- Да я ничего… Дело требует осторожности.
- Чего, говорю, ворота запер? - Кузнец взял "дубину", развернул обмотку, и заблистала, заиграла в отблесках огня винтовка - айналы.
- Да это ж, никак, винтовка Наби!
- Не она, но пара ей.
- Откуда у тебя она взялась? Или, неровен час, с Наби беда стряслась?
- Цел и невредим.
- Как тебя прикажешь понимать?
- Это? Аманат.
- Аманат - свят.
- Знаю. Потому я с углем сюда явился. Кузнец отер вспотевший лоб.
- Гость, говорят, богом дарован. Но, по правде, если пронюхают, что у меня эта винтовка, лучшее - каземат, худшее - Сибирь!
- Похоже, струхнул, кузнец?
- Если голову жаль ради друга сложить, то и на плечах незачем носить.
- Что ж ты, кум, так побледнел?
- Как бы ни бледнел, за аманат будь спокоен. - Томас выпрямился. - Пропаду, а не подведу.
Аллахверди передал ему и одежду.
- Знаешь, Аллахверди, я вот как думаю: тот, кто поступится таким доверием, - последний сукин сын! - Кузнец сжал руку в кулак. - Ведь если в корень смотреть- ради кого Наби, сын Ало, в горы подался? А Хаджар в тюрьме томится? Ради нас, зангезурцев, мусульман, армян! То-то власть хвост поджала. С нами повежливее стала, уже и плетки свои не ^пускают в ход. И при женах, детях, как прежде, не изругают. К девушкам нашим теперь боятся приставать! А случится мне коня подковать - казаку ли, стражнику ли, - заплатят…
Аллахверди спросил:
- Скажи-ка, если вот сейчас казаки нагрянут, у тебя айналы обнаружат, как выкрутишься?
- У меня ж ворота заперты!
- А если оцепят?
- Коли зангезурская женщина в тюрьму угодила, то зангезурским мужчинам одно место - в бою.
- Верно, Томас, верно, - гость похлопал кузнеца по широкой спине. - Будь здоров.
И с этими словами он выглянул за дверь, проверил надежность стремянки, упиравшейся в раму чердачного проема.
- Ты что это, кум?
- Думаю, аманат надо бы понадежнее спрятать. Может, к сумеркам из Гёруса обернусь и заберу.
- А коня?
- Конь пока пусть здесь останется.
Томас проговорил, почесывая голову с уже редеющими волосами:
- Может, еще чем могу подсобить?
- Пока одно: держать аманат в целости и сохранности.
- Ну, это и бабе под силу. Я тебе о мужской помощи.
- Хранить аманат Наби - это и есть мужское дело.
- А если туго придется - можем кузницу на замок запереть и податься в горы.
- Я тоже было так подумал.
- Что ж не подался?
- Наби не велел.
- Почему ж? Разве Наби не хочет пополнения?
- Говорит, кто нам помогает, тот все равно что с нами в бой идет!
