В других газетах - не напрасно, значит, потратился - вычитал, что на советскую землю совершают налеты белогвардейские и китайские отряды. Это, правда, не так радовало, было черт знает где, как на том свете; да и статья была вся злая, все грозилась тем китайцам и белогвардейцам дать отпор, однако и это поддерживало надежду: война готовится! Вот еще: "Китайские хищники готовятся к новому нападению… Китайские генералы группируют значительные военные силы около нашей границы… Хотят спровоцировать войну!.."
Даже пот прошиб. Уже не было ощущения слабости, когда читал, что хлебозаготовки надо выполнить полностью и в срок, что надо беспощадно ударить по враждебным кулацким элементам, которые будут стремиться сорвать важнейшую государственную кампанию. Все внутри кипело, к злобе примешивалась и тревога. Он снял очки, положил в футлярчик. Стал на колени перед образами.
В темени на полатях обступило слышанное, виданное за долгий, напрасный день; снова увидел очередь в юровичской приемной, Апейку, Хрола. Снова начала жечь злоба, едва вспомнил: "Нам надо много хлеба". Лихоманки вам, хворобы, а не хлеба! Он сам не заметил, как зашептал эти слова так, что старуха рядом заворочалась. После минутного наплыва неприязни к ней пришли мысли про Хрола, про Евхима. Дураки, сами готовы подложить головы под колеса! Подложите, если жить наскучило! Подставьте - увидите! Гепеу сама рада будет - так даванет колесами, что головы глупые хряснут, как гарбузы!..
Подложив голову под колеса, не остановишь их! Сила нужна! На силу сила! Поддержка нужна! Война! Одна надёжа - война!.. Со злобой подумал: пишут всё - будет, будет, а - нет и нет! Всё "готовятся", "готовятся"! Как ни болела душа, разум повелевал: "Не время! Лбом стену не прошибешь! Ждать - одно остается. Молиться богу да ждать! Одно - ждать момента!"
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
После того как докосили вместе, вместе уже выходили и жать. Становились в ряд, зажинали все сразу и шли так, нагибаясь, кладя за собою снопы, оставляя позади желтую пажить. Когда сжинали одну полосу, толпой, разговаривая, шли все на другую.
Вместе свозили снопы. Еще каждый на своем возу, своем коне, но уже не в свои гумна, а в назначенные. Жито - в Хведорово гумно, овес и пшеницу - в Грибково, а гречку и просо - к Алексею Губатому. Это более всего удивляло куреневцев. Все же стога и бабки, хоть и косили и жали вместе, стояли у каждого на своем наделе, были еще вроде бы своими, отдельными. Здесь начиналось уже иное.
Легко было заметить, что событие это по-разному волнует тех, кто работал на своих полосах. Одни принимали все очень спокойно, как далекое, чужое: что нам до того, куда везут, пусть хоть в болоте потопят! Другие смотрели не только с любопытством, но и как бы с беспокойством: надо ж на такое осмелиться, не побоялись. Третьи только головами качали, судили недобро меж собой, пророчили, что все это ни к чему, глупые выдумки. Как бы похваляясь хозяйственностью, мудростью своей, давали понять друг другу, что они не такие дураки, что надо держаться своего, надежного.
Одни посматривали на возы, что ползли в чужие гумна, молча, с какой-то задумчивостью; другие дразнили, подсмеивались: "Места в своих мало уже?.. Или, может, лишнее?", "Или Грибок лучше постережет?", "Так веселей, должно быть: отдать свое, а потом ждать, когда Миканор поделит?
Выделит горсть из твоего же добра!.."
Когда сжали, свезли в гумна все, - стали сводить коров, коней, свозить телеги, плуги. Все, кто был в селе, толпились на улице; около каждой хаты, каждого штакетника стояли, смотрели женщины, мужчины, дети. Толпами больше, правда, дети - валили вслед.
- Дядько Иван, - орал Ларивон Зайчику, который шагал рядом с возом, понукая старого сивого коня, - чего это твой рысак так неохотно тянется? Как все равно в колхоз не хочет!
- Не торопится! - подхватил Хадоськин отец. Радостно, во весь голос съязвил: - Несознательный!
- Дай ему под пузо, поганому! - посоветовал Ларивон, довольный тем, что слушает столько народу. - Чтоб бежал и другим пример показывал!
Зайчик потянул вожжи, остановил старого коня. Весело моргая, повел взглядом на тех, что стояли у плетней, что шли следом.
- Незачем, браточко, мне спешить! Я, браточко, все равно первый! Ето ты будешь бежать, чтоб не опоздать! Аж хвост задерешь, как Халимонов бугай!..
