Действительно, наступила весна. С каждым днем делалось теплей, снег лежал только в кустах да оврагах, с полей же его давно согнало. На Колотнушке лед сошел, и вода текла мутная наравне с берегами. Поля и луга начали зеленеть, и на них весело было глядеть, точно это что-то было новое, диковинное. Бывало, выйдешь на улицу, на деревьях поют скворцы, галдят грачи и вьют себе гнезда, в поле заливаются жаворонки, на лугах носятся луговки и просят пить у бога. Совсем это не то, что в глухое зимнее время. И сердце твое бьется, и ты неописуемо радуешься, что ты живешь, чувствуешь и видишь всю эту снующую, пробуждающуюся прелесть жизни и забываешь все будничные невзгоды и суетные мелочи ее…
X V I
Весна распускалась все больше и больше. Давно раскинулись деревья; отцветали вишни и яблони, по лугам желтели первые цветы. Лошади паслись в ночном и досыта наедались свежей молодой травы. Весь скот отубенел: коровы прибавили молока, телята уже не бегали домой безовременно, а приходили вместе со стадом. В лесу появились грибы-колосники, во пнях наливались первые ягоды. Мы, ребятишки, почти не жили дома, а носились по лугам и лесам и прибегали домой поздно на ночь.
После такой беготни нам по утрам спалось долго. В одно утро, уже около навозницы, проснулся я и увидал, что в избе никого нету, а на улице слышен шум; я катышком скатился с коника, подскочил к окну и высунулся в него. Посреди деревни собралась толпа, и все волновались, кричали и размахивали руками. Я нырнул в окно, очутился на улице и в одну минуту был около мужиков.
– - Это верно, как свят бог, потому им больше деваться некуда, -- кричал дядя Липат, приземистый бородатый мужик в синей рубахе.
– - Да неужто? Кто же это? -- послышалось в толпе.
– - Мало ли таскается чертей: либо цыгане, либо еще кто.
– - Как же чередовые-то не увидали?
– - Чередовые, что ж, небось спали без задних ног. Пасутся и пасутся, нешто это думано.
– - Батюшки, вот оказия-то!
– - Лошади на подбор, рублей по семидесяти стоят.
– - Сколько она ни стоит, а хозяину-то дорога.
– - Как еще дорого-то!
– - Ах, черти проклятые, вот поймать-то бы!
– - Лови ветра в поле!
Тут я узнал, что из ночного увели двух лошадей -- одну у Рубцова, другую у Захаровых. Хватились их только тогда, когда лошадей пригнали из ночного в общее стадо. Заметил их пропажу впервые пастух и известил об этом хозяев. Когда это сделалось -- никак нельзя было определить. С вечера их видели хозяева, а потом уж никто ничего не знал. Все ахали и обсуждали случившееся; от говору стоял шум на всю деревню. Рубцовы и Захаровы выли в голос, но никто хорошо не знал, что теперь лучше делать, чтобы как-нибудь поправить беду. И только уже много спустя староста догадался отрядить несколько человек и погнал их в погоню по разным дорогам. К обеду погонщики воротились и объявили, что про лошадей нигде ни слуху ни духу, и нигде нет никакого следа.
Староста пошел в волостную и донес о случившемся старшине. Старшина послал старосту с объявлением к становому. Становой сказал, что он сам приедет в деревню и произведет дознание: какие лошади, куда они пошли и на кого имеется подозрение.
В деревне думали на молодого подпаска, который пас у нас первое лето и которого никто хорошо не знал.
В ночь, когда сделалась кража, оказалось, его не было дома, он куда-то уходил, не спросясь у большого пастуха.
Когда об этом узнали, то старик Рубцов глубоко вздохнул и проговорил:
– - Вот оно какое дело-то! Чем мы ему, подлецу, согрубили, что он нас обездолил так. Коли надумал он нас подкузьмить, пришел бы и сказал: дайте мне пять рублей, мы бы слова не сказали -- выкинули!..
– - Ан нет!.. -- сказал дедушка Илья.
– - Ей-богу, выкинули бы! -- побожился старик.
– - Ей-богу, нет бы!.. А схватил бы за шиворот, накостылял бы, накостылял по шее и выпихнул бы! А если бы так люди делали б -- и воровства не было бы.
