Дедушка Илья поднялся с места, сел, поджавши ноги под себя, и необыкновенно оживился. Лицо его загорелось румянцем, глаза заблестели, и у него, как давеча, опять широко раздвинулись ноздри. Бабушка глубоко вздохнула.
– - Да ведь его такая собачья должность -- надо на всех лаять: сегодня с одним, завтра с другими…
– - Так ты языком лай, а рукам воли не давай… вот что!
– - А ты-то зачем своим рукам волю дал?
– - Сердце не вытерпело…
– - И у него сердце не вытерпело…
– - Так он сдерживай себя…
– - А ты-то отчего не сдержал себя?.. Эх, Илья, Илья!.. беремся мы других учить, а сами над собой еще не совладеем, сами с собой справиться не можем. Какой же толк будет от этого ученья?..
– - А такой толк, -- упрямо продолжал дедушка Илья, -- коли бы их побольше окорачивали, так они бы все у нас шелковые были. А то их избаловали тем, что перед ними баранами стоят да глазами хлопают…
– - А этим их не выучишь, а только больше обозлишь. Безответный человек скорей своего добьется, если с понятием, а супротивник их только больше распалит… Ты думаешь, их этим сломишь? Нет, они будут только возвышаться, калян, скажут, народ, нельзя с ними кротостью, нужно над ними палку держать; а под палкой всем плохо, хорошему и худому, правому и виноватому…
– - Кому плохо, тот и отбивается от ней.
– - Как от нее отобьешься, -- она о двух концах… Один отворотил, другой приворотил.
– - Ну, вырви ее да переломи…
– - Тогда будут две палки… опять не слаще…
– - Так что же, по-твоему, делать-то?
– - Терпеть надо; Христос терпел да нам велел…
– - Он мог терпеть, а у нас силы не хватает. Да отчегой-то нам одним терпеть? А они не такого же закона? Коли терпеть, так всем терпеть… а одним-то перед другими и прискучит…
– - Кому прискучит, тот сам себя измучит… Злую собаку чем больше тревожить, то она злее становится.
– - А я говорю, что нет: съездишь ее разок, другой по зубам, она и хвост подожмет. Образумится да скажет: надо так гнуть, чтобы гнулось, а не так, чтобы лопнуло.
Бабушка досадливо отвернулась в сторону и проговорила:
– - С тобой и говорить нельзя… Ты лопочешь незнамо что и над своими словами подумать хорошенько не хочешь. От упрямства своего ты погибнешь.
– - Ну, а ты вот в раю живешь, -- опять ложась на свое место и с сильным раздражением в голосе проговорил дедушка Илья. -- Ишь как тебя бог награждает хорошо: всю жизнь прожила, нужды не видала, детками бог талантливыми наделил… ни забот, ни хлопот, знай только радуйся…
– - Радоваться и должно: этим, говорят, бог испытывает человека; а если испытывает, то милость свою оказывает. Нешто это плохо?..
– - Эх, эта милость! Зачем она только мнилась? -- сказал дедушка Ильи и злобно засмеялся.
Бабушка поднялась с места и сурово проговорила:
– - Замолчи уж, с тобой нешто сговоришь! -- Она вынула ломоть хлеба, положила его на меру и добавила: -- Как допрашивать-то будут, не очень хрондучи, держи язык-то покороче, молчаньем скорей отойдешь…
– - Ну, уж меня учить нечего, -- опять грубо сказал дедушка, -- не учи ученого, а учи дурака.
XVIII
На другой день после обеда опять в нашей деревне загремели колокольчики, появились редко бывалые люди, но уж не на одном, а в двух тарантасах. Один был вчерашний, запряженный в пару станового, другой -- тройкой, и в нем сидел исправник, высокий жирный старик с седыми баками, в шинели, под которой был белый сюртук; с ними были двое сотских.
Мужики опрометью выскакивали из дворов и собирались около дома старосты. Они становились в плотную кучу и толпились, прячась за спины друг к другу, как овцы перед волками; дядя Тимофей помертвел от испуга и не мог отчетливо выговорить тех слов, которых от него допытывались.
