VI I
Чайную в Охапкине содержал Бражников. Прежде, в молодости, он ходил на заработки. В Москве на одной фабрике стали вырабатывать бумажное полотно, похожее на голландское. Находчивые люди стали разъезжать с этим полотном по глухим местам и продавать его за настоящее. Барыши получались большие. Таким торговцем стал и Бражников и в два года нажил две тысячи. После этого он снял трактир на большой шоссейной дороге и заторговал на славу. Он отрастил брюхо, завел золотые часы, жена его сшила шелковое платье, и он уже хотел выписаться из общества и приписаться к купечеству. Но рядом с шоссе вскоре провели железную дорогу; езда по шоссе упала, трактир Бражникова опустел, хозяевам пришлось сокращаться во всех своих замашках, и они стали быстро проживаться. Часы были проданы, платье заложено, и вот, когда стало ясно видно, что прежнего житья не воротить, -- Бражников запряг лошадей в тарантас, усадил жену, десятилетнего сынишку и, сказавши работнику, что он едет в гости к попу, -- уехал из села навсегда, оставив кредиторам все свое заведение и имущество. После этого в Охапкино лет пять ездил становой с исполнительными листами, но у Бражникова никакого имущества не находилось; становому такая езда надоела, и он оставил Бражникова. А Бражников вырастил сына, женил его на одной сироте, у которой было трехсотрублевое приданое, на это приданое он открыл чайную и стал тайком приторговывать водкой.
У двора Бражникова росло несколько кудрявых берез. Под ними стояли столы, и летом под березами были лучшие места.
Когда компания подошла к чайной, под березами был занят только один стол. За ним сидело три мужика. Старый согнутый старик Быков, хозяин большого дома, с деньгами, на которые он скупал зерно во время беспутья, скот, лес; он сам уже не работал, так как у него была грыжа, но крепко держал большину в руках. Другой был старовер Васин, с курчавой бородой с проседью и востренькими маленькими глазами; третий был высокий, белокурый, с широкой бородой и вдавленной переносицей, тягольщик Осип. Осип первый заметил подошедших и воскликнул:
– - Господину питерскому наше почтение! С приездом!
На безобразном лице мужика мелькнула широкая улыбка, выражавшая как будто бы добродушие и вместе с тем лукавство.
Мельников стал здороваться с односельцами. Быков и Васин отнеслись к нему не так фамильярно. Быков степенно ответил на его рукопожатие, Васин же встал и по клонился при этом.
– - Погостить приехал? -- спросил Быков.
– - Да, своих повидать.
– - Надолго?
– - До успенья проживу, а может быть, подольше.
– - Тоже как дело пойдет, а то не скоро отпустят, -- двусмысленно улыбаясь, сказал Осип.
Быков сурово взглянул на Осипа и сказал:
– - Погоди ты, не суйся не в свое дело, -- и обратился снова к Мельникову: -- Редко бываете в деревне-то, надо бы подольше…
– - Я и то хочу все лето пробыть.
К столу подошел Машистый, ходивший заказывать чай, и, усевшись рядом с Мельниковым, скинул картуз и стал вытирать пот со лба.
– - А что я хочу вас спросить, -- заговорил вдруг Васин, пытливо глядя на Мельникова своими вострыми глазами, -- вы там видали народу с разных местов; в тех-то местах так же, как у нас, живут али по-другому?
– - Живут везде по-своему, только нужду терпят одинаково.
– - Стало быть, не лучше нашего?
– - Не лучше.
Васин качнул головой и щелкнул языком.
– - Вот оно дело-то какое!.. Стало быть, такое крестьянское положение… На роду нашему брату написано век кукушкой куковать…
– - …да кулаком сопли утирать, -- ввернул Осип и громко загоготал.
– - Да погоди ты! -- уж прикрикнул на него Быков. -- И что мелет! Тут об деле, а он об хмеле, чудак!
– - Я к слову, што ж… а не надо, так и не надо, не велика беда, -- сказал Осип и замолчал.