Становой обещался приехать на другой день к полдням. Он сдержал свое слово. Только собрали прибежавшую из стада на полдни скотину, как на нижнем конце деревни послышались звуки далекого колокольчика. Звуки неслись с дороги от деревни Яковлевки, бывшей с нашей деревней поле с полем. Когда вгляделись туда, то тотчас же заметили, как от Яковлевки отделилось что-то черное и покатилось по дороге к нам. Сначала колокольчик звучал чуть слышно, потом он делался явственнее и явственнее. Можно было уже разглядеть, что катилось. Это был большой тарантас, запряженный в пару лошадей; еще минута -- и стало видно и седоков, помещавшихся в тарантасе. Их было двое, впереди перед ними на козлах сидел кучер. Кучер криками погонял лошадей. Они уже спускались по уклону, идущему с Яковлевского поля к нашей Колотнушке; вот они въехали на мосток, слышно было, как лошади коваными ногами застучали по мостовинам. Колокольчик было перехватило, но потом он опять залился.
Мужики были собраны у двора Захаровых. У большой избы Захаровых тянулась широкая завалинка; стояла телега. Мужики кто сидел на завалинке, кто забрался на телегу и переливали из пустого в порожнее. Среди мужиков находились и пастухи. Старший, по имени Андрей Печенкин, плешивый, худой, с реденькою черною бородкой, с кожаного сумкой для рожка и табаку и кнутом, завитым колесом и надетым через плечо, как солдаты носят летом шинели, -- был необыкновенно спокоен. Он о чем-то тихо разговаривал с дедушкой Евстифеем и, видимо, совсем и не думал, что такое предстоит всем собравшимся. Его подпасок, белокурый, весноватый, держался ото всех поодаль и стоял с лицом бледным и осунувшимся и глядел вниз, думая какую-то думу. Когда становой показался у околицы, то мужики заволновались, повстали с мест и, сбившись в кучу, отошли от избы. Только дедушка Илья, стоявший облокотившись на грядку телеги, не двинулся с места. Он был на сходу как любопытный, поэтому и не обязан был участвовать во встрече пристава.
Лошади станового вошли на огорок шагом, хотя шли бодро, позвякивая бубенцами. Поравнявшись с толпой, кучер отпрукнул лошадей, мужики все до одного обнажили головы, один дедушка Илья не снял картуза и не сдвинулся с места. Становой и письмоводитель его, одутловатый рыженький человек, в сером легком сюртуке и с книгой под мышкой, вылезли из тарантаса, потоптались на месте, разминая ноги, и, повернувшись медленно, стали приближаться к мужикам. Кучер тронул лошадей и поехал шагом дальше, чтобы немного промять их. Мужики стояли не шелохнувшись; в толпе тишина была такая, что слышно было, как мухи летали. Становой шел, высоко подняв голову, и не глядел ни на кого. Это был коренастый, плотный, черный, усатый человек. Лицо у него было пухлое и багровое, нос красный. Войдя в середину мужиков, становой откинул голову назад и строго зыкнул:
– - Староста!
– - Вот я здесь, ваше благородие, -- дрожащим голосом проговорил дядя Тимофей и без шапки, со знаком на груди, с развевающимися от ветра волосами, торопливо подступил к становому.
Становой, сощурившись, взглянул на него. Когда он глядел на кого-нибудь, он всегда щурился. Должно быть, он считал, что мужик недостоин полного на него взгляда. Поглядев на старосту, он проговорил:
– - Что тут у вас случилось?
– - Н-несчастие, ваше благородие, -- заплетающимся языком говорил староста, -- двух лошадей увели из ночных.
– - Хозяева лошадей здесь?
– - Здесь.
– - А пастухи, что пасли, здесь?
– - Пастухи не пасли, а чередовые.
– - Где они?
– - Здесь.
– - Кто увел лошадей?
– - Не можем знать.
– - Как не можешь знать, дурак! Ты сам мне доносил, что подозрение на кого-то имеете.
– - Грешить -- грешил на молодого подпаска, это верно, его дома не было в эту ночь, только никто руки, ноги не положил…
– - Где подпасок?