Глава шестая
Уверившись, что на кузнеца можно положиться, Аллахверди перекинул хурджин через плечо, отпер ворота и, пройдя через кривые тесные улочки, направился в Гёрус. Добрался до каземата, что расположен был на отшибе. И видит: власти живую стену вокруг каземата возвели. Казак к казаку, солдат к солдату, И птица не пролетит. Выходит, начальство зангезурское что-то учуяло, пронюхало… Понимало, что, хоть Хаджар в темнице, а Наби с удалым отрядом на воле. И тут гляди в оба. Рано ли, поздно ли, - жди заварухи! И тогда - кто кого. Либо Наби вызволит жену-подругу, ускачет, ищи-свищи, либо костьми ляжет вот у этих каменных стен. И потому шли донесения о Наби, как об очень опасном враге - от зангезурского начальника к гянджинскому генерал-губернатору, оттуда - в Тифлис, к кавказскому наместнику, а из Тифлиса - в Петербург, его императорскому величеству. И для вящей убедительности, число его вооруженных сторонников росло от донесения к донесению. Дескать, если не пресечь действия "кавказского Пугачева", то, чего доброго, поднимется весь Кавказ и империю потрясет невероятная смута. И потому посылались в эти края рота за ротой. Гёрус превращался в крепость. Отсюда в горы шли казачьи отряды, солдаты в серых шинелях. Перекрывали недоступные даже для джейранов проходы, блокировали горные тропы. Взоры всех сейчас были прикованы к гёрусскому каземату, все об этом думали, - и враги, и друзья, и та, и эта сторона. Аллахверди, давно уже всем сердцем преданный гачагам, отдавал себе отчет, какими жертвами чревата эта борьба не на живот, а на смерть. Он знал, на что идет. Знал и то, что, случись с Хаджар беда, каким это будет великим укором для него. Чего доброго, и в отряде дела разладятся. А врагу того и надо, выждет момент, передавит, перетопчет, перевешает; и сообщникам не поздоровится. И огласит дороги - от зангезурских гор до сибирской тайги звон кандалов. То-то будет веселье для господ-беков, ханов, есаулов, старост, лабазников и купцов. Алачики подпалят, хибары порушат, голь, батраки кровавыми слезами изойдут. Если подумать, дело ведь вовсе не в одной Хаджар.
Аллахверди придирчиво проверяли на заставах и кордонах.
Однако в хурджине ничего подозрительного - хлеб да сыр. Отпускали.
Так и добрался до каземата.
Добраться - добрался, а как попасть туда? Казаки и солдаты строго следили за надзирателями и охранниками, следили за посетителями, навещавшими узников, кто таков, какого поля ягода.
Аллахверди, зная все это, держался как ни в чем не бывало, подошел к железным воротам, огляделся и вошел в сторожевую будку. Старший охранник смерил пришельца взглядом с ног до головы, будто не знаком.
- Чего тебе?
- Передачу принес.
- Кому?
- Лейсану Наджаф-оглы.
- Что-то ты зачастил к нему…
- Такой уж он уродился, обжора. Ему хоть целый хурджин еды принеси слопает в один присест.
- Тюрьма - не богадельня! - хрипло отрезал охранник. - Мы их сюда не на откорм взяли!
Аллахверди покашлял, в кармане бумажкой похрустел.
- Так как же мне быть, начальник?
- Съестное не возьмем. Обойдутся похлебкой. - Охранник надулся, захорохорился. - Поделом им, крамольникам, пусть подыхают. Ишь, против царя-батюшки вздумали пойти! Нет, чтоб сидеть тихо-смирно, молиться… И большинство, глядишь, басурмане, разбойники с большой дороги, головорезы. Грабят, измываются, вот есаула прикончили, привязали к конскому хвосту и волокли по горам.
Аллахверди положил широкую ладонь на плечо пузатого охранника.
- Ты-то цел-невредим…
- А мне чего бояться - в руках винтовка…
- И кругом сабли казацкие.
- Ну да, а как же, а знаешь, зачем их прислали? - охранник покачал головой. Жирные щеки затряслись. - Это все из-за этой вашей Хаджар. Говорят, скоро здесь такая каша заварится, не приведи господь…
- Да ну?
Покосился охранник в окно - рядом никого. А к деньгам от Аллахверди привык уже… И потому сбавил тон.
- Я-то что? Служу - башкой дорожу.
- Ну, тогда вот тебе за службу - пятерку.
- Какую службу?
- Хурджин передашь Лейсану. Охранник опасливо огляделся по сторонам.
- Это можно.
- Мне надо с ним и повидаться.
- Это еще зачем?
- Жена у него при смерти.
- Ну и пусть, - охранник, явно смягчившийся при упоминании о деньгах, потеребил усы. - Ничего с ней не случится.
- Я поклялся ей принести верную весть - тоска ее извела. Погляжу, как он тут - поправился, отощал или как…
- Не положено.
