- Я не думал, что ты такой выродок, - с некоторым облегчением вздохнул Саулюс, вырвав у хозяина оружие. - И поверь, если я раньше еще немного жалел тебя, то после такого спектакля прямо скажу: ничего мне так не хочется, как отбить у тебя жену. Не только ее. Если б я мог, ни одной живой твари к тебе не подпускал бы.
- Не подпускай, только скажи: где она?
- Я за ней не следил.
- Врешь, ты спрятал ее! - Весь в болезненном поту, хозяин рыскал глазами по комнате, заглянул под кровать, под стол, за шкаф. - Куда ты ее дел?
- Это ты мне скажи, я за ней с топором не бегаю, - Саулюс отшвырнул его и стал поспешно одеваться. - А может, ты ее сам?.. И теперь дураков ищешь?..
Стасис вышел, ничего не ответив. Через несколько минут на дворе раздался его глухой, каркающий голос:
- Бирутите!.. Бируте… Бирутеле!..
Саулюс почти выбежал на двор, умылся у колодца и, внимательно проверив, не сделал ли этот придурок чего-нибудь с машиной, собрался уезжать.
- Будь человеком, помоги найти ее, - подбежал запыхавшийся хозяин. - Помоги, а то она еще что-нибудь с собой сделает.
- Мне кажется, она не из таких, - успокоил его парень и почувствовал себя непомерно хорошим. - А тебе посоветую: если любишь, не топором, не ружьем действуй, тут надо другое оружие применять. А теперь - сгинь!
- О господи, господи… Она поднялась - и к тебе, в одной рубашке. Я - не пускать. На коленях умолял, ноги целовал, а она только отшвырнула меня… Тогда я за топор… - По вискам у него струился пот. Он плакал, но глаза были сухими. - Думаешь, мне жалко? Она женщина здоровая, красивая, безбожно красивая… Но, не приведи господь, еще черт знает чем одарит… Живьем сгниешь.
Саулюс снова почувствовал тошноту. Он оттолкнул Стасиса, подойдя к колодцу, наклонил ведро с холодной водой и долго полоскал рот.
- Знаешь что, отец, - наконец заставил себя сказать, - по-моему, сгнить ли, высохнуть ли - один черт. На твоем месте я не стал бы трястись из-за такой задрипанной жизни. Во всяком случае, хоть другим жить не мешал бы. И уйди ты к чертям собачьим, иначе сейчас под колеса попадешь, - нажал на педаль, рванулся с места и оставил хозяина стоять посреди двора с растопыренными руками. Страшно взбешенный, Саулюс гнал машину по лесной дороге и на рассвете уже был в лагере.
Оставшись один, Стасис долго бродил по двору с топором в руках и искренне жалел: "Напрасно я не разбил этому парню машину. Ведь его, чертова выродка, сам Моцкус сюда прислал, иначе разве она так сорвалась бы?.." Вернувшись в дом, зашел в одну комнату, в другую, всюду включал свет - и глазам не верил: шкаф нараспашку, постель разворочена, туфли, платья лежат на полу, чемодан заброшен в угол… и все оставлено. Рядом с каждой вещью он словно наяву видит то нагнувшуюся, то стоящую на коленях, то задумавшуюся и серьезную Бируте.
- Значит, уходишь? - спрашивает он и быстро оглядывается, проверяя сваленные в кучу вещи, но жена, занятая делом, молчит. - Насовсем или только пугаешь? - Бируте не замечает Стасиса, пока тот не притрагивается к живой ране: - Снова к Моцкусу?
- А разве тебе не все равно?
- Нет! - топает он ногой. - Лучше в Сибирь, в озеро, только не к нему! - Поборов злость, подходит к ней и пытается разговаривать по-доброму: - За что ты так ненавидишь меня? Ведь я только ради тебя живу, ведь я все отдал тебе: и разум, и совесть, и здоровье.
- Я хочу, чтобы оставшуюся жизнь ты прожил для себя.
- Хорошо, но как это сделать, если меня уже нет?
- Хоть раз сказал про себя чистую правду, - поднимает голову Бируте. - Тебя никогда и не было. В тебе жили только бесчеловечная ревность, жадность и страх, а теперь еще появилась и отвратительная ненависть ко всем, кто хоть немного здоровее тебя.