– - Здесь… Мирон, подходи!
Становой повернулся туда, где стоял Мирон. Тот побелел еще пуще, у него даже губы потеряли краску, голова его чуть заметно дрожала. После вызова старосты он шагнул два раза к становому, хотел было взглянуть ему в глаза, но не мог. Он остановился и вытянул вниз руки, в правой руке его был картуз.
Пристав теперь уже не щурился; он выкатил глаза, и в них сверкнул какой-то огонек, и всего его передернуло. Ни слова не говоря, он размахнулся левой рукой и ударил Мирона в правое ухо. Мирон пошатнулся; в это время он получил справа удар, потом опять слева и опять справа. Он не удержался на ногах и упал на землю. Пристав начал охаживать его сапогами.
– - Это тебе задаток!.. Это задаток!.. -- задыхаясь, сыпал становой. -- Я те покажу, мерзавцу!.. Я те!..
Он бросил бить подпаска и стал махать в воздухе левою рукой: должно быть, он ее зашиб о Мироновы скулы. Мирон валялся в пыли, окровавленный. Мужики стояли ни живы ни мертвы. Староста то и дело мигал глазами, ожидая, что вот-вот и ему влетит. Некоторые мужики отодвигались подальше. Только дедушка Илья оторвался от телеги и судорожно подступил поближе к приставу; глаза его горели, на лице выступили пятна, и ноздри сделались шире.
– - Мерзавцы! Все вы!.. -- дрожа всем телом, крикнул становой. -- С вами только мука одна!..
– - А може, и не все! -- вдруг раздался в толпе дрожащий голос дедушки Ильи.
Мужики, как один, услыхавши этот голос, вздрогнули и заволновались. Становой повернулся как на пружинах. Увидав стоящего перед собою взволнованного старика с картузом на голове, он быстро шагнул к нему и сделал движение рукой, чтобы схватить его за шиворот.
– - Ты кто такой, что разговариваешь?! А?! Ты кто такой? -- заблажил пристав. -- Шапку долой!..
– - Кто бы ни на есть, -- отстраняя руку станового и таким грубым голосом, какого я никогда не слыхал, проговорил дедушка Илья, -- а охальничать нечего. Ты делай дело, за каким приехал, а не озорничай!..
Становой взвизгнул и, размахнувшись изо всей силы, хотел съездить дедушку Илью по скулам, но дедушка быстро пригнулся, замах пристава пролетел мимо, так что он сам перевернулся и невольно очутился к дедушке спиной. Дедушка Илья выпрямился и вдруг толкнул пристава в спину обеими руками. Становой упал ничком наземь, дедушка размахнулся и правою ногой, как он перед этим Мирона, поддал становому в зад. Становой ткнулся лицом в пыль и пропахал по земле носом. Фуражка его в это время свалилась, и он издал неопределенный звук; дедушка Илья, тоже задыхаясь, проговорил:
– - Вот как с нами нужно обходиться! А то вы зазнались очень! -- и отошел от пристава за телегу.
Мужики стояли, как пораженные громом. Они не знали, делать ли им что, бежать ли куда. Всех прежде нашелся письмоводитель; он махнул рукой кучеру и испуганным голосом крикнул:
– - Сюда! бьют! скорей!..
Кучер, возвращавшийся уже с того конца деревни, услыхав возглас письмоводителя, быстро подкатил к толпе, соскочил с козел, кинул одному мужику вожжи и подскочил к барину. Вдвоем с письмоводителем они взяли его под руки и стали поднимать с земли, приговаривая: "Ваше благородие, ваше благородие!"
Его благородие нельзя было узнать. Куда девался его грозный и свирепый вид. Он размяк, как мокрая курица, и даже чуть не всхлипывал…
– - Вот тут как!.. Вот тут как!.. -- выплевывая изо рта землю и проводя рукой по покрытому пылью лицу, бормотал он. -- Руку на меня поднимать!.. Хорошо же!.. Хорошо же!..
– - Ваше благородие… будь отцом! Мы не виноваты! -- воскликнул дядя Тимофей, разводя руками.
