"Константин Константинович Вагинов был один из самых умных, добрых и благородных людей, которых я встречал в своей жизни. И возможно, один из самых даровитых", – вспоминал Николай Чуковский.
Писатель, стоящий особняком в русской литературной среде 20-х годов ХХ века, не боялся обособленности: внутреннее пространство и воображаемый мир были для него важнее внешнего признания и атрибутов успешной жизни.
Константин Вагинов (Вагенгейм) умер в возрасте 35 лет. После смерти писателя, в годы советской власти, его произведения не переиздавались. Первые публикации появились только в 1989 году.
В этой книге впервые публикуется как проза, так и поэтическое наследие К. Вагинова.
Содержание:
Труды и дни Константина Вагинова 1
Козлиная песнь 5
Труды и дни Свистонова 34
Бамбочада 53
Гарпагониана 75
Стихотворения и поэмы 96
Примечания 110
Константин Вагинов
Козлиная песнь. Романы. Стихотворения и поэмы
Труды и дни Константина Вагинова
Однофамильцев у него не было. Человек с искусственной, выдуманной фамилией, он не передал ее и потомкам, которых тоже не было.
Таким же особняком, как кажется, стоит Вагинов в литературе. Новаторство формы и античные аллюзии его стихов; автобиографичность, ирония и аллегоризм прозы; отдельные черты писательской личности – педантизм коллекционера и граничащая с пародией переимчивость, мистическая сосредоточенность и озорство мистификатора – всему этому нетрудно подыскать аналогии в современном Вагинову и более раннем литературном контексте. Сопоставляющего, однако, разоружает причудливое сочетание этих черт, их парадоксальное единство. Почтительность эрудита-книжника по отношению к культурным реалиям прошлого неотделима у Вагинова от личных пристрастий и непредсказуемых вольностей, так что старые культурные знаки органично включаются в фантастическую эклектику его стиля. В этом стиле – отражение общей эклектики той странной эпохи, потерявшей прежнее, но так и не обретшей нового лица.
Исторический перелом расколол его жизнь пополам, и как ни тянулась вторая, связанная с литературой, половина к утраченной первой, восстановление цельности было уже неосуществимо. Отсюда, быть может, характерное ощущение ничейности, подвешенности в пустоте; задолго до критических облав – ощущение пасынка эпохи, или, вернее, подкидыша:
Вечером желтым как зрелый колос
Средь случайных дорожных берез
Цыганенок плакал голый
Вспоминал он имя свое
Но не мог никак он вспомнить
Кто, откуда, зачем он здесь…
Стремясь хоть как-то поучаствовать в литературной современности, он охотно вступал в разные поэтические содружества и группы. Но настоящего единения не получалось, и сравнение Вагинова с другими участниками любой из групп оборачивается, как правило, противопоставлением. Да и реалии его прозы, порой откровенно списанные с натуры, при ближайшем рассмотрении оказываются вневременными, их мнимая связь с реальностью отзывается тонкой иронией. Внешне принадлежа своему времени, он на деле существовал в живых для него мирах культур далекого прошлого, таких, как эллинизм и испанское барокко, итальянское Возрождение и французское Просвещение. Это двойное существование сообщало его созданиям оттенок нездешней призрачности – она-то и очаровывала эстетов, болезненно раздражая критиков. Отношение догматической критики – вот, пожалуй, единственное, благодаря чему Вагинов оказался вписанным в анналы эпохи рядом с писателями своего поколения. "Если она" (поэзия Вагинова) "даже и не представляет законченной буржуазной идеологии, то несет на себе несомненный тягостный ее груз, представляя идеологию тех слоев буржуазной и мелкобуржуазной интеллигенции, сознание которых, отравленное тлетворным дыханием культуры эксплуататорской, не может принять действительности побеждающего социализма, пытается найти спасенье в созданном ими идеалистическом мире бредового искусства" . Вот голос критика-современника, ставящий все на свои места. Писатель умер своей смертью, но на его имя надолго легла печать официального забвения.