- Я не виноват, меня болезнь таким сделала.
- Не лги ни себе, ни мне. Как я плакала, просила, убеждала, а ты все равно побоялся оставить меня одну и тайком накурился чаю. Теперь, испугавшись Моцкуса, ты проверяешь каждое мое письмо, вытряхиваешь мои карманы, не брезгуешь клеветать на меня, хотя я уже давно не жена тебе.
- Хорошо, я виноват, и, если уж нет другого выхода, люби его, живи с ним, только не оставляй меня, - Стасис берет ее руку и пытается поцеловать.
Это еще сильнее оскорбляет ее. Она хочет выдернуть пальцы, но муж не отпускает. Бируте изо всех сил толкает его в грудь. Стасис валится на пол и закашливается. Бируте пугается, смотрит на него и начинает сомневаться в своей правоте, но снова слышит:
- Ну что тебе стоит потерпеть… подождать? Ведь мне уже немного осталось… Когда закрою глаза, сможешь делать что захочешь.
- Ты даже сам не чувствуешь, какой ты омерзительный! - Бируте не может побороть отвращение. Она отталкивает в сторону чемодан, набрасывает на плечи шубу и уходит от Стасиса, словно от прокаженного.
Тут глаза Стасиса останавливаются на топоре, лежащем в углу. Вскочив, он хватает его и становится на пороге:
- Ты никуда не уйдешь!
Но Бируте не испугаешь:
- Ружье со стены сними, так благороднее будет.
- Бируте, я буду кричать! - Стасис отступает, семенит вслед за ней по коридору. - Я всю дорогу буду бежать за тобой и выть как пес! - угрожает, ничего не соображая, и слышит, как Бируте, хлопнув дверью, набрасывает на нее крюк. - Вот и все… - Глядя на пустую комнату, он долго тер внезапно зачесавшуюся и заострившуюся щетину на щеках, потом швырнул топор под кровать и, упав ничком на софу, пролежал до самого утра.
Когда прошел первый приступ боли, он ощутил такое отвращение ко всему, что только перевернулся на спину и снова пролежал целый день не евши, не накормив скотину, не выключив свет и не заперев дверь. И чем дольше он лежал, тем яснее становились мысли. "Теперь уже все", - повторял, может быть, в сотый раз, потому что за многие годы убедил себя, что без Бируте ему нет смысла жить.
"А если она все узнала? - Стасис вдруг впервые почувствовал обжигающие угрызения совести и неуверенность. - А если Моцкус, докапываясь до истины, выболтал ей про Альгиса? А если, узнав обо всем, и шофер постарался? Тогда еще хуже. Но она не такая. Она уже давно бы все в глаза высказала, с грязью смешала, может, и еще хуже… Виноват только я, и никто другой, - Стасис ругал себя и оправдывал: - Но что я тогда мог поделать? Ведь надо было как-то выкручиваться, надо было защищаться. Этот Пожайтис не бегал за Бируте, они не дружили, не ссорились - и вдруг свадьба".
Услышав эту новость, Стасис пошел к Гавенасам спросить: так ли это, но не осмелился. Тихо смотрел, как отец, подвесив на косяк двери сарая тушу теленка, свежует ее; как мать просеивает муку, а потом, окаменев, выслушал просьбу подбежавшей Бируте:
- Альгис рассказывал мне, какой ты хороший, Стасялис, как при немцах ты его от гибели спас. И как ты, вытаскивая из проруби Вайчюлюкаса, воспаление легких схватил. Не возгордись, приходи, дружкой будешь. И не сердись, если что было не так. Сам знаешь, сколько молодых парней в нашей деревне осталось - смех один.
- Смех, - повторяет он словно эхо и уходит не оборачиваясь, удаляется полями, добредает до третьей или четвертой деревни, пока знакомые не останавливают его и в бреду привозят домой. Мать поит его травками, а он лежит, как сегодня, и не двигается.
- Что с тобой? - хлопочет вокруг него старая. - Почему ты молчишь? Может, простыл, может, болит что? Может, говорю, сглазил тебя кто?..
