* * *
- Не мудрено, что рехнулся… Все ясно: грабитель пришел, мучил, требовал выдачи… Частью, - бумаги пропали: чердак поджигали потом, чтоб скрыть, вероятно, следы… Суть не в этом: грабитель, германский шпиончик, не знал, что работает на Вашингтон; он - надутая кукла… Я, - ну-те, - случайно знавал его в молодости: это - некий Мандро, спекулянт… Имя не говорит - ничего?
- Ничего!
Вдруг дрожа, - с разволнованным шопотом: Тителев:
- Вы при Леоночке имени этого - не повторяйте… И снова с небрежностью:
- Суть же не в этом!..
В воротах, шагах в тридцати, в перепыхе, и прячась под шляпой с полями, - блеснули очки: без лица; носом - в шарф:
- Извиняюсь…
- Вам что?
- Комнат нет?
Носом мырзает: с холоду.
- Вы объявление читали?… А?… Нет его?… Значит, и комнат…
Спиною к очкам.
- Извините.
- Пожалуйста.
И - нет очков под воротами.
- Суть, повторяю, не в том, что истерик развинченный, схваченный, был не в себе, а суть в том, что его подменили в тюремной больнице, запутавши номер и похоронивши под номером - да-с: сумасшедшего; где-нибудь прячется он!..
И увидя, что брат, Никанор, подставляя лопатки, трясется от плача:
- Придите в себя… Вы не маленький… Я ж отвечаю на пункты, на ваши… Второй пункт: откуда я знаю? Ячейки: в России, на западе: всюду-с!
- Так вы - политический?
- Кто же еще? Ну-с, а дом-с резонансами? Ну, а - чеканка монет: xoxoxо!
Никанор от стыда стал малиновый:
- Вы - так чч-то: вы - не подумайте!
- Я и не думал, а я выяснял, на вас именно, - чисто ль работаем; ну-те, допустим, вы шпик; и, допустим, живете у нас; и, допустим, - не видите, не замечаете… А вы заметили, как Химияклич, в ту ночь ночевал, проезжая из Перми: в Лозанну…
"Толстяк" - Химияклич? "Толстяк" - псевдоним, знаменитейший, - Якова Яклича Химикова, и больного, и старого, все же гремевшего юно статьями. Да кто ж их не знает? Кто их не читал?
А он-то, он-то?
- Простите, меня!
- Мы себя проверяли на вас.
Тут же - с горечью:
- Здравствуйте, - руки разбросил, - фальшивомонетчики: милости просим… - раскланялся, кепку сорвав. - А по-моему, - мы-то и боремся против фальшивых монет всего мира… Пункт пятый: Ивану Иванычу здесь - безопасней всего… - И рукой охватил буераки он: - Организация будет следить… Око зоркое - тоже появится, как эти самые - из подворотни: являлись сейчас… К тому времени мы ликвидируем стуки: уже типография переезжает: выносится шрифт: прокламации, - не ассигнации… Тоже хорош! Впрочем, - к этому времени руки шпионов - оторваны будут; и это все, - трубкой в репейники, - рухнет.
- Что?
- Все.
* * *
- Ставка, армия, - ну-те, - судопроизводство, Россия, Германия, Франция, Англия: все!
Десять пальцев разинулись:
- Мы возьмем власть! - десять пальцев зажалися.
- Ясно?
И кепку надвинувши, руку засунув в карман, Никанора Иваныча - носом на землю с луны он швырнул; и - пошел с перевальцем, обидным таким: под ворота.
Тут щелкнул подъезд: точно мыщерка, -
- черная дамочка - с плоским листом, как у кобры, конечности, а не с полями увенчанной черным пером черной шляпы, закрыв лицо муфточкой -
- вылизнула, -
- как змея, -
- на змеящемся
хвостике, - а не на шлейфе.
- Куда, Леонорочка?
Бледный, как мел, подбородок ее показал - лишь улыбку: безглазую; черным пером черной шляпы боднула, как козочка: преграциозно:
- Не спрашивайте!..
- К офицеру, -
- как эхо, -
- в мозгу Никанора мелькнула откуда-то шалая мысль.
Муж не знает, - куда.
До нее ль?
* * *
Трески трестов о тресты: под панцирем цифр; мир - растрещина фронта, где армии, -
- черни железного шлема, -
- ор мора:
- в рой хлора;
где дождиком бомб бьет в броню поездов бомбомет; и где в стали корсета одета - планета!
Терентий же Тителев, встав с Фелефоковой лысины, перетирая сухие ладошки, все это - в бараний рог выгнет! Как если б из серого неба над серою Сретенкой, ревом моторов и лаем трамваев отвеявши небо, провесилась над дымовою трубою бычиная морда -
- и бзыком, и мыком!