В палисаднике появился Бражников. Ему было лет пятьдесят. Он был высокий, прямой, с густой белокурой бородой, подернутой проседью, и высоким лбом; но нос у него был крупный и тупой, и от этого портилось все благообразие его лица. Он чуть не бросил на стол поднос с посудой и, схвативши руку Мельникова, встряхнул ее.
– - Константин Ивановичу, с приездом! Чем прикажете, окромя чаю, потчевать? Может быть, пивца али кваску? Есть хороший, в погребе лежит, холодный
– - Да вы не стесняйтесь, я с вас ничего не возьму, только скажите.
– - Да мне ничего не хочется, благодарю.
– - Ну, так я сейчас сухариков к чаю принесу.
VII I
Бражников ушел, а в палисадник вошли два новых гостя. Один широкоплечий, плечистый, с чалой бородой и багровым самоуверенным лицом. Это был Восьмаков. Другой, много моложе, с мягкой шелковистой бородой и чистыми глазами, Костин. На первый раз он казался таким тихоней, но был совсем не тихий, а в пьяном виде даже жестокий человек. Когда он напивался, то становился грозой семьи и соседей. Буйствуя, он бил всех, кто попадется; он не щадил ни свою мать, ни жену, ни детей. Особенно он измывался над женой: он ее клал на лавку или на стол и колотил от головы до пяток и выпускал только тогда, когда ему надоедало. К нему в это время нельзя было никому подойти, потому что он набрасывался на того и тоже избивал до беспамятства. Жену часто отливали водой; она была уже не в своем рассудке и в тридцать лет казалась старухой и жаловалась на боль в костях. Запуганные росли дети и боялись встречаться соседи.
Восьмаков и Костин поклонились совсем одинаково, чисто формально, и уселись за столом под окном. Васин опять обратился к Мельникову и спросил:
– - А не приходилось вам слышать, как в других местах на хуторах живут?
– - Не одобряют, -- вдруг вставил замечание Осип.
– - Кто не одобряет-то? -- вдруг спросил Осипа Машистый.
– - Те, кто понимают.
– - Эти понимающие-то, може, вроде тебя: табак с перцем различить не могут. Как это не одобрять хорошего?
– - А по-твоему в хуторах хороштво? -- бросил из-за своего стола Восьмаков, и в тоне его чувствовался задор.
– - Известно. Чего ж еще хотеть: вся земля в одном месте, под руками!
– - И ко рту поднесешь -- не проглотишь, тоже как задастся.
– - На хуторах, говорят, лучше живут, -- сказал в ответ Васину Мельников. -- Земля близко, обработать ее много легче.
И только он это сказал, как неуловимый огонь промелькнул в глазах Восьмакова. На лице его выступила краска, в голосе задрожали едкие, злые ноты.
– - И близко, да склизко, а далеко, да дорого… Что в ней, в близости-то, если достанется, что никуда не годится.
– - Вблизи всякую землю сделаешь, что будет годиться.
– - Скоро ее сделаешь-то, когда в ней ничего нет?
– - Вложишь.
– - Когда в нее вложишь-то?
– - Люди совсем пустые земли на путь наводят.
– - Где такие люди-то?
– - Везде, и у нас, и за границей… -- поддержал Машистого Константин Иванович.
Все лицо Восьмакова стало вдруг чугунное, в глазах появилась дикая враждебность, даже изменился, как будто бы пересел голос.
– - Какие в загранице люди? Там не люди, а нехристи. Они леригию отвергают… Нешто можно нам глядеть на заграницу?
В тоне Восьмакова чувствовалась вражда; она дрожала в каждом слове его. Это задело Мельникова, и вдруг его стало разбирать раздражение.
– - Отчего же не поглядеть, где есть хорошие примеры? На худые дела нечего обращать внимания, а хорошему учиться везде можно.
– - Учиться! Вот от ученья-то и идет беда; забьют люди в голову, от дела-то отвыкнут и ищут, что полегче; работать чтобы меньше, а получать больше. Нет, ты соблюдай себя без хитростев.