Константин Константинович Вагинов родился 4 (16) апреля 1899 года в Петербурге. Его отец, подобно многим военным немецкого происхождения, изменил свою немецкую фамилию Вагенгейм на русский лад в годы Первой мировой войны. В юности будущий писатель увлекался искусством и историей античности, археологией, нумизматикой. Окончив классическую гимназию Гуревича, в 1917 году поступил на юридический факультет Петроградского университета, но с первого же курса был мобилизован в Красную Армию и находился на фронтах Гражданской войны до 1921 года. Интересно, что этот заметный факт вагиновской биографии практически не получил отражения в его творчестве: "Война и голод, точно сон, Оставили лишь скверный привкус" .
Город, куда Вагинов вернулся с войны, был уже не тем городом, откуда он ушел на войну. Петроград стал "умирающим Петропо-лем", "превратился в декорацию" , наилучшим образом подходившую к появлению такого поэта, как молодой Вагинов. В городе, лишившемся промышленности, транспорта, ежедневной деловой суеты, цвела культурная жизнь. Одним из центров ее был знаменитый "сумасшедший корабль" – Дом Искусств, где проходили, в частности, занятия поэтической студии Н.С. Гумилева "Звучащая раковина". "Стихи Вагинова вызывали в нем сдержанное, бессильное раздражение" – они были слишком не похожи на стихи остальных студийцев, влюбленно подражавших мэтру, и вообще "ни на что не похожи" . Но именно благодаря этой непохожести, этой упрямой самостоятельности Вагинов стал самым значительным поэтом из всех, начинавших в "Звучащей раковине".
Тогда же, в 1921 году, образовалась первая литературная группа, в которой Вагинов принял участие, – "Аббатство гаэров". Помимо него, туда входили Б.В. и В.В. Смиренские и К.М. Маньковский. Вступил он и в "Кольцо поэтов" имени К.М. Фофанова – затеянную братьями Смиренскими дутую организацию с пышным уставом; приглашения вступить в "Кольцо" были разосланы десяткам литераторов самых разных направлений. Изданием "Кольца поэтов" вышло несколько книг, в том числе первая книга стихов Вагинова "Путешествие в хаос" в количестве 450 экземпляров.
"Путешествие в хаос" – путешествие внутрь собственного сознания, открытие в нем клубящейся бездны, устрашающе далекой от гармонии классического идеала. Смятение души поэта созвучно грандиозным внешним потрясениям, которые, однако, остаются "за кадром". 1919 годом датирован вопиюще декадентский цикл "Острова": "О, удалимся на острова Вырождений…". "Островитяне" – так называлось и содружество, в которое Вагинов вошел в том же 1921 году вместе с Н. Тихоновым, С. Колбасьевым, П. Волковым. Н. Тихонов объяснял название тем, что "из островов растут материки" , но не исключено, что для Вагинова оно несло смысл, более близкий к смыслу его поэтического цикла.
Трагедия поколения, читающаяся в "Путешествии…", – не столько трагедия исторического выбора, сколько эстетическая трагедия:
Кусает солнце холм покатый,
В крови листва, в крови песок…
И бродят овцы между статуй,
Носами тычут в пальцы ног.
Вагинов смотрит на события словно из отдаленного будущего или скорее из прошлого. Возможно, сказались детские увлечения, впоследствии приписанные "неизвестному поэту" – герою романа "Козлиная песнь": перебирая старые монеты, "будущий неизвестный поэт приучался к непостоянству всего существующего, к идее смерти, к перенесению себя в иные страны и народности". Ему же отдаст Вагинов апеллирующую к декадансу "концепцию опьянения" – стремление к побегу в себя, которому предается герой стихотворения "Кафе в переулке", вещающий в наркотическом бреду:
О, мир весь в нас, мы сами – боги,
В себе построили из камня города
И насадили травы, провели дороги,
И путешествуем в себе мы целые года…
Но опьянение проходит, и тот, кто мнил себя богом, лепечет: "это только сон…". Намеченная, пока еще прямолинейно, тема соотношения мира осязаемого с миром воображаемым, творимым станет одной из центральных вагиновских тем.