* * *
Не вынесши ассоциации, бросился брат, Никанор, через Двор, за забор; но и тот дом дубовый, и этот дом с розовым колером, угол забора и купол собора, и трубы, и улицы - с окнами, стеклами, с каменной башнею, - вовсе не то, чем молчали, а то, чем вскричали в распухшие уши:
- Мы рушимся, -
- ррррууу: -
- это "Скорая помощь" проехала…
Поздно спасать!
Да и нечего, все - развалилось.
Сестра
Серафима Сергеевна Селеги-Седлинзина бедно жила: и ходила на службу: в лечебницу; ростом - малютка; овальное личико - беленькое, с проступающим еле румянцем: цвет персиков!
Ветер - порывистый, шквалистый, шаткий; калошики, зонтик - пора! И - несется: кой-как, через двор, под воротами, - одолевать серо-карий забор, закричавший под ветром, под палевый домик; ух - рвет! Покраснел кончик носа! Винтяся, с бумажкою свитыши пыли играют, ввиваяся за угол; от трех колов - рвет рогожу под домом, где писарь лентяит в пустом помещении (часть разошлась по Москве, чтоб висеть на подножках трамвая).
Вот крепкий, как крепость, забор: перезубренный; гнется береза в окрапе коричнево-сером: и - зашебуршало, как стая мышей из бумаги; в воротах сидит инвалид, в прыщах красных: Пупричных: глядит в глубину разметенной дорожки, с которой завеялись с красной гирляндой слетающих листьев - и шали, и полы пальто; лица - красно-коричневы (с ветра); юбчонку охватывает вертохват.
Но яснеет, под небо встав, яркий жарч кровель и крыш; из расхлестанных веток является розово-белый подъезд; два окна; вот - под ветви уныривают; но расхлещутся ветви, - и вновь выплывает карниз с подоконным фронтоном; туда Аведик Дереникович Тер-Препопанц поведет, точно стадо баранов, больных интеллектом людей с исключительно нервными лицами, с жестом, в котором - подчеркнутость брошенной позы.
Сюда приходя, волновался; там, за воротами, - точно в водянке оплывшие рожи коптителей Девкиного переулка; здесь - мысль в напряжении; здесь - острота, пылкость, смысл!
Но не то полагал Пятифыфрев:
- И бродят, и бродят!
Пупричных, привстав и плечо на костыль положивши, ответствовал:
- От мозголома… А энтот, - и он показал на мужчину с заколотым розовым галстухом, в фетровой шляпе и в сером пальто с отворотами, - тутовый он?
- Пертопаткин, - родными посажен за то, что войну отрицает!
- Резонно, - Пупричных насытился зрелищем; и - под воротами отколтыхал костылем.
- Фатализм - очень вредное верованье, развращаюшее наши нравы, как и шовинизм, наступательный патриотизм, - приставал Пертопаткин, Кондратий Петрович, к Пэпэш-Довлиашу.
Пэпэш-Довлиаш, Николай Николаич, профессор, толстяк, психиатр, вид имел добродушного лося; подрагивая и как будто паркет растирая ногою, с приплясочкой, вытянув челюсть и губы напучив, как для поцелуя, - спросил Пертопаткина:
- Как самочувствие?
- Прямо божественное!
Николай Николаич рукой с карандашиком, глазками и котелком - к Препопанцу:
- Клистир ему ставили?… Ставьте!.. - и прочь отбежал, чтобы оцепенеть: глаз - бараний, пустой.
Аведик Дереникович знал: диагноз устанавливает; интуиция действует с молниеносною силой; почтенное имя, профессор:
- Плох, плох, - гулэ ву?
Поговорку, которой кончались прогнозы, - плэт'иль, "гулэ ву" - говорил ассистенту, больному, себе самому, задрожавши игриво ногою и спрятавши руку в карман; "гулэ в у" - означало: составлен научный прогноз; и теперь место есть для стечения мыслей игривых о ближнем, который и есть - "гулэ ву", потому что нормальная мысль пациента и так, вообще, человека, - блудлива и ветрена. Сам Николай Николаич глумился над ближним, "Тонкинуаз" распевая и ровно в двенадцать часов по ночам с Львом Михайловичем воскресая в Кружке, где в железку он резался с князем Сумбатовым-Южиным.
Вставив клистир в Пертопаткина, целился он: на кого бы напасть.
- Вышел за карасями: удить, - говорил Пятифыфрев, - червя им покажет; разинув рты, - цап: и сидят с пузырем на башке они.
- Каждый - в позиции: - мыслил Пупричных, - тот - козырем ходит, а этот сидит с пузырем!
Николай Николаич - нацелясь на бледного юношу, из-за куста к нему - ястребом:
- Вы, Болеслав Пантукан, - кто же, собственно?
- Я - конехвост!
Николай Николаич - трусцою, трусцой: в каре-красные листья.