И каждый готов был упасть перед приставом на колени…
– - Как не виноваты? Как не виноваты? -- захлебываясь и тряся правою рукой, закричал пристав. -- Я же к ним, чертовы выродки, приехал следствие производить, -- а вы же на меня нападаете? Я же об ваших делах хлопочу!.. Я с вами еще поговорю… Я с вами посчитаюсь!..
Он уж не находил слов, его всего коробило, и он шатался на ногах. Лицо его было синее, жилы на шее напружились. Поддерживаемый кучером и письмоводителем, он подошел к тарантасу, с трудом взобрался в него и оттуда уже опять обратился к мужикам:
– - Я сейчас же в город еду, исправнику обо всем донесу. Он сам к вам приедет. Если ты, староста, упустишь этого старого черта, -- то ты головой мне за него отвечаешь! В холодную его запереть! Приставить к нему сторожа и не давать ему, анафеме, ни пить, пи есть.
– - Слышу, ваше благородие, -- ответил дядя Тимофей.
– - Так смотри же! -- крикнул еще раз пристав и велел кучеру ехать.
Лошади подхватили, колокольчик залился, тарантас помчался в другой конец деревни.
Дедушка Григорий поглядел на всех мужиков, проводя рукой по бороде, и проговорил:
– - Ну, вот мы, ерошкина мать, и с праздником!..
Мужики друг перед дружкой набросились на дедушку Илью и так ругали его, как я никогда не слыхивал, чтобы кого так ругали. Дедушку Илью схватил в это время сильный кашель и стал бить его. Многие ругательства поэтому он, на свое счастие, вероятно, не разобрал.
– - Старый ты черт, сокрушитель ты наш! -- кричал дядя Тимофей, хватая дедушку Илью за плечи и направляя его к магазее. -- Тебя не то что в магазею, а в омут бы пихнуть да осиновым колом припереть, чтобы ты не вылезал оттуда. Что ты только над нашими головами сделал-то!
– - Дурачье! бараны! -- отругивался дедушка Илья. -- Вам же от этого будет лучше! Вам же от этого будет лучше!
– - Где оно будет лучше-то, с ума ты, старый дьявол, сошел? И зачем тебя только на сходку-то вынесло?..
X V II
Когда я сказал бабушке, что случилось на сходке, то она помертвела из лица, всплеснула руками, ахнула и опустилась на лавку.
– - Неуемная головушка!.. На что он только отважился? Загонят его туда теперь, куда и солнце не светит…
Она встала с лавки, подошла к переду и опять села. Я никак не ожидал, что это известие произведет на нее такое действие. Точно ее пришибли самое; она опустилась и, глубоко вздыхая и охая, долго просидела так.
Перед вечером к нам пришла бабушка Татьяна.
– - Прасковья, слышала, что наш деверек-то наделал? -- изменившимся голосом спросила она.
– - Ох, не говори! -- глухо молвила бабушка и махнула рукой.
– - Григорий-то земли под собой не видит. И зачем его только шут принес к нам?!
– - Что же Григорию-то, нешто он очень приболел?
– - Да он не из-за него, а о себе тужит. Теперь, говорит, всей деревне побудет, таскать станут, а то еще расселят.
– - Куда расселят?
– - Развезут по разным местам -- вот и все тут. Скажут: вы бунтовщики, против начальства идете; надо будет грех унять.
Бабушка изменилась в лице еще больше и не могла уже ни одного слова сказать.
– - Мужики теперь гужуются, ходят, себя не помнят. Приедет исправник, будем, говорят, просить, чтобы своим судом с ним расправиться.
– - О господи!.. -- простонала бабушка. -- И что это его проняло? Словно молоденький!..
Долго сидели они, перекидываясь словами о том, что случилось; наконец бабушка Татьяна ушла. Бабушка вдруг встала и проговорила:
– - Надо сходить к нему.
– - К кому?
– - К дедушке Илье.
– - Бабушка, и я пойду.
– - Что тебе там делать-то?
– - Мне одному дома страшно.
– - Ну на улицу ступай.
– - Мне не хочется на улицу.
– - Ну, иди, пес с тобой! -- с досадой сказала бабушка, отрезала ломоть хлеба, положила его за пазуху и пошла из избы.
Я побежал за нею.
