* * *
Серафима Сергевна развесила висмут; с лекарствами стол - в световых косяках; ей же в спину глядел коридор; и там слышалось, как выключатели щелкали; в ламповых стеклах выскакивал белый, холодный, отчетливый блеск, - не огонь.
Порошочек рассыпала, вздрогнув; и беличье что-то вдруг выступило на лице:
- Плечепляткин, - меня испугали вы, - личико стало котеночком.
- Вас - Пантукан зовет: лист он бумаги размазал.
Невидная глазу улыбка:
- Размазывал прежде он ужасы: красками; и оттого - ночь не спал; я просила его счернить ночь простой тушью, чтоб глаз успокоился…
Ставши улыбкой самой, - к Пантукану пошла: топоточком.
Предметы прозрачные глазу не видятся; и Серафима не виделась: вовсе: следила за жестом руки, зачерняющей лист:
- Тушевание - важное дело!
Нельзя было прямо понять: красота от добра иль добро красотою рождалось; но то и другое - путем становилось: путем фельдшерицы.
* * *
Шурк, топоты: ближе и ближе.
И - видели: по коридорам, ломаяся броской походкой, бежал Николай Николаич за пузом своим; за ним - пять ассистентов, подвязанных фартуками, со всех ног удирали; влетев, Серафиму Сергевну, - застигли врасплох.
- А, рисунки? - гнусил Николай Николаич, - сердечность - за счет интеллекта?…
- Так - клизму: научное знание, бром, чистый воздух, физический труд восстановят ему дру а де л'ом, - напевал Николай Николаич; и пяткою терся о пол:
- Гулэ ву?
Подписан приговор, имел вид добродушного лося.
Бедром и игрою ноги нервно вздрагивая, точно кожею лошадь, сгоняющая оводов, - припустился бежать; и все пять ассистентов, как оводы, с жужем и с шуршем, - за ним припустились: бежать и влетать в номера -
- номер два,
- номер три!
- Ну теперь, Пантукан, - вы уснете!
В своих нарукавничках, в фартучке беленьком, малой малюткою - светлым, пустым коридором пошла, где направо, налево захлопнули жизни средь стен сероватых (с каемкою синей); пространство пласталося планиметрически; знала, что плющились люди, воссев на постели; и плющились рядом халаты их; днями бродила в мертвецкой: свершать воскресенье.
Не виделось, что, интеллектом и волей владея, в них делалась вовсе невидимой: вот -
- номер пять,
- номер шесть,
- номер семь!
Это - номер профессора.
Глава вторая
Публицист из Парижа
Телятина, Мелдомедон, Серборезова!
Ах, как пышнели салоны московские, где бледнотелые, но губоцветные дамы являлись взбеленными, как никогда, обвисая волнением кружев, в наколках сверкающих или цветясь горицветными шляпами; и, как шампанское, пенилась речь "либеральных" военных сквозь залп постановочный из батареи Таирова: яркой Петрушкой; в партерах сидели военные эти, ведомые в бой Зоей Стрюти, артисткою (Ольгою Юльевной Живолгой).
Армия - отвоевала.
"Земгор" - воевал, двинув армию мальчиков, чистеньких, блещущих, - в прифронтовой полосе, куда ездили дамы под видом раздачи набрюшников: воинам нашим.
И невразумительно, пусто, в белясые лыси просторов означился путь наших маршевых рот: до окопов, где вшиво не знали, что делать. По знаку ж руки от Мясницкой и мимо Арбата фырчала машина, несущая Усова, Павла Сергеича к… Константинополю: сам генерал Булдуков не поехал туда, потому что от фронта был явный попят: на Москву; и - попят на гуляй веселые Митеньки-свет-Рубинштейна.
Сгибалась под бременем всех поражений Москва; загрубела она шаркатней тротуаров, но лезла с Мясницкой в правительство: ликом великого Львова; и - криком афиш:
"Шестиевский. Публичная лекция. "Шесть дней на фронте!" - участвуют в прениях: Каперснев, Нил Воркопчи, Серборезова, Мелдомедон…"
"Примадура!" -
- "Из Эстремадуры!" -
- "Труа па!"
Тарантелла из-под кастаньет.
"Вундеркинд! Сима Гузик! Рояль фирмы "Доперк…""
Лет десять в те числа концерт объявлял.
Крик афиш, семицветие света!
Москва семихолмие!
- Фрол Детородство: "Плуги, сохи, мотыки, железные ведра!" - на синем на всем.
И - "Какухо: Бюро похоронных процессий" - серебряным: в черном.
"Синебов: Телятина" - с изображеньем быка. - "Нафталинник: Кондитер" и "Слишкэс: Настройщик" - и - "Гомеопат: Клеопат" - и - "Оптическое заведение Шмуля Леровича".