- Почему же, начальник?
- А ты не видишь, что кругом творится?
- Ты-то сам себе хозяин!
- Как сказать! Насквозь видят, с потрохами. Вчера вот хорунжий во все камеры заглянул, у Хаджар долго топтался.
- Ну и что он нашел?
- Ничего, вроде. Только вышел злой, головой качал: "Ну и дикари эти кавказцы!"
- Тебе бы тоже в такой час постоять за честь!
- Какую-такую еще честь?
- За честь земли, честь народную.
- Больше болтай! Зря что ли я здесь служу?
- Кому же ты служишь?
- Его императорскому величеству.
- И еще?
- Еще… ну, и на жизнь зарабатывать надо.
- Сколько тебе надо, начальник?
- Червонец.
Аллахверди достал из-за пазухи золотой червонец и вложил в руку охраннику, и тот сразу же упрятал монету в щель между половицами. Самодовольно погладил усы.
- Так, стало быть, у Лейсана жена при смерти?
- Да, начальник. Уж не жилица на этом свете. Охранник понимающе ухмыльнулся.
- А окажись оно не так?
- Клянусь головой падишаха, чей образ над тобой висит, правду тебе говорю.
- Ну, коли ты так божишься-клянешься, не соврешь. А соврешь - шкуру сдеру, в Сибирь упеку, - охранник опасливо зырк-нул вокруг глазами, шутя прихлопнул мохнатую папаху на голове Аллахверди, довольный червонцем, и стал нарочито громко ругаться. - Все вы одним миром мазаны! Все вы разбойники с большой дороги!..
Глава седьмая
Аллахверди прошел через ворота в тюремный двор. Теперь проще. Внутренняя охрана мигом смекнула, что на этом посетителе можно поживиться. Глаза завидущие, руки загребущие. Аллахверди умаслил их серебряной деньгой и смог втолковать, чтобы Лейсана вывели в коридор, выходивший окнами во двор и скрытый от надзора наружной стражи.
Тут можно было перекинуться словом.
Встретились, поговорили вполголоса. Аллахверди, доставая припасы из хурджина, объяснил Лейсану, что в семье у него порядок, жена жива-здорова. И, главное, все взялись за вызволение Хаджар, да и самому Лейсану недолго тут томиться, а что касается поручения Хаджар, то пусть она знает: все вещи приготовили и в урочный час будут они в условленном месте.
- А где аманат?
- У надежного человека.
- Как бы не подвели… Если с Хаджар что случится, нам, носящим папаху, одно наказанье - смерть.
- Не тревожься… Мы ведь для того и подстроили твой арест.
- Чтоб я в каземате зажил припеваючи, прохлаждался, - невесело сказал Лейсан.
- Ничего, брат! За одного битого двух небитых дают.
Он-то знал, на что идет. Гачаги ухитрились впутать в эту историю Лейсана, чтоб у них в каземате был посредник для вызволения Хаджар.
Лейсан, к чести его, не возроптал, напротив, возгордился, что может сгодиться в таком важном деле. Посидит месяц-другой в каземате, а выйдет героем-мучеником, всю жизнь будет расписывать свои подвиги, да еще приплетет вдобавок и выставит, глядишь, себя героем почище Наби, ни дать ни взять, с Кёроглу сравняется.
- Да, Аллахверди, ловко вы на мне выезжаете! - Лейсан покуда решил напомнить, как ему тут трудно приходится.
- Чья это затея, а?
- А чья, по-твоему?
- Наби не пойдет на такое.
- А кто, если не он?
- Поклянись моей жизнью!
- Ну вот еще, стану я клясться твоей жизнью.
- Тогда пусть знает народ, что Лейсан готов за Наби жизнь положить!
- Эй ты, язык прикуси! - раздался хриплый окрик проходящего мимо надзирателя.
Оглянулись, а по коридору шествует дородный офицер, пшеничные усы, шашка на боку, нагайка за голенищем сапога. Надзиратели вокруг увиваются.