Исправник потребовал, чтобы вынесли на улицу стол. Все подсели к нему, и писарь станового разложил на нем бумаги и приготовился писать. Исправник спросил, кто такое дедушка Илья. Староста сказал его имя. Стали спрашивать дальше, и когда узнали, что дедушка Илья николаевский солдат, исправник вдруг спросил:
– - А билет у него есть? Староста опешил.
– - Какой билет? -- спросил он.
– - Солдатский билет, какой ему полагается вместо паспорта.
– - Не могим знать, -- пролепетал испуганный староста.
– - Как не можем знать, мерзавец, -- заблажил исправник, ударив кулаком по столу. -- А если он бродяга? Ежели он без письменного вида из Сибири убежал? Ты ведь должен следить за этим!..
Староста бледнел и краснел. Он, как медведь, переминался с ноги на ногу. Исправник крикнул!
– - Где он у тебя?
– - В магазее.
– - Привести.
Мужики пошли в магазею, за ними встал и пошел становой.
Дедушка Илья лежал в магазее так же, как и вчера. Ломоть хлеба валялся около него несъеденным. Становой увидел ломоть, вышел из себя и заблажил:
– - Это кто ему принес? Кто распорядился? Сказано было, чтобы не давать?
– - Мне и дали, да я не ел. Чего же вы кричите-то? -- сказал дедушка Илья.
Стали разбирать, кто мог принести ему хлеб, добрались до бабушки. Становой вызвал ее.
– - Ты, чертовка, ведьма киевская, как смела приносить ему хлеба? -- закричал становой. -- Ему не приказано было есть давать, а ты дала?! Я тебя в стан отправлю!..
Бабушка побелела как мука, и у ней дрогнула голова, но она спокойным голосом проговорила:
– - Я не чертовка и не ведьма, а у меня есть христианское имя: меня зовут Прасковья. Отправлять ты меня куда хошь, батюшка, отправляй, а ругаться ни шло ни брело нечего.
– - Как на тебя не ругаться, тебе зубы выбить следует!..
– - У меня их нет давно, батюшка, нечего выбивать-то…
Бабушка, видимо, была оскорблена и огорчена; глаза ее потускнели, и голова сильно тряслась.
– - Ведите ее туда! -- крикнул становой; сотские повели бабушку к тому месту, где был исправник. Начался допрос… Они долго вычитывали, заставляли подписаться под бумагами, кто умел подписываться. У дедушки Ильи спросили билет. Он сказал, что его у него нет. Судился ли он когда? Он отвечал: -- Об этом сами узнаете. Исправник заругался на него, на бабушку. Грозил старосте за то, что он в деревне без паспорта держал, и велел сотским вести дедушку Илью в стан, а старосте с бабушкой сказал, что их потребует к себе следователь.
XIX
Бабушке вышел такой день, что ее все ругали. Когда уехали исправник и становой, на нее набросились мужики и староста и на чем свет стоит стали пробирать ее за то, что она приютила у себя дедушку Илью.
– - Нищая! ведь нищая ты такая-проэтакая! -- кричали на бабушку мужики. -- Самой есть нечего, изба, того и гляди, развалится, а она пускает к себе жильца. Григорий-то вон поумнее тебя: даром что родного брата и то не пускает на глаза, он и чист молодец! А ты, хрычовка глупая, раздобрилась. Зачем ты его приняла?
– - Это уж мое дело, это уж мое дело, -- бормотала, не поднимая головы, бабушка.
– - Бродягу ты приняла! Ведь бродяга он? Вишь, и паспорта не знает где сказать; может, он по большой дороге где гулял? Мы за тебя отвечать не станем! Все на тебя свалим! Все!
– - Валите, как-нибудь перенесу, -- сказала бабушка и, отвернувшись от толпы, направилась домой.
Домой пришла бабушка совсем неузнаваемая. Она, казалось, очень ослабла. Войдя в избу, она легла на коник и долго лежала так. Мне ее стало необыкновенно жалко, и я заплакал. Бабушка поглядела на меня.
– - Что ты? -- спросила она.
– - За что они, дураки, ругались? Их самих за это…
– - Это я так насолила им, вот они и напали на меня. И следует, мне уж пора умирать, а то я по старости лет уж разбирать не могу, какое дело хорошее, какое худое. Не думавши, мир под беду подвела.