- Ничего, мама. - И, улучив удобный момент, идет к озеру топиться, но по пути, гонимый чувством безысходности, заходит к Альгису.
Тот весь светится, словно пасхальное яичко, и спрашивает:
- Ну как, согласен?
- Согласен, - откликается Стасис.
- Мне как раз такой удалой дружка нужен. Сам знаешь, одни старики и молокососы остались.
- Вы сами еще дети.
- Намного ли ты меня старше?..
- На пять лет, хотя по документам я даже моложе тебя.
- Слышал, и тебе она нравится?
- Нравится, - словно эхо, повторяет Стасис.
- Не одному тебе. Уже третий мне это говорит, - гордится Альгис.
"Говорит!" - передразнивает его Жолинас и наконец выжимает из себя: - Я без нее жить не стану.
- В скирде соломы утопишься? - смеется Пожайтис и не верит ни единому его слову.
- Утоплюсь, - Стасис облизывает запекшиеся губы и видит, как Альгис хмурится, как в его глазах появляются страх и неуверенность, как он теряет веру в себя и спрашивает:
- Но почему ты мне это говоришь?
- Чтоб ты знал.
- А что я должен знать?
- Что я не стану жить, - настойчиво повторяет Стасис, потом хватает соседа за руку и начинает умолять: - Я ничего не пожалею. Все твоим будет: и хутор, и лес, и земля… только оставь ее в покое. Ты же знаешь…
- Я думал, ты смеешься, - страх Альгиса превращается в злость. - Ведь она не вещь. Ты ее спрашивал?
- Нет.
- Тогда почему торгуешь, словно корову? - Берет Жолинаса за грудки и кричит прямо в лицо: - Со мной говори о чем хочешь, твое дело, но, не приведи господь, к ней с такими речами подойдешь - убью! - и, чтобы придать своим словам вес, бьет Стасиса в лицо.
- Убей, но я и после смерти вам покоя не дам.
- Не давай! - Угроза не действует на Альгиса.
Он бьет Стасиса в глаз, тот отлетает на несколько шагов, но вскоре поднимается и снова:
- Я к вам в первую ночь приду!..
- Приходи! - Пожайтис уже не злится, но в ярости колошматит Стасиса. - Приползи! Приплетись! - дубасит его, словно спелый сноп, пока не устает, и, задыхаясь, смотрит ему в глаза.
По подбородку Стасиса из разбитой губы струится кровь, глаза заплывают, но Жолинас ничего не чувствует:
- Я ведь по-хорошему… А ты меня бьешь. Ну, почему ты меня не бьешь? - спрашивает упрямо и снова встает и, покачиваясь, подходит ближе.
Пожайтис колотит его и руками, и ногами, сбивает на землю, месит кулаками, словно тесто, пока наконец не выбивается из сил. И не видит, как во двор заходит дурочка Казе, которая с первых дней войны бегает по деревням, по полям в поисках своего мужа, точнее, изнасиловавшего ее солдата, и говорит каждому встречному: "Ложись, гадина, убью!"
Но теперь она стоит довольная, глупо улыбается и смотрит, как Альгис колотит соседа. Увидев Казе, Пожайтис, опомнившись и застыдившись, поспешно выпрямляется, оставив лежащего Стасиса, а потом топает ногами и кричит:
- Марш отсюда! Оба!
Дурочка пятится и что-то бормочет себе под нос, но едва хозяин, плюнув в сторону Стасиса, широкими шагами уходит в комнату, она тут же задирает все свои тряпки и ложится рядом со Стасисом. Тот вскакивает словно ужаленный, бежит, покачиваясь, по большаку и слышит, как дурочка семенит следом и с настойчивостью сумасшедшей повторяет:
- Ложись, гадина, убью!
Подгоняемый этими страшными словами, Стасис хватает полы плаща, натягивает их на голову, чтобы ничего не видеть, и бросается под колеса проезжающей машины.
Стасис приходит в себя от нежных оплеух. Молодой шофер трясет его и, чуть не плача, хлопает по щекам:
- Ну, очнись ты, черт тебя подери! Если хочешь умереть, то хоть бы записку в карман положил! - И едва Стасис открывает глаза, дает ему порядочную оплеуху. - Дурак, если самому жить надоело, то хоть другим жизнь не ломай!
