висел ржавый хлыст, свитый из колючей проволоки. Она держала на коленях своего сильно уменьшившегося после смерти сына и смотрела на него с такой болью, будто до мельчайших подробностей знала жизнь каждого человека, всю нелегкую жизнь Бируте. Само страдание лежало у нее на коленях и кололо всем глаза.
- Это твоя? - спросила она.
- Нет, твоя, - ответил он. - Самая первая, я еще там вырезал ее для тебя.
- Ты все один? - Бируте попыталась улыбнуться, но ничего не получилось.
- Как видишь, - он показал рукой на стены.
И черти показались ей знакомыми, будто где-то их видела, и драконы. В затейливо вырезанной рамке висела и ее фотография. Бируте смотрела на себя - молодую, большеглазую, с коротко отрезанными волосами… и почувствовала слабость. Ухватившись за край стола, она поспешно села и только тогда увидела, что он застлан белой скатертью и накрыт на две персоны.
- Ты ждал кого-то?
- Ждал.
- Я помешала тебе.
- Нет.
- Ты говори прямо.
- Я ждал, хотя точно знал, что никто не придет.
- И она пришла? - Слабость накатилась на нее новой волной. Она не верила в такую возможность, гнала ее прочь… и все-таки было хорошо думать о ней, было очень хорошо думать о том, что где-то и кто-то еще умеет ждать… Ее или не ее, какая теперь разница!
- Нет, она не придет. - Он принялся расставлять тарелки.
При взгляде на еду Бируте почувствовала голод, и ей стало легче. Между тарелками с огурцами, хлебом, салом и вареной капустой стояла бутылка водки. На одной салфетке лежала перевернутая фотография. Увидев ее, Бируте вздрогнула и отвернулась, потому что ее охватило такое любопытство, такое желание перевернуть фотографию и посмотреть на нее, что неожиданно зачесались руки. Но сделать этого Бируте не посмела. Сосредоточив все внимание, она смотрела на лежащий перед ней листок плотной бумаги, испещренный несколькими кривыми строчками, и старалась припомнить, как могла попасть к нему эта фотография. И не могла вспомнить.
А может, домашние? Может быть, они послали ему мою фотографию? Неужели он до сих пор?.. У нее стало хорошо и спокойно на душе. Она улыбнулась Альгису и откровенно призналась:
- Знаешь, я страшно голодна… И от рюмочки не откажусь.
Альгирдас вскочил, принес яиц, поджарил яичницу, нашел старое, совсем засахарившееся варенье, нарезал сушеного сыра и снова зачем-то убежал. И пока он бегал, она несколько раз порывалась протянуть руку и перевернуть фотографию, но не посмела. Только после нескольких рюмок осторожно подняла ее и посмотрела. Со снимка на нее глядело лицо незнакомой женщины. Будто ушат холодной воды опрокинули на Бируте, и она протрезвела. Поставила фотографию, прислонив ее к краю тарелки, и спросила:
- Праздник?
- Годовщина.
- Ее уже нет?
Он покачал головой и выпил.
- Может, тебе не надо пить, - сказала она, - ведь придется отвозить меня в район.
- Рюмку можно. Я делаю это каждый год, иначе было бы некрасиво…
Бируте смотрела на его спокойное, заросшее белесой и черной щетиной лицо, на сильные толстопалые руки и странные голубые, светящиеся, как у ребенка, глаза, и ей казалось, что он все еще стыдится своей доброты.
- Почему ты прятал ее? - снова чуть захмелев, спросила она.
- Не прятал, - он опять перевернул фотографию. - Еще не пришло время.
- Разве не все равно?
- Для меня - нет, - ответил он. - Когда живешь один, надо что-то придумывать, чтобы не сойти с ума.
И вдруг Бируте разозлилась на себя. Зачем она сидит здесь, среди этих развешанных богов, среди этих чертей и драконов, отнявших тепло когда-то близкого ей человека, блеск его глаз. Бируте не нравился этот дележ, она не хотела его, поэтому не вытерпела и сказала:
- Знаешь, кто подсунул тебе винтовку?
- А какая теперь разница?.. - Он сделал паузу и заставил себя сказать: -…Если ты подсунула ему себя…
- Ты знаешь? - Ей захотелось переложить на Альгиса хоть часть своей боли. Не только боли, слабости и неуверенности, но и той вины, которую она не могла себе простить… хоть по крупинке всего.
- Знаю.
- Тогда скажи и мне.
- Ты к нему больше не вернешься?
- Нет, - ответила, не подумав, и испугалась: - Стасис?