Вывески!
Группа французских туристов приехала нас изучать; молодежь: Николя Колэно, Пьер Бэдро, Поль Петроль, Онорэ Провансаль, Антуан де-Дантин, Жан Эдмон Санжюпон и Диди Лафуршэт; Катаками Нобуру, японский профессор, - сидел: изучал символизм; Суроварди, мечтательный индус, гандист, приезжал, чтоб помочь Станиславскому.
Лорд -
- Ровоам Абрагам -
- собирался пожаловать к нам!
Цупурухнул
С конюшнею каменной, с дворницкой, с погребом, - не прилипающий к семиэтажному дому, но скромным достоинством двух этажей приседающий там, за литою решеткою, перевисающий кариатидами, темно-оливковый, с вязью пальметт - особняк: в переулке, в Леонтьевском!
Два исполина подперли локтями два выступа с ясно-зеркальными стеклами; глаз голубой из-за кружева меланхолически смотрит оттуда на марево мимоидущего мира блистает литая, стальная доска: -
- Ташесю!
Там асфальтовый дворик, где конь запотевший и бледно-железистый, - с медным отливом, с дерглявой губой и с ноздрею, раздутой на хлеб, - удила опененные нервно разжевывает, ланьим оком косяся на улицу, на подъезжающий быстро карет чернолаковый рой.
Котелок иль цилиндр из квадратного дверца выскакивал и выволакивал веющих перьями дам: прямо в двери подъезда; глазели мальцы, Петрунки и Кокошки, дивясь: на пальто Петрункевича, на котелочек Кокошкина.
* * *
Над вестибюлем профессор Цецесов, пыхтя, волочится под бюстом; Пэпэш-Довлиаш, - психиатр и профессор, - проходит - в простертые бархаты барсовых шкур.
Тертий Чечернев, -
- соединение умственных смесей в процентах -
- из Розанова - двадцать восемь, из Ницше - пятнадцать; и - десять из Шеллинга(прочие тридцать - из "Утра России"); вполне европейский масштаб -
поднялся.
Худорусев: он славянофильский журнал издает; и - другой, музыкальный, сливая Самарина и Хомякова со Скрябиным и Дебюсси - истерическая патриотка, но - артистическая библиотека; щелкает с фронта: при клюкве и при позументах серебряных.
Доктор Кишечников: -
- водолечением лечит, а лечится сам - настроеньем; собачник, охотник; теперь - гидропат: скоро, волей судьбы -
- генерал-губернатор Москвы!
Он - прошел!
Академик ста лет, знаменитость космическая, Цупурухнул, - несет глухоту, багаж знания.
Гул:
- Цупурухнул идет!
И все вздрагивают, что не рухнул под тяжестью переворота в науке, которой и не было до Цупурухнула: сам ее выдумал; перевороты устраивал.
Каменный, старый титан, развивавший какое-то там Прометеево пламя, застывшее мраморной палкою (после сверженья титанов); изваянность этой фигуры в породу гранита давила; и вздрагивали:
- Как?
- Он жив?
Не выгамкивал даже: вид делал, что - выгамкает; и от возможности этой испытывали сотрясенье составов.
* * *
Хозяин-то где, - Ташесю?
На Мясницкой?
С Мясницкой!
Как раз появился в дверях; с ним - высокий блондин, им вводимый: "Князь", -
- или -
- Мясницкая!
Весь полновесие он; и весь - задержь; глаза голубые и выпуклые; бледно-желтые, добела, волосы; четкий пробор; желтоватый овал бороды; под глазами - бессонница (это - труды); взгляд прямой, но полончивый, весь в серо-светлом; сиреневый галстух, завязанный точно и прочно.
Его привозили; к нему подводили; о нем говорили; и он грворил; он давал указания, распоряжения, ставил задания, ширясь с Мясницкой, которая осью событий уже становилась в усилиях свергнуть царя, при поддержке - московского общества, деятелей контрразведки, генералитета.
Подслушали дамы, как бархатным тенором он:
- Николай Николаевич…
- С Павлом…
- Да, да… - Николаевичем!..
Шел он -
- там -
- в веер дам!
Лили Клаккенклипс
Нет, Лили Ромуальдовна фон-Клаккенклипс, - что за прелесть! Жемчужина: голая вся; губки - кукольны: с выстрелом патриотических фраз; офестонена грудь; нечто виснет с волос, бледней пепла, подобное разве сквозному чулку: Византия, Венеция, Греция!
Поза - портретная; взгляд - леопарда, а стиль - Леонардо.
Она говорит: пред отъездом своим в Могилев царь расплакался; с немкою сделались тики.