– - Хорошему урожаю никто не рад не бывает.
– - Урожай от бога, а вы хотите, чтобы все от самих себя. Нет, на это у вас еще кишка жидка…
Мельникову непонятно было такое отношение Восьмакова к самому себе, и вообще непонятна душа таких людей, как Восьмаков и его дядя. И он опять почувствовал свое бессилие найти хотя какой-нибудь подход к их сердцу, и ему стало нехорошо.
А с Восьмаковым схватился Машистый, и у них завязался спор. К спору прислушивался Протасов; он молча пил чай, но по тому, что горели его щеки и часто вспыхивали глаза, видно было, что он относился к спору не безучастно. Снова появился Бражников с тарелкой сахарных сухарей и, подсаживаясь к Мельникову, заявил:
– - А я тут горлофон купил.
– - На что же?
– - Играть. Собирется народ в праздник, и заведу, очень здорово выходит. Штука головоломная! Бывало, какую машину нужно ставить, а этот всего ничего. Не угодно ли, угощу?
– - Я слыхал их в Петербурге.
– - У нас послушайте.
– - Другой раз когда, сейчас вот разговор идет любопытный.
– - Насчет земли-то? Пустое дело. По-моему, земля как она ни есть -- одно наказанье. От земли сыт не будешь, даже тела не нарастишь, а только нешто горб. Да вы и сами, чай, понимаете. Вы вот как живете-то? А на земле добьетесь вы этого?
Подошел еще гость -- Андрей Егоров. Мельников почувствовал, как его разбирает волнение. Он взглянул, куда же подсядет дядя, но дядя, не замечая никого, прямо прошел к Столу Восьмакова и Костина.
– - Эй, хозяин, еще пару! -- крикнул Бражникову Восьмаков.
И он пренебрежительно отвернулся от Машистого и заговорил с Андреем Егоровым.
Машистый поглядел на Мельникова долгим взглядом и так же, как Протасов, стал пить чай…
I X
Из чайной Мельников опять прошел прямо в сад и стал оправлять смородину, которая была мало обсыпана землей. Он работал руками, а в голове его начиналась другая работа, вызванная впечатлениями сегодняшних встреч. Бражников, Восьмаков, Быков с Васиным. Это были старые односельцы, заметные мужики, влиявшие на весь ход деревенского хозяйства. Были они простые мужики, но в сердце Мельникова не появилось тепла от встречи с ними. Они были не то, что Машистый и Протасов, родственные ему, при встрече с которыми на сердце делалось теплей и поднимались радостные воспоминания о прошедших временах. И сейчас же в воспоминании Мельникова выплыл давнишний, забытый всеми случай.
Весеннее утро, ясное, теплое, солнечное. Ярко блестит на солнце свежая, молодая зелень. Воздух полон густым туманящим запахом цветущих деревьев. Уже кончен сев, и забрызганы огороды коноплями. Бабушка подняла его гонять кур с этих конопель; он вышел на огород и с покойным Арсюшкой, старшим братом Протасова, которого задушила после гнилая жаба, начал мастерить шалашку из соломы, куда бы им можно было прятаться от солнца. Вдруг раздается звон доски, сзывающий на сходку. А сходка всегда была интересна для ребят; на ней и брань, и попреки друг дружке, и самые веселые разговоры, и смех артелью. Ребята забывают, зачем их послали на огороды старшие, и бегут на сходку. А на сходке уже собрались все мужики, а посреди других молодой мужик Федот. Он жалуется, что отец выгоняет его без всего, а у него жена и двое ребят, без земли и крова; ему придется идти по миру. Федот, с реденькой бородкой, с втянутыми щеками, был похож на ощипанного куренка, а его отец, приземистый, пузатый, с густыми усами и бородой, как затесанный клин, стоял в стороне и сиповатым басом кричал на весь мир:
– - Ребят наковырял, а на добывку расторопности нет; твои дети, а я их корми да одевай. Што я, двужильный, што ли?