Магазея была на выгоне за чертой деревни, вдали от всяких построек. Это был большой амбар с поседевшим от времени деревом, крытый соломой. На двери его висел огромный винтовой замок, а около двери на мостенках сидели два мужика, караульные дедушки Ильи: один с дубиной в руках, другой с топором. Мне стало жутко, глядя на эту стрижу, но бабушка ничего не испугалась. Подойдя к ним, она проговорила:
– - Здорово живете?
– - Здорово! -- ответил Захар Рубцов, высокий сутуловатый мужик, рыжий и весноватый. Он снял картуз и, не глядя на бабушку, опять надел его.
– - Где тут у вас буян-то сидит?
– - Буян под запором. Ему там спокойно: сидит небось да мышей считает! -- безо всякого выражения проговорил Захар.
– - Нужно бы мне поговорить с ним.
– - Нешто это можно? -- уж как будто испугавшись, спросил Захар.
– - Нам велено стеречь его, тетка Прасковья, -- сказал другой стражник, Сидор, кузнец, худенький, черноватый мужичишка, которому иногда в шутку говорили, что его цыган с повозки потерял. -- А пускать ли, не пускать -- мы не имеем права.
– - Что ж не пустить, иль вы меня не знаете? Что я, с каким злым умыслом? Я вот поговорю с ним да уйду, а вы его опять запрете.
– - A кто отвечать будет? -- спросил Сидор.
– - Да за что тут отвечать? Нешто я его с собой уведу? Он ведь все здесь останется.
Бабушка говорила спокойно и так убедительно, что мужики уж не нашлись, что ей возражать, и замялись. Бабушка проговорила:
– - Ну, отпирайте, отпирайте. Что вы, правду, съем я его? Экие вы чудные!
Захар почесал в затылке и, обратившись к Сидору, сказал:
– - Ну, коль отпирай, что ж с ней делать!
– - А може, старосты спросить?
– - Чего его тут спрашивать?
Захар поднялся на ноги, вынул из кармана ключ и отпер замок. Дверь скрипнула и отворилась, бабушка поднялась на мостенки и вошла в магазею. Я поспешил переступить порог, чтобы не отставать от нее.
Лучи заходящего солнца ворвались вместе с нами и осветили длинный узкий промежуток, бывший между закромов. В конце этого промежутка поперек его, около самой стены, лежал дедушка Илья. Он, лежал навзничь, закинув руки за голову и глядя вверх. При нашем появлении он только слегка скосил глаза на нас, но в этих глазах выражалось полнейшее к нам равнодушие.
В магазее было прохладно сравнительно с улицей; пахло слежавшимся хлебом и пылью. Около дедушки Ильи стояла железная мерка, которою принимали и отпускали рожь. Бабушка взяла мерку, опрокинула и села на дно.
– - Ну что, удалая голова, -- достукался? -- с гневным укором сказала она. -- Эва тебя, словно зверя какого, в клетку посадили…
– - Ну что ж, посадили и посадили, -- грубо проговорил дедушка Илья. -- Эка ведь страсть, подумаешь!
– - Да ведь тебя за это в каменный мешок запрячут.
– - Велика беда… Страшен он мне, твой каменный мешок-то!
– - Не отчайствуй, знамо, большая беда. Этак и головы скоро на плечах не удержишь.
– - Что об моей голове тужить, об ней плакальщиков мало! Пусть всякий об себе горюет.
– - И об себе погорюешь, из-за тебя-то теперь и другим достанется… Ты думаешь, ты это малое дело-то сделал?
– - Чем больше, тем лучше!..
– - Чем лучше-то?.. Чем? Скажи ты мне, ради бога? Эка, какое хорошво накинуться на человека…
– - А то что ж на него глядеть? Он тут будет бесчинствовать, а мы ему зубы подставлять, -- нешто это закон? Он противу закону идет, не разобравши дела, человека бьет… Он и меня бы так ударил, и другого, и третьего?.. На кой он нам такой хороший!.. Мы, може, не дешевле его стоим-то! Я сколько годов на свете жил, царю-отечеству служил, в походы хаживал, другой тоже как-нибудь потрудился, а он всех сволочит… требует, чтобы шапку перед ним снимали… Нет, ну-ка выкуси… вот возьми теперь!..