И Флор Аполлонович Боде-Феянов, сенатор, с пергаментным ликом, - пергаментным ликом:
- Как, что?
- Пятка дергалась?
- От черногоренок, чешущих пятки?
Лили Ромуальдовна, или Лили, или - Лилия, - встрепетом белого веера:
- От, - закативши глаза, - Маклакова!..
И так ангелически:
- Ножик оттачивают Пуришкевичи… Стало быть, стало быть: вы понимаете?
Флор Аполлонович Боде-Феянов - не слышит: глухой.
- Посмотри, как она с ним, - жена, старушенция, белой лорнеткой ему показывает, что Дулеб Беблебеев с Натальей Витальевной Херусталеевой в зыбь ее шелка зеленого, в серое кружево, тонет.
Но муж - с глухоты.
- Каконасним - словако-хорват, - потому что слова, экивоки, наречия, нации перемешались в Москве: Булдуков иль Булдойер, Аладьин или де-Ладьэн, - разберись!
Мебель - сине-зеленая; оранжеваты - фарфоры; и бирюзоваты едва абажуры; резьба надзеркальная; скатерть, Драпри, бронзировка; и дымчатый, горный хрусталь.
Фелофулина Юлия и Вуверолина Оля, подруги, арсеньевки, девочки; за Моломолева Юлия выйдет; и за Селдасесова - Оля!
Болтают:
- Лизаша, арсеньевка, - наша…
- С которой…
- Которую…
- Видели: в кафешантане ночном.
- Клеся Лосев там был, Валя Вралев.
Юнец, земгусара, Гога Боско, серебряной шпорою щелкает пред Доротеей Иоанновной Шни: платье - кремовый фон; в нем - пляс палевых пятен, прохваченный дикою сизью.
Шлеп, шопоты, шварк, шепелястящий странными смыслами.
Голос хозяйки:
- Вниманье, - мэдам и мэссье!
Арфу вынесли: ставят.
Почтенна, как "Русские ведомости", к этой арфе выходит профессор, мадам Айхенвальд, Папэндикэ, в смесь сизых и черно-зеленых тонов и в них тонущих пятен: над черно-лиловым ковром.
И - подносики с чашками, бирюзоватыми, тихо носимыми (два белобаких лакея).
И Питер Бибаго - притронулся к чашке; какая-то дама дотронулась веером до - я не знаю чего.
Кто-то робкий, в визитке бесхвостой, визиткой обтянутый, тихо вошел: прошел в угол.
На фронт: в горизонт!
Пред столиком, крытым рыжавою скатертью, в клетчатой паре (кофейная клетка) стоял психиатр, Николай Николаич Пэпэш-Довлиаш, озираясь на карие полки с кирпич-ною книгой, и желтую кожу с дюшеса счищал; он двум юношам, бросившим фронт, Казе Ляхтичу и Броне Бленди, горчайшими, правокадетскими правдами сыпал, - в обстании кресел кирпичного цвета, дивана, такого же цвета и полок с такого же цвета подобранными переплетами.
Пухвиль из кресла ему поговоркой, его же, с которой он в "Баре-Пэаре" являлся:
- Вулэ ву гулэ?
Николай Николаевич выставил нос из-за груши с обиженным фырком:
- Дела-дела, - ножик фруктовый приставил он к шее;
- Тут вот!
И усы стал обсасывать, видя, что "князь" с полновесием, с ласкою выпуклых и водянистых прищуренных глаз приближался; хозяин, хозяйка, две дамы - за "князем".
"Князь" в мягкие руки взял руку Пэпэш-Довлиаша и с долгою задержью жал эту руку, - руками, - стараясь, как в душу проникнуть, но… но… не глазами, которыми щупал он полки за лысиной; и рассыпался в почтительной просьбе: хотелось бы "князю" своими глазами увидеть то дело, которым гордилась Россия - лечебницу.
Но Николай Николаич, чтобы не казаться польщенным, гримасочкою кисло-сладкою:
- Милости просим!
И тотчас с подчеркнутою груботцою, которой так действовал он на больных, быстро выкатил тусклый, бараний свой глаз и, уставившись им в полновесного и белотелого "князя", подсвистывал и подтопатывал толстою ножкою.
- Вы - что?
- На фронт?
- Гулэ ву!
"Князь" же, выпростав руку свою и убрав комплимент, посмотрел на него синевой под глазами, вперяясь в огромные функции руководимого им механизма; и пафос дистанции вырос. Пэпэш-Довлиаш, подавившийся грушей до слез, ощутил с перхотой неуместность вопроса о фронте, пред этим вперением глаз мимо кожаных кресел рыжавого, ржавого цвета и мимо обой, тоже ржаво-рыжавого цвета, -
- во фронт, -
- в горизонт, -
- над волной желтоватого газа, над черным перением шлемов железных, над ухами бухавших пушек, над… - И Николай Николаич Пэпэш-Довлиаш, подобравшись пред строгим достоинством этой не личности - "лика", - взяв нежно за пуговицу "лик", стал выкладывать плод размышлений своих о войне.