А Федот жаловался, что отец сам же сманил его с хорошего места в городе. Он бы весь дом поставил на ноги, а отец потребовал его летось на покос, и парень потерял место. Когда Федот кончил, все стали на его сторону и все стали осуждать старика. Они потребовали, чтобы старик дал сыну выдел, и тут же прибавили к отцовской душе надел одну душу мирскую и отвели место для постройки. И со сходки расходились все, возбужденно разговаривая, и ребятишки побежали веселые; они тоже понимали, что мир поддержал обиженного человека, и это дело было хорошее.
"Сделает ли деревня теперь это? -- подумал Константин Иванович, -- когда в ней командуют Восьмаков, Пряников и его дядя?" И он не знал, что ответить. Если выйти на мир с его делом и попросить его поддержки, что ответит мир? Опять Мельников ничего не знал, и опять в представлении Мельникова все смешалось, и на сердце его стало тяжело.
В сад пришла Софья и, любовно глядя на мужа, спросила:
– - Ну, наработался? А мы там обедать собрали.
– - А я в чайной был.
– - С кем же?
Мельников сказал, и сказал, что там был дядя и в компании с Восьмаковым и. Костиным.
– - Он всю весну с ними якшается. Костину картошки дал на семена да конопель.
– - Чего это он с ними задружил?
– - Что-нибудь неспроста. Костин-то никогда ему по характеру не был, а теперь то и дело вместе в чайной.
– - Может быть, думает попользоваться им?
– - Что ж, Костин на что угодно пойдет, ему только поднеси, разве он пощадит кого.
– - Посмотрим, что дальше будет.
В избе стояло жарко, пахло каким-то варевом. На столе была накрыта скатерть, лежали ложки и хлеб. Работница в чулане у печки чистила селедки, а Колька с Манькой сидели у среднего окна и ели хлеб. Константин Иванович подсел к ним, и ребятишки оба забрались к нему на колени и стали ласкаться.
– - Что, все балуетесь? -- улыбаясь, спросил Мельников, чувствуя, что тяжесть у него в груди пропала и ему становится легко и весело.
– - А мы на леке были, -- пролепетала Манька.
– - Что вы там делали?
– - Купались.
– - А не боитесь утопиться?
– - Я плавать умею, -- поспешил заявить Колька.
– - Хорош пловец! -- насмешливо проговорила Софья. -- Держится за кладки, а сам ногами брызгает и думает, он плавает.
Вошел старик; он разбирал хлевы на дворе. Расправив засученные рукава, он подошел к рукомойнику. Константин Иванович и ему сказал, в какой компании он видел дядю.
– - Это всегда так: коли воровать человек собирается, то хорошего человека к себе не позовет, а подберет такого, который ему под стать бы был.
И, вытерев руки об утирку, он рассучил рукава, одернул рубашку и, подойдя к столу, прежде чем сесть за него, решительно проговорил:
– - По-моему, раздумывать долго нечего, а надо с ними свое зачинать; поезжай завтра к земскому, у тебя язык помягче, расскажи ему все, пусть заступу дает.
– - А где у нас земский живет?
– - В Белоконье, барин тамошний, -- говорят, ничего.
– - Съезжу завтра, узнаю, что и как, -- проговорил Константин Иванович и полез за стол.
X
Вечером, когда пригнали скотину и над деревней опустились сумерки, в окно к Мельникову постучались. Константин Иванович высунул голову и увидал стоящего под окном Быкова.
– - Выдь на улицу, посидим маленько, да я с тобой поговорю кое-что.
Мельников вышел. Они сели на завалинку. Быков садился, осторожно приловчаясь, как бы ему поудобней сесть, чтобы не повредить свой "календарь", как он называл грыжу. Когда они уселись, Быков заговорил:
– - Вот что, Константин Иванович: послушал я давеча ваш разговор; у тебя голова посветлее нашего. Правду говорят, вырезанная земля лучше?
– - По-моему, лучше, -- ответил Мельников.
– - Давай и мы с тобой хлопотать.
– - Что ж вдвоем? -- удивился Мельников такому быстрому решению мужика.