Толпа взорвалась хохотом. Хохотали потому, что это говорил Зайчик, и потому, что вспомнили бодливого бугая, и потому, что Бугаем дразнили Ларивона. Ларивон злобно покраснел, но, глянув на Евхима, стоявшего поблизости, сдержался.
- Смотри, чтоб ты не летел, задравши хвост, со своего колхозу!
- Я, браточко, бегать так не умею и хвоста не задираю!.. Не та, братко, скотина!
Зайчик под хохот повел коня дальше, не слушая, что там пытается ответить Бугай. Цепочка заинтересованных, смеющихся подалась следом.
- Куда это, куманек? - встретила Зайчика Сорока, которая только что горячо, размахивая руками, спорила о чем-то в кругу женщин. Голос был льстивый, затаенно хитрый. - Как все равно в примаки!
- В примаки! Хотел, кума, к тебе, да передумал - старая уже ты для меня! Я и помоложе найти могу!
- Дак молодая не очень по тебе упадае! Обещает не на утеху, а так, для смеху! Поднесет сливок, а даст в загривок! - Перестала хохотать: - В колхоз ето?
- В гурт, браточко. - Подхватил: - Пойдем, может, вместе, чтоб веселей было!..
- Иди, куманек, пока один, - весело, но как-то серьезно сказала Сорока. - Попробуй, какой смак, а тогда уже нам _ дай знак! - Она оглянулась на женщин. - Как сладко будет - вся команда прибудет! А как горько на смак ползи назад, как рак!..
- Старая ты, боязливая! - плюнул Зайчик и подался своей дорогой.
Заехал на Миканоров двор, где с Миканором стояло несколько колхозников и любопытствующих, сдал плуг, борону, распряг коня, сдал сбрую. Миканор все записал в зеленую ученическую тетрадь, проставил всему цену.
- Вот теперь - колхозники по всей форме! - сказал он, когда Зайчик вывел под списком какую-то кривулю. - А то только, не секрет, название одно было!
- Теперь колхозники на сто процентов, - отозвался Андрей Рудой. Растолковал Зайчику: - Самое основное - обобществление имущества!
- Самое основное, браточко, - засмеялся Зайчик, - ето осмелиться! Я, ето, набрался смелости еще на покосе! Хоть головою темный. А ты вот хоть грамотей и все знаешь, а вот глядишь все сбоку! Объясняешь все, братко!
- Правильно подметил, дядько Иван! - похвалил Зайчика Миканор. - Других учит, а сам в сторону жмется! Колени дрожат, наверно!
- Тут ничего удивительного, - рассудительно, спокойно промолвил Рудой. - На передовой, как в бой идти, грамотные всегда были самые несмелые! Все отчаянные герои на передовой - из простых людей, неграмотные, как правило.
И в этом, если разобраться, ничего удивительного Грамотный человек, он знает, так сказать, что к чему, думает много.
А это, следовательно, мешает геройству А неграмотный - он сразу решает Или грудь в крестах, или голова в кустах.
- Ето неправильная теория! - возразил Миканор. - У нас теперь самые герои - грамотные! На то советская власть и старается, чтоб грамотные были все! Да и то неправильно: что в колхозе голова может быть в кустах!
Рудой хотел что-то сказать, оправдываясь, но во двор въехал Алеша Губатый с возом.
- Ну, пора и тебе в коллектив, сивый! - Зайчик заметил вблизи одного из своих малышей, позвал: - Антось, иди сюда! - Посадил белобрысого, с тонкой гусиной шеей малыша, который счастливо вцепился в черноватую гриву Держись, братко!.. - Подбежал еще один Зайчиков малыш, ухватился, потянул отца на свитку: "И меня". Зайчик посадил и этого. - Держись за Антося! Под руки возьми, вот так!.. Держитесь один за одного, байстрюки батькины! Последний раз на единоличном едете! - Он тронул за узду сивого.
2
И в этот день любопытствующие смотрели по-разному:
одни - задевая, посмеиваясь, другие - рассуждая, споря меж собой, третьи - молчком, пряча в себе свои размышления. И тут были такие, что смотрели на все безразлично, как на чужое, и такие, что волновались, будто это и их как-то касалось, будто с этим и у них что-то могло измениться.
Однако, хоть было похоже на то, как смотрели раньше, можно было заметить, что беспокойных и беспокойства теперь было намного больше; едва ли не каждого в Куренях волновало необычное событие: интересом, надеждой, тревогой, озлоблением…
Немного было таких, что, насмотревшись, как колхозники своз, ят и сводят добро, сразу возвращались на свои дворы к обычным хлопотам. Почти каждого волновало то необычное, что происходило на глазах. Еще больше, чем на Миканоровом, толклись толпы на Хведоровом и Хонином дворах.