Огромное поле для всяких разглядов; к примеру: Хампауэр старик, в сединах и в халате: крещеный еврей, состоятельный, но - паралитик, влачащийся на костылях, с фронтовой полосы по доносу захваченный, чуть не повешенный, - явно рехнулся; с усилием перевезли его дети в Москву; ходит здесь; проповедует - свое пришествие.
- Нам хорошо с вами, батюшка: мир-то - во зле!
Так он, овощь откусывая, приговаривал; стибривая несъедобные овощи, их называл "мандрагорами".
- Бросьте: опять с мандрагором, - его урезонивали.
С сожалением редьку гнилую бросал.
Серафима Сергевна себе улыбалась: осмысленность службы в сравнении с тем, что свершалось за розовым этим забором, - вставала; там - зло; пробежала в подъезд, коридорами, за нарукавничком, за белым фартучком; звали больные снегуркой ее; как повяжется, так день - взапых; всюду бегает: чистые скатерти стелет; и знает, что можно окурок просыпать на стол, - не на скатерть: конфузно; и делалось как-то за скатертью крупное дело: больные себя не засаривали.
Он губами писал, как губернии
Дым из-за труб; разъясненье, растменье редеющее, сине-сизое, голубо-сизое; встали малиновые и оранжево-карие пятна деревьев, не свеявших листья; дом розовый бело-колонный подъездом и белою лепкой гирлянд поднимал расширения окон, как очи, вперенные в голубоватый прозор.
Распахнулся оконный квадрат: чье жилье? Штора, веко, - открылась; но - мгла из-за шторы глядела; и кто-то к окну подошел, как зрачок, появившийся в глазе; старик коренастый - в халате: фон - голубо-серый, с оранжево-карею, с кубовою игрой пятен; он кистью играл, а на глазе - квадратец заплаты безглазился.
Каждое утро - окно открывалось; и в нем появлялся старик этот пестрый: на черной заплате вселенной стоять.
А позднее больные валили в открытые двери подъезда; их вел Аведик Дереникович Тер-Препопанц, ординатор и доктор по нервным болезням; с ним шли: Плечепляткин, студент, сестра в белом и унтер в отставке, седой Пятифыфрев, с седым инвалидом, - с Пупричных, - влачащимся на костылях.
Новички под окном - старику и халату дивились: расспрашивали:
- Кто такой?
- Он - профессор своей знаменитости: глаз ему жгли, колотили; ум выколотили!
Неприятный толстяк, шут гороховый, рыло в пуху, параноик, - учил их:
- Сиди под кустом, за листом: не стучи, - гром убьет!
- Да смирней он теленка!..
- А били за что?
- За открытие видов.
Толстяк, шут гороховый, рыло в пуху, параноик, - подмигивал:
- Видывал виды!
- Кто бил?
Пятифыфрев:
- Остались - пустые штаны; показали - на труп: в живодерне…
- Труп был?
- А не брюки же… Чьи они?… Воздух в штаны не залезет…
И Тер-Препопанц, это слыша, поежился:
- Глуп Пятифыфрев!..
Раз он Николай Николаевичу про нелепые сплетни скажи; Николай Николаевич слушал протянутой челюстью, вытянутой за тугой воротник, опушенный проседой бородкой, напучивши губы, как для поцелуя; лишь глазки, присевшие в белых, безбровых мясах; стали - тигры малайские; взял котелок, трость; и - в сад; к Пятифыфреву:
- Клади - метлу, бляху, фартук: готов? И - туда, - показал головою на улицу, - там: гулэ ву?
Ему в ноги старик:
- Ни-ни-ни, чтобы я!..
- То-то же…
А больные - подглядывали: за профессором.
- Дурень?
- С большим рассуждением, а - без головы: голова только туловище занимает.
- Она - отрастет: наживная…
Матвей Несотвеев, солдат, - объяснял:
- Стоголовою, брат, головою мозгует он; что ему там - без одной головы, без другой: как губерния, пишет словами!..
Солдаты, Пупричных, толстовец любили больного; его называли: "профессор Иван", "брат Иван"; свой, родной. Значит, - битый!
* * *
Став в пару и парой сходя по ступенькам подъезда, старик одноглазый, распятие венец седины надо лбищем, ловящим морщинами мысль, точно муху, поднявши щетину усов, - точно граблями, ими кидался; и был - вне себя; разрезалку держал он прижатой к груди, как державу. И шел, как на бой:
- В корне взять, человек, - поднимал разрезалку.
- Есть мера вещей!
Рассекал разрезалкою воздух, плеснув пестроперым халатищем, где разбросалося по голубому, пожухлому полю столпление пятен - оранжевых, кубовых, вишневых и терракотовых; пятна, схватясь, уходили в налет бело-серый: в износ.