- Вернуть всех в камеры!
- Этот вот - не арестант, ваше благородие!
- Оба "черные коты", разбойники.
- Один - да, а другой посетитель, мирянин.
- Два сапога - пара! - Офицер подошел к Аллахверди и, ухватив его за плечо, тряхнул.
- Когда ты был здесь в последний раз?
- Дней десять тому назад, начальник.
- Не десять, а четыре!
- Ну, пусть четыре! Разве нельзя дустагу хлеб носить? - Аллахверди показал на Лейсана, выделявшегося среди других своей относительно опрятной одеждой. - Сам видишь, он - из благородного рода.
- Вижу, так и прет из него благородство… Вылитый… князь. Ха-ха…
- Не смейся, начальник. А то Лейсан-бек может в Петербург падишаху пожаловаться на тебя.
- Пожаловаться?!
- Да. Напишет, что казачий офицер смеется над кавказским князем.
- Пусть хоть самому богу пишет. Какой он князь! А ты живо убирайся отсюда. - Есаул пихнул его в спину. Аллахверди подхватил порожний хурджин. Хотел было и есаулу в карман впихнуть червонец из суммы, которой его снабдил Наби, но, видя гонор офицера, раздумал. "Может, из новоприбывших на Кавказ, еще не научился красть. А если научился - и того хуже, чего доброго, кликнет казаков, отведут в укромный уголок и не отпустят, пока не обдерут до нитки, не выпотрошат… Тогда кусай локти, да поздно. Отдадут на растерзание следователю, и все пойдет насмарку, дело провалится, и позора не оберешься".
И потому Аллахверди бочком-бочком, тише воды, ниже травы, поспешил скорее стушеваться, шмыг в ворота и с глаз долой, скрылся в густых зарослях, обступивших стены каземата, долго продирался, прежде чем остановился перевести дух. И рад был, что дело так обернулось.
Глава восьмая
Капитан Кудейкин обходил камеры, двор, коридоры каземата, остановился у дверей камеры Хаджар, велел отпереть, заглянул внутрь. И хорошо, что Хаджар по топоту, по руготне в коридоре уже догадалась, что к чему, и мигом легла на нары, укрывшись с головой серым облезлым одеялом.
- Эй, разбойница! - рявкнул есаул. Хаджар не отозвалась, прикинувшись спящей.
- Эй кара пишик!-заорал офицер.
Хаджар не выдержала, вскочила на ноги.
Капитан смерил ее взглядом: лицо женщины пылало гневом, - Самая что ни на есть цыганка, - сказал он. - Насмотрелся на таких - в Бессарабии!
Хаджар решительно шагнула вперед.
Сызмала она слыла отчаянной задирой, не боялась и с гадюкой столкнуться, схватить кизиловый прут, преградить змее путь, размозжить голову. Как мать и отец ни пытались вразумить ее, предостеречь от рискованных затей, да уж такой она, видно, уродилась, куролесила с мальчишками по округе.
Как раз в ту пору отец Наби, старый Ало-киши стал "подъезжать" к ее отцу:
- Слушай, Ханали, твоей бы озорнице мальчиком родиться!
- Эх, Ало, я эту самую озорницу на сотню сыновей не променяю!
- Но все же, как ни верти, дочь дочерью, а сын - сыном.
- Ханали, отцы наши говаривали, лев ли, львица ли - все одно: львы. Так ты не очень-то задавайся, что у тебя одного Наби сорвиголова.
- А что? Как погляжу - наш-то растет удальцом вроде Кёр-оглу!
- А может, и наша вырастет Арабзанги.
- Да какой же из девчонки герой? В лучшем случае - выйдет подруга нашему удальцу!
- Погоди! - Ханали не унимался, бахвалился. - Вот, вырастет моя Хаджар, опояшется мечом моим, нагонит страху на наших удальцов мовлинских, тогда ты поймешь, что сама Арабзанги перед нашей Хаджар - дитя!