– - Зачем вдвоем, только начни, еще кто-нибудь пристанет. Не худое это дело, я думал, думал. Что это раньше такого закона не было? Я бы давно из деревни ушел. А я умру -- у сына духу не хватит, не та голова у него.
Быков вздохнул. Видимо, воспоминание о сыне растревожило его сердце, хотя сын его был старательный работник в поле, умел кое-что поделать топором; у него было два взрослых сына, которые жили дома, и Быков собирался их женить за один стол. Загуливал он редко, но у него не было отцовской сметки и настойчивости, за что его старик и не любил.
Мельников сказал, что если выделяться, то нужно собрать всю землю вместе, а у них о купленной земле заводится спор, что, наверное, помешает выделу.
– - Спор -- дело кляузное. Его приостановить можно; съездишь к начальству, и дело к развязке.
– - Хорошо бы так.
– - Да, верно, так. Неужели правда такое дело сделать можно, чтобы на виду у всех чужое добро отбить?.. А тогда и всю землю сбивай; округлишь-то ее всю -- вот как важно будет! Правда, Иван Егоров? -- обратился Быков к выглянувшему в окно старику Мельникову.
– - Мне все равно, -- равнодушно сказал старик, -- не мне теперь хозяйствовать. Как хотят молодые: хотят -- в миру живут, хотят -- выделяются.
С выгона, где паслись в ночном лошади, возвращались мужики, ходившие пускать лошадей. Между ними были Протасов и Машистый. Увидавши сидевших на завалинке Быкова с Мельниковым, они подошли к ним. Протасов сел на завалинку и стал крутить цигарку, а Машистый остался на ногах.
– - Вот на выдел Константина Иваныча зову, -- сказал Быков.
– - Хорошее дело, -- одобрил Машистый, -- и меня в компанию примите.
– - А ты пойдешь?
– - Чего ж не пойтить, по крайности на работу по своей воле ходить будешь.
– - Работать-то будешь по своей воле, да один, а одному и у каши не споро, -- вдруг возразил Машистому Протасов.
– - Не один, -- сказал Быков. -- Я вот зову Константин Иваныча, а там еще кто-нибудь выищется.
– - То набирать нужно, а то уж мы собраны.
– - Собраны, да земля неудобна, в разбросе да межниках.
– - Есть и без межников.
– - Так та в кочках да кустах, год от году становится хуже.
– - Насчет мостов и дорог хорошо.
– - Мосты и дороги и впредь будем держать, как держали, -- сказал Машистый. -- Одно затрудненье с пастбищем.
– - И с пастбищем справимся, -- выговорил Быков, -- можно вместе не пасть, а вывел за двор да привязал. Я вон весной продал корову. И была-то она ободранная, а попала к лесному сторожу, он ее на веревке стал держать, -- гляди-ко, сколько молока стала давать!
– - У вас земли много, вам можно. А вот как у меня всего две души, -- опять сказал Протасов.
– - Если с малой землей отходить нехорошо, то в миру с ней еще хуже. В миру она наполовину в бороздах да в кочках.
– - Что говорить! -- уверенно сказал Быков. -- Шесть десятин в разбросе и не видать, а в одном-то месте будет -- вон какая лопатина!..
– - Шесть десятин -- шесть полей. Тут тебе и рожь, и овес, и лен, и клевер -- всего вдоволь, и работать легко и сработаешь много.
Сумерки сгущались. Тишина охватывала всю деревню, и под влиянием этой тишины голоса становились тише, задор пропадал. Вдруг Протасов оборвал Машистого и, обратившись к Мельникову, спросил:
– - Константин Иваныч, а что, левые в Государственной думе хорошие люди?
– - Больше хорошие, -- не запинаясь, ответил Мельников.
– - Об нашем брате они понимают кое-что?
– - Другой раз больше, чем сам наш брат.
– - Отчего ж, когда вводился новый закон, они против него шли?
– - Позволь, я тебе на это скажу, -- вызвался вдруг Машистый.
– - Ну, скажи, -- не совсем охотно согласился Протасов.