- Иди к нам в милицию, - узнав его, приглашает Моцкус. - Там будет ради чего рисковать.
- Был, все бросил, но Милюкас не принял.
- Почему?
- Говорит, мой отец шаулисом был.
- Глупость. А где он теперь, этот твой отец? За океан удрал?
- Нет, его немцы расстреляли.
- Глупость. Родственники за границей есть?
- Хорошо не знаю, но дядя сбежал.
- А кто он такой?
- Ксендз.
- Тут немного сложнее, но тоже, мне кажется, глупость. Я что-нибудь придумаю…
И он думает. Уже скоро тридцать лет будет, как он думает. Человек, которому нечего сказать, всегда изображает из себя мудреца… Странные какие-то. О светлом будущем говорили, а сами все на прошлое оглядывались…
- Придешь? - спрашивает его Моцкус.
- Посмотрю. - Он страшно злится, поэтому добавляет: - Если хорошенько попросите.
Но он так никуда и не идет и лишь через несколько дней не выдерживает, бежит к Моцкусу и сообщает:
- К Пожайтисам по ночам зеленые ходят.
- Откуда знаешь? - не верит Моцкус.
- Видел. У него и винтовка на сеновале спрятана.
- И это видел?
- Видел.
- Давно?
- Два дня назад.
- А может, эта винтовка наша? - проверяет Моцкус.
- Тогда зачем ее прятать?
- От зеленых, - изучающе, пристально смотрит. - А почему ты к нам такой добрый? - все еще не верит.
- С меня хватит и одного Навикаса, - впервые говорит правду и чувствует огромное облегчение. - Они были неразлучными друзьями.
Моцкус просит выложить все на бумаге и расписаться. Когда Стасис отдает ему исписанный лист, Викторас еще раз с подозрением спрашивает:
- Ты знаешь, что у него в следующую субботу свадьба?
- Знаю. Но неужели я, увидев винтовку, должен ждать, пока он вместе с собой еще одного человека утопит?
- Возможно, ты прав.
Обнаружив винтовку, народные защитники арестовали Альгиса Пожайтиса. Бируте плакала, металась, может, неделю сходила с ума, а потом, бросив все, уехала в школу медсестер. Стасис всего этого не видел, от других узнал, поэтому Пожайтис не тревожил его, не приходил к Стасису ни ночью, ни днем, не мерещился, как Навикас, не угрожал в письмах. Получив десять лет, он только божился перед всеми соседями, что никогда никакой винтовки у него не было, что это ошибка или глупое совпадение. Жолинасу он тоже прислал несколько писем с мольбой о помощи, но Стасис безжалостно рвал их и сжигал.
Однажды к нему заехал Моцкус:
- Меня переводят в Вильнюс. Я еще раз хочу услышать от тебя, как на самом деле было с этой винтовкой?
- Так и было… Ведь я после этого случая с Навикасом жил словно заяц. А они - друзья. Их хутор возле озера, сарай - почти в лесу. Однажды я рыбачил и видел, как они пришли втроем, а вышли только двое. Альгис проводил их, а вернувшись, замотал винтовку в тряпки и сунул под доску.
- Пожайтис мне пишет, что вы друзья, что он благодарен тебе за то, что ты при немцах спас его от неминуемой гибели. Что это за случай?
- Ничего особенного. Учиться ему, гаду, лень было. Жил в местечке у богомолок, а потом взял да и под конец войны пошел в противовоздушную оборону. Приехал домой в форме, по-немецки лопочет, хвастается, своих не узнает… Ну, его отец и попросил, чтобы я помог. Мы связали его, раздели, отец отвез его за двадцать километров к брату жены и в чулан запер, а казенную одежду я потом в лесу под сосной зарыл. Вот и все. Какой он мне друг! Тогда орал, будто его резали, отомстить обещался, а когда русские вернулись - стал благодарить.
- А как насчет Гавенайте?
Стасис растерялся, покраснел и откровенно признался:
- Люблю.
- А он без любви собирался на ней жениться?
- Чего не знаю, того не знаю. Вы у нее спросите.
- А может, зависть?