Особенно много гомону, суетни было на Хведоровом дворе, где ставили в сараи коров и где беспокойно пестрели женские платки да юбки.
Тут были и любопытство, и удивление, и смех, и слезы.
Не только те, что привели коров, а и просто любопытные теснились в воротах, лезли в хлев, смотрели, будто на чудо.
Коровы, что стояли в загородках, беспокойно косились на соседок, на людей, неведомо зачем теснившихся к ним, водили диковато головами, выставляли рога, посылали в люд-"
ское, разноголосье тоскливое мычание.
Женщины-колхозницы, шурша свежей сухой соломой под ногами, усердствовали около коров, вертелись возле Хромого Хведора, что, как хозяин, покрикивая на женщин, добиваясь порядка, ковылял на костылях около Хведоровой Вольги, назначенной дояркой.
- Поставь дальше от етой, от Зайчиковой, Хведорко! - просила, будто стыдясь, тихая Алешина сестра. - Крученая ета, Зайчикова! Проткнет рогом увидишь!.. Переставь, Хведорко!
- Не проткнет! - мирно и убежденно заявлял Хведор. - Чего ей протыкать!
В одном колхозе, считай!.. Ушла бы ты, Арина, лучше было б, ей-бо!..
- Чтоб кормила хорошо и - чтоб ласково с ею! - просила Зайчиха, за подол которой держалось сопливое дитя. - Как накормишь да как ласково подойдешь, дак даст что-то.
Не гляди, что такая!.. Надо ласково, если доишь!
- Ласково буду! - клялась Вольга, смущенно-радостная, чинная - от непривычной еще должности. Была она сегодня особенно аккуратной: в ладной, сшитой Хведором жакеточке, в сапогах, в красиво повязанном платке, из-под которого выглядывало беленькое аккуратное личико с гладко зачесанными назад волосами - А чего ето, тетко, слезы у тебя? - спрашивала Вроде Игнатиха Миканорову мать, тоскливо сутулившуюся. - Как все равно сына в солдаты провожаешь! Жалко?
- А не жалко, Авдотечко? Жалко! Ето ж как подумаю:
как наживали ее, как выбирали… Как тешились… Наглядеться год не могла… Ночью, бывало, проснусь, такая радость на душе… Подымусь, ей-бо, пойду, погляжу… Стою, не натешусь. Потом уже вернусь. И так хорошо на душе.
Так и засну… Такая хорошая попалась! На свете другой такой, сдается, нет!..
- Миканор же ваш, тетко, распорядился! Мог, если на то, и уважить старую!
- Не может, сказал! Как я, говорит, председатель, то первым должен, говорит, пример показывать! Еще и приказал, чтоб слез не распускала! Особенно на людях! Не позорила чтоб, сказал. А я вот - не могу! На свете другой такой, кажется, не было!.. Как вспомню, как наживали! Как ночью вставала, чтоб поглядеть! Дак не могу! Хоть что - не могу! Горько.
В ворота все протискивались, все топтались в хлеву.
Обычно добродушный, Хведор начал злиться, не на шутку замахивался костылем:
- Отойдите, бабы, ей-бо! На двор хоть выйдите! А то - вот, не погляжу костылем которую!.. Не погляжу - по ребрам, ей-бо! Шпиктакль нашли! Коров только пужаете, пужалы чертовы!
- Бабы, все доглядим! Ничью не обидим! - ласково, рассудительно помогала мужу Вольга.
Но люди все лезли. На смену тем, что отходили, втискивались другие, с интересом вглядывались, гомонили, смеялись. Все время шныряли меж взрослыми дети; толкались, дурачились, будто на свадьбе. Было и несколько мужчин, среди которых внимание особенно привлекали старый Глушак, Вроде Игнат, Прокоп Лесун. Старый Корч смотрел внимательно и с уважением; когда кто-то, поддабриваясь к старику, сказал, что коровы и те не хотят вместе жить:
вон как смотрят одна на одну! - Глушак спокойно поправил:
- Привыкнут! Скотину ко всему приучить можно! На то и скотина!..
Вроде Игнат бросил какое-то насмешливое замечание, плюнул. Лесун смотрел молча, понуро; слова не выдавил, так и поплелся со двора, не глядя ни на кого, не обращая внимания на тех, кто с любопытством смотрел вслед.
Среди женщин, толпившихся во дворе, больше всего волновались Чернушкова Кулина и Сорока.