- Не совсем… Он только увидел и донес, а подсунули те, которые и твоих родителей… Сначала они считали меня своим, а потом… сама знаешь.
- Но они могли убить тебя.
- Не могли, поэтому и рассчитались чужими руками.
Она уже жалела, что сказала об этом и себя унизила. Альгис, оказывается, все знал и давно приучил себя к мысли, что иначе уже не будет, поэтому он даже не вздрогнул, услышав вопрос Бируте. Его глаза снова как-то по-детски засверкали голубыми огоньками, и он спросил:
- А ты почему ушла?
- Он - подонок, хотя и ты ненамного лучше его. Почему до сих пор молчал?
- Не хотел отравлять тебе жизнь. Ведь нелегко было бы с таким человеком жить…
- Нелегко…
- Почему сейчас ушла?
- Ушла… - Она хотела сказать: "Только потому, что ты столько времени даже пальцем не пошевелил ради меня", но не сказала. - Так надо было: ушла, и все!
Глядя на Альгиса, она чувствовала, что уже не смогла бы любить этого человека. Она бы жалела его, ухаживала за ним, потакала ему, но любить - нет. Раскаяние - не любовь. Раскаиваться - это терзать саму себя, а для любви такая жертва слишком мала.
Она встала, посмотрела в зеркало и рассмеялась. "Беженка военной поры", - подумала и расхохоталась еще громче. Альгис молча отвез ее на мотоцикле к подруге, вежливо попрощался и снова уехал, как решила она, вырезать деревянных людей… "Пусть, - махнула Бируте, - если ему среди искусственных легче…"
Оставшись одни, они поговорили обо всем, что накопилось в душе.
- Я и не предполагала, что ты такая молодчина, - сказала Тересе. - Боже, чем глупее иногда поступки человека, тем умнее он кажется. Только зря ты оставила этому жмоту свои вещи.
- Нет, не все, кое-что надела.
- Надо было и эту шубу, и рубашку швырнуть ему в рожу и уйти совсем голой: пусть глядит и воет! - Тересе выбирала из шкафа белье, платья и свирепо бросала на кровать: - Примеряй, может, как-нибудь влезешь.
Бируте оделась. Вещи были ей тесны, всюду жало и обтягивало. В поисках носового платка она сунула руку в карман шубы и застыла. Потом вытащила и посмотрела. Это была приличная пачка денег.
"Альгис", - подумала, и жизнь показалась ей хорошей и приятной. Она не выдержала, несколько раз крутанула подругу и сказала:
- Как видишь, я не такая уж глупая. Тебе еще придется поговорить насчет меня с главврачом.
- И разговаривать не надо. У нас в больнице только старые сиделки и врачи остались. За такие гроши никто работать не хочет. Теперь выздоравливающие ухаживают за лежачими больными.
Накупив всего, они вернулись вечером веселые и счастливые, примеряли одежду, переодевались по нескольку раз, потом напились кофе с ликером, и Тересе убежала: она уже порядком опаздывала на работу. Оставшись одна, Бируте растянулась на диване, сложила руки на груди и предалась своим невеселым бабским думам.
"Ничего страшного, в Вильнюс я тоже ехала как с пожарища, но не пропала же…" Она с улыбкой вспоминает, как еще в поезде один шустрый паренек уговаривал ее поступать на курсы парашютистов. Потом ее звали в баскетбол, в женский хор, в техникум и даже на курсы парикмахеров. Агитаторы были молоды, красивы и вежливы, однако она осталась верна медицине. Но и на курсах медсестер нашлось несколько почитателей. Один молодой доктор ей просто покоя не давал, вес покупал цветочки, обещал подготовить в медицинский институт. Вначале она ничего против него не имела, так как Альгис не ответил ни на одно ее письмо, только написал, что она свободна. Но когда доктор, развесив рисунки голых женщин и схемы, начал объяснять: здесь то, здесь это, здесь такая, здесь этакая часть тела и ее назначение, - Бируте не могла даже взглянуть на них. Было стыдно. Ей казалось, что ее снова бьет кочергой мама. Все уроки она сидела, вперив взгляд в стол.
- Гавенайте, - не вытерпел доктор, - здесь не костел, а медучилище. Вы обязаны все знать, потому что куда приходят знания, там не остается места для предрассудков.
Она знала, как приходит в мир человек, но чтобы вот так?! Без всякого таинства, без влечения, без желания прикоснуться и обжечься о таинственную неизвестность?..
- Да разве он мужчина! - жаловалась она дома Марине. - Какая-то знахарка, бабка-повитуха… Он противен мне.