- Может, и зависть, но мало ли в деревне случаев, когда несколько парней одну девку любили?
- Возможно, твоя правда, Жолинас, но Пожайтис на твоей и на моей совести остается. Между этой винтовкой и зелеными еще одной живой души не хватает. На запрос я ответил, что район не будет возражать, если его освободят досрочно. Прощай!
"Ему-то что! Он ответил и уехал в Вильнюс, а я с Пожайтисом по соседству живу. И на его Бируте женился. Альгис чувствует, по чьей милости ему пришлось прокатиться до Сибири, но молчит. И с Бируте не разговаривает. А мне что делать, если на самом деле видел: пришли втроем, вышли вдвоем и под доску что-то сунул… Был ли среди них Пожайтис? Этого я не заметил, слишком темно было. Но я все равно пошел бы, даже если бы и ничего не видел: ведь, господь свидетель, не я ему, а он мне легкие отбил и под машину Моцкуса погнал… Нечего скромничать, нечего каяться, если ты поступаешь со своими недругами так же, как они поступили с тобой". - Он лежал неподвижно, обдумывая все до мельчайших подробностей.
Под вечер второго дня пришел сосед и постучался в открытую дверь:
- Есть кто живой?
Стасис не ответил. Пятрошюс вошел, потрогал его за руку и снова спросил:
- Сосед, ты живой?
- Приболел.
- Я так и думал: свиньи орут, корова мычит и за людьми бегает, чтобы ее подоили, свет днем и ночью горит… Может, "скорую" вызвать?
- Не надо, уже прошло. Только, если не поленишься, скотину обиходь и мне воды подай.
Когда Саулюс выбрался из машины, в лагере уже никто не спал. Йонас хлопотал у костра, а Моцкус затягивал патронташ для своего вильнюсского дружка. Рядом с ним вертелся директор лесхоза и лез из шкуры, стараясь угодить.
- Где шлялся? - небрежно спросил шеф, будто это совсем не интересовало его.
- Нигде. - После пережитых приключений у Саулюса все еще дрожали руки и чесался язык, но он сдерживался: - Лучше дайте закурить.
- А все-таки? - Моцкус снова превратился из равнодушного пацана в серьезного и достойного уважения ученого мужа.
- Нигде я не шлялся, переночевал здесь же, неподалеку, - одна бабенка пригласила - и вернулся. Не переношу сырости. - Краешком глаза наблюдал, как подействуют эти слова на шефа.
- А может, ты у жены лесника застрял? - Моцкус вдруг охрип и уставился на Саулюса.
- Хотя бы и у нее, а что, нельзя? - Что-то подозревая, Саулюс ощетинился и почувствовал, как вдруг вспотела спина и, накаляясь, потяжелели уши. - Неужели и туда уже отдельный пропуск требуется? - уличенный, выкручивался как умел.
- Можно и без пропуска, - шеф еще сильнее расстроился, - почему бы нет… - И, подмигнув директору лесхоза, как уличный мальчишка, спросил: - Ну и как?
- Изумительная, но с почетным караулом. - И тут же струсил: - Да господь с ней, дайте поскорее закурить.
- Йонас, ты слышишь?.. Теперь и он сделается заядлым охотником, помянешь мое слово…
Саулюс наблюдал за своим шефом и не мог понять, почему тот так упрямо и так демонстративно изображает шалопая. Моцкус тоже чувствовал, что переигрывает, наконец он овладел собой и сказал:
- Сегодня в наказание будешь готовить обед, Йонаса мы мобилизуем грести. Утки слишком глубоко падают, а пес лесника - последнее дерьмо. Вчера половину добычи потерял.
- Мне все равно.
- Ну, тогда счастливо!
Мужчины, покачиваясь, побрели по лесу, а Саулюс остался. Он долго смотрел на костер и никак не мог забыть прошлую ночь. Все делал автоматически, словно лунатик, пока не догадался снять сапоги и забраться под кучу еще теплых одеял. Тепло быстро сморило его. Заснул крепко, без сновидений, будто всю ночь камни ворочал, но вдруг снова проснулся и стал озираться, ибо ему показалось, что кто-то беспрестанно зовет его по имени.