А с профессором шли: Николай Галзаков и Матвей Несотвеев; все прочие пялили глаз - на изъятие красное, скрытое черной заплатою; глаз же другой, - за троих: огонь выдохнув, сжался, став точкою, искрой; пузырь из плевы - человеческий глаз; так откуда же - огненный фейерверк?
Он говорил - вне себя:
- На носу неприятель: сидит!
Николай Галзаков и Матвей Несотвеев - ему:
- То есть, - в точку: у нас на носу!.. Как возьмут Могилев, - нам могила.
- Пустая!..
А в спину им:
- Волосы дыбом!
- Ум дыбом: от этого - волосы дыбом!..
Старик, подняв нос, как осетрий (ноздрею жару выдыхал), на кустарники красные и рогорогие, пяткой своей вереща, в сухолистьях, - шел.
Сквозной свет
Лучезарно встал сад пурпуреющими, просвещенными кленами: в неизъяснимое небо; боярышник яростный - рой леопардовых пятен; лилово-вишневый - вишневый лист до… золотистого воздуха: яснился, слетом ложась под зеленое золото бледных берез, где оттенками медными ясени нежили глаз цветом спелого персика, перерождаясь в карь гари.
Присев к Пантукану с охапкою листьев сухих, Серафима Сергевна учила разглядывать колеры:
- Ясени - красные; вишня - сквозной перелив; посмотрите-ка, что за листок? Но в два дня облетит: колорит; как бумажка сгорающая, - грязью станет.
В сиренево-сером своем пальтеце, в разлетевшейся шали, кисельно-сиреневой, пляшущей в перемельканиях листьев, вся милый задор, - улыбалась; и - сравнивала:
- Вот - боярышники; лист, - смотрите-ка, - вычерчен точно и прочно; крап - красный, в коричнево-черном и в темно-зеленом, бледнеющем до перламутрового; как полотна Грюневальда, немецкого мастера! Это ж перловое поле в коричневом мраке - Рембрандт, - отдалила она от себя сухой лист; и, склоняясь головкой, разглядывала:
- Настоящее масло! Вот ясень, - сангвина, а коли желаете без галерей изучить итальянцев, то, миленький, глазом улавливайте - земляничные листики: легкие листики эти даны нам - в сквозном рафаэлевском свете!
В глазах закатившихся - только белки от разгляда: себя же - в себе; диагноз устанавливала, на каких колоритах лечить этот глаз, чтобы глаз лечил душу.
- Романтика: без воли к мысли, - шутил Николай Николаич, - вполне безобидная глупость… Работает, больных не портит: плэт'иль?
Ошибался: раскал добела интеллекта влагала в сознание: играми в листики; личико с мило малиновым ротиком, с очень задорным и розовым носиком тихо скосила; глаза - лазулитами стали:
- И вот: собирайте, разглядывайте; колориты, в глаза излитые, из глаз разлетаются: наукой видеть, чтобы без истории живописи самому узнавать, что важней, чтобы точно понять, для чего надо - знать!
Не кругла, но не нитка: овальное личико; носик не виделся: произведенье Праксителя, - правильный, легкий, прямой; прямотою дышала.
Из зелени светлой ожелченных светлых древес, в бело-сером и в бело-серебряном небе - день делался вечером; листьев набухшая пуча: в набухнувших кучах; вон - дерево темно-зеленое, с отсверком, серо-серебряным, бросило желто-оливковый плащ своей тени на выступ деревьев, ярчеющий, солнечно-желтый; за ним - уже розово-ржавое дерево: в сером тумане вставало; оно стало розовым, как запарело от пруда: едва.
Номер семь
Серафима Сергевна выслушивала Никанора Ивановича; он прикуривал; наискось виделась комната: склянки, пробирки, пипетки, анализы, записи; кто-то, весь в белом, над банкою с "acidum"; даже - "venena": из шкапчиков Надписи.
- Что ему нужно? Да комната! Я - нужен: с комнатой; что? Да какая-нибудь обстановка; уход нужен; нужна сестра - что: чч-то?
Тут улыбнулся, пленительно, севши на стуле верхом, снял очки, чтоб очковою спицею в ухе копаться; казался усталым и вдруг без очков постаревшим архаровцем; вид - протестанта: в очках:
- Согласились бы вы - за приличную мзду состоять при Иване, при брате?
Она - занялась.
Крик:
- Хампауэр!
- Простите…
На крик - вон из комнаты.
- Лампу-то, лампу зачем ему дали!
* * *
Дверь - настежь: через коридор; там из двери открывшейся - черными хлопьями красный столб ламповой копоти бил; в центре очень неясно стоял кто-то в тихом пожаре, кого унимали и кто объяснял:
- Этот остров впал в грех: я его наказал извержением!
Выяснилось: население острова, или стола, - муравьи:
в мешке с сахаром.
Семь номеров на ее попеченьи: хлопот-то, - хлопот!