Здесь уже проявилось стремление Вагинова-поэта мыслить не отдельными стихотворениями, а едиными циклами, от небольших по-эмообразных структур (таких, как "Ночь на Литейном", "Петербургский звездочет", "Финский берег" и др.) до целых поэтических книг (за "Путешествием в хаос" последовали "Петербургские ночи", "Опыты соединения слов посредством ритма", "Звукоподобия"). "Путешествие в хаос" – единое целое, скрепленное сквозными знаками: зелень, луна, стада камней, хрусталь, туман, игральные карты. Особую роль играют образы, имеющие отношение к христианству, причем авторская позиция по отношению к ним необычна. Иисус предстает безумцем в "дурацком колпаке", с представлением о нем совмещается доминирующая тема хаоса: "Хаос – арап с глухих окраин Карты держит, как человеческий сын".
Переводя ситуацию революционной России на язык веков и одновременно на язык модного в ту пору шпенглерианства, Вагинов развивает идею "христианства-хаоса" в двух небольших прозаических произведениях: "Монастырь Господа нашего Аполлона" и "Звезда Вифлеема" (1922). Отождествление новой эры русской истории с новой фазой христианства было характерно для немалой части интеллигенции, воспитанной на идее "народа-богоносца". У Вагинова ряды отождествлений строились определенно: старый мир – античность – культура; новый мир – христианство – варварство – цивилизация. Понятие христианства подвергается переоценке, в нарушение мощной традиции русской культуры. Но и античность не противопоставляется ему как идеал гармонии, являя распад, не менее неприглядный, чем становление – "христианство". Между призрачным становлением и распадом существует вагиновский герой.
Конфликт, оказывается, не равен противопоставлению аполлонического начала дионисийскому или христианскому. Более того, Аполлон и Иисус становятся как бы двумя личинами одного божества; не случайно в одном из юношеских стихотворений Вагинов видит обоих вместе тоскующими в сибирских снегах. В "Монастыре Господа нашего Аполлона" раненное цивилизацией и подобранное братией античное божество восстанавливает силы тем, что пожирает, одного за другим, тех, кто ему поклоняется, оставляя в кельях обглоданные кости. Миф о пришествии Аполлона – один из основных трех мифов, составляющих то, что Л. Чертков назвал вагиновским "туманным эпосом". Очевидно, среди источников этого первого мифа – новелла "Аполлон в Пикардии" из книги У. Патера "Воображаемые портреты", которая с детства была одной из любимых вагиновских книг. В этой новелле "гиперборейский Аполлон", бог-изгнанник, наводит ужас на жителей заальпийских стран своими поистине дьявольскими деяниями. В поисках новых жертв он пролагает свой путь "сквозь Францию и Германию к еще более бледным странам", где, очевидно, и повстречает его поэт:
Проклятый бог сухой и злой Эллады
На пристани остановил меня.
Аполлоническое – демоническое начало пленяет, мучает, не отпускает. Власть искусства – "проклятого бога" страшна, но освободиться от нее невозможно, да и некуда. Что такое жизнь? Суета "вифлеемцев", цивилизация, чьи достижения – радий, паровоз, Пикассо – в аполлонической системе ценностью не обладают. Но и сама эта система обезображена распадом. Искусство – не спасительная альтернатива, но темное и небезопасное дело, затягивающее, как карты, и такое же обманчивое, губительное, бесцельное. Трехликое единство с темами азартной игры и губительного искусства составляет тема безумного собирательства. Герой вагиновской прозы часто коллекционер – собирает ли он книги, конфетные бумажки или занятных знакомых. К этой породе людей принадлежал и сам писатель: он коллекционировал не только монеты, спичечные коробки, ресторанные меню, странные и редкие книги, но, "как драгоценный антиквариат, он собирал неповторимые человеческие индивидуумы. Было что-то в этом даже болезненное". Видимо, собирательство возникает из стремления противостоять всеобщей энтропии, приватным образом приостановить или не заметить глобальное наступление хаоса – трогательная попытка человека создать свой маленький разумный мир, где все в порядке, все понятно, послушно и разложено по полочкам.