– - Это не ты ведь, а дедушка Илья.
– - А я дедушку Илью приютила. Ох, грехи, грехи! Правда, уж ничего не разберешь, лучше бы теперь умереть. Сходи-ка ты за дедушкой Естифеем, надо нам отцу с матерью письмо написать -- пусть приезжают домой.
Я сходил за дедушкой Естифеем, и мы написали письмо; я отнес его к старосте, чтобы отправить его в контору. Когда я был у двора старосты, к нему прибежал сотский, что провожал дедушку Илью. Он сказал, что при переправе через реку Кузу у них оборвался канат на пароме, и дедушка Илья спрыгнул с парома и выскочил на берег, с которого они отправились, и убежал в лесок, и пока они метались на пароме, да пристали к берегу и прилаживали канат, его уж и взять было негде. Теперь одна деревня ищет его там облавой, а он приехал сказать, что в случае, если дедушка Илья появится у нас в деревне, то чтобы немедленно его задержали и дали знать в стан.
Деревня всполошилась, кажется, больше, чем прежде. Стали говорить, что это дедушка сам перерезал канат, что он очень отчаянный; кто-то сболтнул, что он был в разбойниках и погубил много душ. На деревню напал страх: а ну-ка он подкрадется да пустит красного петуха? Всех больше встревожился дедушка Григорий. Он настоял, чтобы по ночам усилили караул, да и днем не мешает обходить почаще вокруг дворов. Староста с ним согласился и стал отряжать мужиков на караул.
Я обо всем подробно рассказал бабушке, и она, лежа, как пришла с улицы, на конике, выслушала это очень спокойно и ни словом не отозвалась. Видимо, она занята была другим. Она лежала, но не спала: глаза ее были открыты и взоры устремлены вдаль. Изредка она шевелила губами. Прогнали скотину, нужно было доить корову. Бабушка поднялась было с коника, но тотчас же привалилась к стене и оживленно заговорила:
– - Что это изба-то как кружится? батюшки! батюшки!..
Она умолкла и вздохнула, потом слабым голосом проговорила:
– - Степка, сходи к тетке Марине Большениной, попроси ее корову подоить, мне что-то неможется…
И она опять легла на конике.
XX
На другой день бабушка совсем не поднимала головы. Печку топила тетка Марина, и тетка Марина, не говоря бабушке, послала одну девчонку в Левашево позвать к нам тетку Анну. Мое сердце ныло от какого-то тяжелого предчувствия. Я сидел все время в избе, и мне было очень грустно.
– - Степка, ты бы на улицу пошел, -- слабым голосом проговорила мне бабушка.
– - Не хочется.
– - Что ж не хочется, там повольготней, здесь и мухи и жарко.
– - Ну, что ж?
– - Да что ты такой невеселый?
Я припал к бабушке и высказал, что мне жалко ее. Бабушка через минуту усмехнулась и сказала:
– - Ах ты, глупый! Что ж меня жалеть? Да только бы меня бог прибрал, я бы милость его в этом увидала. Что ж мне теперь жить? Человек я бессильный, слабый, только в тяжесть другим. Пожила -- и довольно, пора костям на место.
– - А как же я-то?
– - Что же ты, живи да расти, да жить хорошенько старайся. Не забывай бога, больше всего не забывай бога. Ни на кого, кроме его, не надейся, ничего больше, как от него, не жди, и самому будет хорошо, и на других легче глядеть…
Вечером приехала тетка Анна; она вошла в избу, тревожно озираясь, истово помолилась, поклонилась и проговорила:
– - Здорово живете! Как вас тут бог милует?
Она проговорила эти слова спокойно; когда она попристальней взглянула на бабушку и увидела ее лицо, то голос ее вздрогнул, она выступила из лица и прослезилась.
– - Родимая моя матушка, печальница, желанница, что это ты только задумала-то?
– - Ничего, ничего, -- слабым голосом проговорила бабушка, пытаясь улыбнуться, -- свалилась вот, размякла… видно, к концу… И слава тебе, господи… слава тебе…
– - На кого ты только стала похожа-то? -- уж в голос вытягивала тетка Анна слова.