"Князь" же, давши урок поведенья и спрятав дистанцию: раз о больнице, которой гордится Россия, в которой теперь восстанавливает свои силы профессор Коробкин, то - с паузой долгою, после которой - профессор, трудами которого тоже гордится Россия:
- Он - вверен вам!
И Николай Николаич, московский масон, ощутил в оконечности пальцев, - знакомый, особый нажим: нажим… лондонский.
- Можно надеяться?…
И… Николай Николаич, почтенное имя, как пойманный школьник, - с протянутой челюстью, выпучив губы, припал всей проседой бородкою, точно девотка на грудь исповедника, к белым крахмалам и выложил принцип лечения: на основании психологического силуэта иль данных вопросов - допросов…
- Болезнь все же - есть; но… физический труд, чистый воздух, бром, клизма и…
"Князь", не услышав ответа, - с хозяйкой, хозяином, с дамами, - твердо прошел, как сквозь стены - в историю -
- мимо Москвы,
мимо Минска и Пинска -
- на фронт,
- в горизонт, -
- попирая
ковер, на котором скрещалися темные и серо-сизые полосы в клетчатые, темно-сизые шашки.
Пэпэш дожирал свою грушу: как тигр полосатый: с обиженным видом; но тут Цупурухнул к нему подошел с анекдотом: не с мыслью, которою не удостаивал молокососов седых; анекдот повторяли в Москве, Петербурге, Стокгольме и Праге; и даже он был напечатан Корнеем Чуковским - в известнейшей книге: "Великие в малом", в главе "Экикики у старцев".
Как столб телеграфный гудел Цупурухнул; но зло приседали за блеском очков желтоватые глазки Пэпэша.
Ввиду этих слухов
Сюртук распашной.
Кто такой? Куланской.
Со вплеченной большой головой; лоб - напукиш, излысый; в очках роговых, протаращенных борзо и бодро.
Такой молодой математик.
Мадам Ташесю:
- Что, зачем, почему, - вопрошала глазами мосье Ташесю.
- Ах, - почем знаю я, - ей ответили издали плечи мосье, - потому что: с той самою мягкою задержью князь придержал Куланского - руками за руку! И несколько брошенных тенором фраз: о тяжелых годах: об ученых трудах, о научных потерях, о случае зверском с известным профессором, о неизвестных интригах, о методах, тоже известных, в известной лечебнице, о перспективах здоровья, но лишь при условии полного отдыха, а не депрессии порабощения воли, - гипноза, который порой практикуется даже почтеннейшими психиатрами; ими гордится Россия; но методы есть и иные.
И вдруг, - уведя Куланского за складки драпри:
- Ввиду слухов, досадно проникших уже в иностранную прессу, - позвольте же мне… - с мягкою задержью. - Это - вопрос деликатный, но, - ухо из складок драпри!
- В международном масштабе… Военное время… Зем-гор И политика! -
- Что?
- Да: Николай Николаич… почтенное имя… Но есть увлечения; есть заблужденья… -
- О чем он?
- Певички.
- Ввиду этих слухов…
* * *
И, не дорасслушавши, выразила ухверткая дама глазами тяжелый вопрос свой:
- К чему?
- Да отстаньте, - ответили издали плечи.
Расскажут из верных источников, что Николай Николаич, Пэпэш-Довлиаш, увлеченный каскадной певицей, Эммой Экземой, бросает лечебницу эту.
* * *
"Мясницкая" выразила пожеланье: с осмотром лечебницы соединить и визит, нанесенный больному профессору; кстати: составим свое представленье о твердости памяти; кстати, составим о ходе болезни отчетец со слов Синепапича, тоже профессора нервных болезней; условлено: вместе явиться, втроем, с Куланским, с Синепапичем -
- "нам!".
Кому - "нам"?
Куланскому?
Он - преподаватель: не "мы".
Синепапичу?
Что может знать Синепапич? Оттенки психозов, маний.
"Князю"?
Значит.
Рука с той дистанцией, с тою душой, от которой сходили с ума, поднялась, и оправила галстух сиреневый; четкий пробор жидких, добела бледных волос и овал бороды, и глаза, голубые и выпуклые, как стекло, поднялись надо всем; и летели уже -
- в горизонты -
- истории…
Мимо подсвечников бронзовых, темных, и мимо молочного цвета борзой, постоянно распластанной, он по коврам за стеклянной руладою Лядова шел с выражением царственным -
- там -
- в веер дам
благодарственный!