Второй миф "туманного эпоса" – миф о Филострате. Вагиновский Филострат далеко ушел от своего античного прообраза, стал олицетворением конфликта переосмысленных понятий христианства и античности. Это призрачный летописец, "носитель мифопоэтиче-ского сознания, одновременно находящийся в прошлом и в настоящем". Отождествляя себя с Филостратом, автор "Звезды Вифлеема" употребляет эпитет "последний": тут и намек на род писателей Фило-стратов, к которому принадлежал Флавий Филострат, и эсхатологический оттенок: "Новая Эра наступает", и никаких Филостратов больше не будет. Еще один излюбленный античный двойник Вагинова – Орфей, отождествляемый, как и Филострат, с целым поколением: "…Рассеянному поколению Орфеев, Живущему лишь по ночам".
Миф об Орфее в вагиновском "эпосе" наиболее близок к классическому мифу и вместе с тем, связанный с двумя другими, является аллегорией искусства: "поэт должен быть, во что бы то ни стало, Орфеем и спуститься во ад, хотя бы искусственный, зачаровать его и вернуться с Эвридикой – искусством, и (…), как Орфей, он обречен обернуться и увидеть, как милый призрак исчезает" ("Козлиная песнь").
Ночь, волшебная и страшная "ночь духа" – тот искусственный ад, куда спускается поэт-Орфей за своим искусством, исчезающим при свете дня. "Петербургские ночи" – называлась вторая и, по нашему мнению, самая лучшая книга стихов Вагинова, которую он составил в 1922 году и надеялся выпустить в Госиздате или в издательстве "Круг". Сквозной мотив ночи вписывается в цепочку: ночь – загробный мир – искусство – античность – старая культура. Все это знаки уходящего, разрушающегося мира (разумеется, не в узкополитическом смысле). Этот мир дорог Вагинову, это его мир – и все же он стремится вырваться оттуда, то с иронией, то с отчаянием отталкивая льнущий призрак лунной ночи, священного безумия. Другой сквозной мотив – заря – принадлежит цепочке с противоположным значением: заря – жизнь – цивилизация – наступающий "новый мир". Постепенно неприятие "зари" сменялось у Вагинова осознанием ее неизбежности и своей миссии очевидца, летописца, которому суждено, погибая вместе с "ночью", воспеть ее гибель: "Я миру показать обязан Вступление зари в еще живые ночи".
Интересна единственная, наверное, попытка современника беспристрастно сказать о месте вагиновских стихов в истории русского поэтического языка – небольшая статья Б.Я. Бухштаба на выход сборника стихотворений Вагинова (без названия) 1926 года. "В Вагинове разложение акмеистической системы достигло предела (…) У Вагинова нет своих слов. Все его слова вторичны", "выветрены литературой". "Чужие слова, чужие образы, чужие фразы, но все вразлом, но во всем мертвящая своим прикосновением жуткая в своем косноязычии ирония", – заканчивает статью Бухштаб. Именно эта ирония, как компрометация форм чужого, умирающего поэтизма, наверное, и сблизила Вагинова с будущими обэриутами. Союз Вагинова с обэриутами был недолгим и не особенно прочным, однако он упомянут в их манифесте 1928 года и принял участие в знаменитом вечере "Три левых часа", на котором выступал в сопровождении классической балерины.