– - Все на себя, на кого же? Чего ты разревелась-то? О, дура…
Тетка Анна перестала плакать; бабушка слабым голосом намекнула ей на все, что у нас произошло, но добавила:
– - К допросу, говорят, меня позовут? Каково мне, старому человеку, к начальству в город тащиться? Ну, судья-то небесный и взмиловался, ведет меня к другому опросу. И это лучше мне: я знаю там, что сказать и как себя держать. А тут, у этих-то господ, и слов, пожалуй, не найдешь…
Бабушка как будто поразмялась, стала поживее; она поднялась и немного посидела, прислонясь к стене.
– - Что у тебя больно-то? -- спросила ее тетка Анна.
– - Ничего особо не больно, а только ослабла, все будто во мне оборвалось, и в руках и в ногах нет мочи да и только вот, и дышать трудно…
– - Если за сестрицей послать?
– - Ну что ж, пошли. И с ней бы повидалась я… Вот, московских-то уж не дождусь.
– - Авось, бог милостив.
– - Нет, не дожить -- когда они письмо-то получат…
Утром пришла и тетка Надежда. Они перенесли бабушку под образа, зажгли лампадку и стали резать холстину, готовить на саван ей. После полден пришел дядя Тимофей и проговорил:
– - А нас с ней в стан тревожат… Как же нам теперь быть?
– - Нет, уж ей теперь, видно, не до стана, -- сказали тетки в один голос.
Дядя Тимофей постоял, почесал затылок, поклонился бабушке и вышел вон.
Бабушка часто забывалась, но ненадолго; опять приходила в себя и все говорила с своими дочерьми.
– - Хорошо летом умирать-то, -- сказала она, -- могилу-то легко рыть.
Под образами она пролежала целые сутки. Утром она забылась и больше не приходила уже в сознание; к полдням она отошла.
Она отошла очень спокойно. Не металась, не стонала, и только глубоко дышала и несколько раз широко раскрывала глаза, как будто от изумления. Дальше -- больше, дыхание становилось реже и реже и прекратилось наконец совсем…
Тетки закрыли ей глаза, позвали смывальщиц, положили ее на стол, обступили ее с обеих сторон и стали плакать в голос. Они плакали горько и искренне. В избу к нам набился народ. Все вздыхали, проливали слезы, говорили об обряде, о домовине, о могилке, спрашивали, будут ли поминки. Я все это видел и слышал, и мне казалось, что все это очень просто, так было надо. Мне стыдно стало своего спокойствия, и я стал укорять себя за то, что я так равнодушно переношу ее кончину. Но я поспешил упрекнуть в этом себя.
Мое горе пришло на другой день. Проснувшись утром, я прежде всего вспомнил, что у нас случилось. И меня охватил такой ужас, какого я еще до сих пор не испытывал. Стопудовою сталью давило мою грудь, я не мог свободно дышать, я не хотел видеть свет и не хотел жить без бабушки. Мне хотелось, чтобы разверзлась земля и поглотила меня, или бы меня чем-нибудь расплющило. Но это было безумное, неосуществимое желание, и мне не оставалось делать иначе, как рыдать. Я рыдал горько и громко; мне хотелось как можно дальше разлить мое горе, как можно больше пространства захватить им.
Мне чувствовалось, что угас первый огонек, который освещал путь моей жизни; встретится ли еще такой луч в будущем на житейской дороге? Не придется ли мне довольствоваться одним отблеском этого тихого света? И многое, многое приходило мне в голову и угнетало меня.
После похорон уже из Москвы приехали отец и мать. Отец был неузнаваем: он был справный, раздобрел; мать говорила, что он теперь ничего не пьет и говорил, что пить не будет, так как теперь он настоящую жизнь только узнал. Оба они завыли, как узнали, что бабушка умерла. Тотчас же они поехали на могилку. Приехавши с могилки, они подробно расспрашивали меня о всей нашей жизни с бабушкой. Я рассказывал, а отец говорил:
– - Он виноват всему. Не сделай он такой передряги, може, она пожила бы еще, а то вот… Если бы он зашел к нам как-нибудь, я бы ему напенял…
Но дедушка Илья к нам не заходил. Он пропал, как в тучку пал.
1902
Текст повести печатается по изданию "Крестьянских рассказов": том 4, второе издание, 1911.