- Ты так превозносишь свою дочь, думаю, может, породниться с беками возмечтал?
- Ну, ты загнул, Ало! Нет уж, как ни верти, кто мне ровня - тот и родня.
- Я ли тебе не ровня? - подхватил Ало. - И чоха у нас схожа, и папаха, и чарыхи. И кинжал на боку…
- Да я разве перечу! - Ханали смягчился. - По мне родство с тобой всемеро выше шахского!
Ало, видя, что разговор клеится, решил не упускать момента:
- Тогда, может, насчет Хаджар сговоримся?
- Не-ет, это уж она сама… как решит.
- Как так, девушка - и сама?
- Ну да, пусть сама и выберет парня по себе. А то ведь нельзя с, бухты-барахты в невесты рядить такую норовистую - с парнями, видишь, наравне джигитует: не отстает.
- Может, все-таки, загодя пометим ее колечком обручальным, серебряным?
- Похоже, что не выгорит дело.
- Почему ж?
- Опасаюсь, - пробормотал Ханали. - Эта девушка сперва должна сама признать Наби! Не то, чего доброго, она нам житья не даст, в постель гадюк напустит, с нее станется!
- Ты все на шутку сворачиваешь, а дело затягивается!
- Всерьез говорю!
- Тогда чего ты про гадюк плетешь?
- Я-то ее нрав знаю… Говорю, чтоб ты, Ало, знал наперед, что невестушка твоя желанная не из тех, что гостя разувает, ноги ему моет!
- А на кой мне такая - разувать, ноги мыть! - Ало важно приосанился. - Нам нужна справная - славная, благонравная!
- Ну, а если найдет коса на камень, если распря случится, тогда тебе одно остается - беги из Мовлу без оглядки, хоть до самого Цицианского уезда, до села Дорабес!
Поглядывая со стороны на Ало и Ханали, которые то незлобиво препирались, а то, набычившись, спорили1 и не хотели уступать друг другу, Хаджар почувствовала, что неспроста старики по-молодому горячатся, и догадывалась, в чем дело.
Жили они душа в душу, хлеб поровну, горе пополам, жизнь одна - по горам, по долам! И если за дело какое возьмутся, так уж с толком, основательно. Хаджар во всей округе никого из парней не замечала, только вот Наби огневзорый ей приглянулся, при нем она и язык свой острый в ход не пускала. Глядишь, прядь с лица откинет, платок на голове поправит - и молчит…
И Наби при ней таял, смущался, терялся. Разговоры шли не только между взрослыми, уже и молодые с той и этой стороны перешептывались. Глядишь, обе семьи дружат, водой не разольешь, на эйлаге стан разбили рядом, помогают друг другу, делятся чем бог послал, и еда, и беда, - все вместе. И матери сблизились - Гезел и Баллы, и они предчувствовали зарождающийся союз молодых. Чувствовали, что быть им в родстве, и их дети потянутся друг к другу, потянутся, и соединят судьбы.
А бывало - становился суровым Ханали, словно бы и не хотел этого союза. То ли дочь проверял, то ли себя. Тогда летом, уезжая на эйлаги, располагались семьями по-разному, то рядом, то врозь. Ханали, бывало, перебирался после Ало, и, под предлогом неудачного выбора места соседом, располагался где-нибудь поодаль.
Ало, уже привыкший к таким переменам в отношениях, не выказывал недовольства. Более того, думал он, так-то оно поспокойнее.
Но чем дальше друг от друга располагались семьи, тем ближе становились сердца молодых, тем больше тянулись они друг к другу.
Молва о Наби, о его смелости, его молодеческой удали, отчаянной храбрости пленили Хаджар. И где б ни носило Наби - по горам, по долам, один-единственный был он для Хаджар, и всегда она была с ним, сердцем и душой. И, быть может, испокон веков не было любви беззаветней и преданней.