- Как кто, а я - чтоб такое сделала когда? - Кулина вертела головой, костлявое от худобы лицо было красным, злым; клялась перед всеми: Никогда, даже если силою будут…
- Жисть будет: придешь с работы - никакой заботы! - стрекотала отважно Сорока. - Ни коровы, ни поросяти - одни стены в хате!.. Любота!
- Как это оно будет? - тревожилась Василева Маня. - Хорошо, у которых нет ничего!
- Эге! - возразила невестке мать Василя. - Не жалко разве? Богатому жалко корабля, а бедному - кошеля!
- Корова - не кошель! - сказала Вроде Игнатиха.
- То-то и оно!.. Что ето, правда, будет со всей выдумки етой?..
На Хонином дворе были большей частью мужчины. Здесь тоже толпились около ворот, засматривали в сарай. Некоторые, и колхозники, и просто любопытные, ходили в сарае около коней. И по двору и в воротах шныряли дети, во всем похожие на тех, что были на Хведоровом дворе. Мужчины держались более степенно, чем женщины, и рассуждали и посмеивались сдержаннее, как и надлежит мужчинам. Многие были непривычно задумчивы, почти все курили.
- Хлев спалите, черти! - кричал Хоня, распоряжавшийся всем. - Выйдите отсюда, не собрание вам!.. Коней только беспокоите, единоличницкие души!
- Правильно, Харитон! Гони! - поддержал Хоню Миканор, входя веселым, сильным шагом. - Как идти в колхоз, дак не хочут, а как глазеть - дак село целое!
- Дак чтоб уткнуть голову куда, - отозвался Митя-лесник, - глянуть наперед надо!
- Глядите, не секрет, очень долго!..
- Дак это ж не абы что!
Миканор, как и надлежит председателю, начал осматривать конюшню, проверил, как поставлены кони, какое сено им положили. По тому, как держался он, что делал и как делал, все могли - все, у кого глаза есть, должны были видеть, что в колхозе - твердый, надежный хозяин.
- Чтоб корм, Харитон, давал по режиму, в положенное время, и по рациону, - распорядился Миканор. - Чтоб никаких нарушений. По всем законам науки. Как договорено!
Хоня тоном, каким и следует отвечать на распоряжения, заверил, что все будет делать как положено. В это время, нисколько не считаясь с тем, что рядом такой важный человек и что идет такой серьезный разговор, Хонина кобыла грызнула Миканорова коня, и тот визгливо заржал и лягнул. Кобыла снова хищно вытянула морду, конь крутнулся, кинул копытами. При высоком начальстве, будто нарочно, завязалась поганая старая драка - с визгом, с брыканьем, с отвратительной злостью. Хоня ринулся к коням, перетянул кнутом мышастую свою, успокоил коня.
- Кони и те!.. Кусаются! - будто обрадовался кто-то из толпившихся в воротах.
- И делить нечего, сена всем поровну! А брыкаются!
- Характер еще, не секрет, единоличницкий! - хотел отшутиться Миканор
- Несознательные! - поддел кто-то. - Не готовы еще!
- Ето она, браточки, любя, - вмешался в разговор Зайчик. - Чтоб гулял с ею! А не дремал!
- Ничего себе любовь! Аж завизжал!..
Проверив, что надо, отдав распоряжения, Миканор уведомил Хоню, что пойдет сейчас посмотрит коровник, озабоченно, деловито подался со двора. Люди почтительно расступились перед ним, несколько человек с ватагой детворы двинули следом. В середине толпы, что осталась, Рудой обрадованно принялся растолковывать:
- В каждой культурной конюшне обязательно должны быть, так сказать, ячейки на каждого коня…
- Опять ты, браточко, за агитацию свою! - вцепился в него удивительно серьезный Зайчик.
- Я не агитирую, я совсем, так сказать, наоборот. Критикую: что вы делаете неправильно. Вместо того чтоб, как учит советская власть, строить конюшни, вы все разобрали по хлевам. Ето ж скривление, а не колхоз!
- Ты смотри, дядько, - шмыгнул носом Алеша Губатый, - а то за агитацию против колхозов мы не погладим по голове! Знаешь, что - за агитацию!
- Знаю. Дак я ж, - не поддался, не уронил достоинства Рудой, - критикую не против колхозов в целом Я против, так сказать, неправильных колхозов. Следовательно - за правильные. Как учит партия.
- Там разберутся, дядько, - в Алешином тоне слышалась угроза, - за что ты агитируешь!
- Ты не учи меня, - с высокомерием, вспыльчиво заявил Рудой. - Рано учить взялся! Не знаешь ничего, дак других слухай!..
Однако заметно притих. Вскоре и совсем убрался со двора. А другие еще долго толпились, завязывали сдержанный разговор, курили, молчали…