- Семь бесов.
Был один из заключевников наших Шведков несчастный, глаза в жизни лишился, и при жене своей жил вроде как помогал ей: если шила, - машинку вертел, - и такой, в чем душа, а по этой части, хлебом не корми. У Винокурова, как известно, частенько и хозяйские и соседские девицы находом гостили и Шведкову это на руку - ему, ведь, хоть около постоять, праздник! Вот он и притащится и войти-то войдет честь-честью, а тот как свиснет подрушным, - такие всегда водились из своих же, - и они на Шведкова разом, да все с него срывом. И уж в чем мать родила при всем честном народе визжит несчастный, тычется и ловит, чтобы как-нибудь прикрыться, - потеха!
Винокурову потеха - от хохота трясется.
И без пира вечер проходит весело.
И еще был один Штык, в деле своем дельный, тихий и работящий простои человек, и затеял этот самый Штык в простоте своей заняться каким-нибудь предметом, все ведь скуки ради для развития своего за что-нибудь принимались. И Винокуров его по-итальянски учил. Старался Штык несчастный, из кожи лез, но и в русской-то грамоте слабый, совсем с толку сбился. И как, бывало, примется Винокуров с ним по-итальянски объясняться, со смеха живот надорвешь.
Какую угодно дурость над человеком сделает, не облизнется.
Тоже студент Снеткин… был такой у нас, большой спорщик, человек общественный, как сам величал себя, с утра, бывало, выйдет из дому и до вечера по знакомым и все говорит - и как говорил! - с одного, не поспеешь и слова ввернуть. И влюбился студент Снеткин в устьвымьскую учительницу Налимову и все, как слышно, сговорено у них было и, как кончится срок, обвенчаются. Конечно, дело велось в большой тайне, да разве утаишь чего, и особенно в таком деле? Винокурову все было известно.
И случилось как-то, поехал Снеткин в отпуск, - разрешили, - пробыл там с месяц и благополучно вернулся и прямо к Винокурову с разговором. Слушал его, слушал Винокуров и час и другой и третий, изловчился, наконец, да в передышку так, будто мимоходом:
- А слышали, - говорит, - Василий Васильевич, Налимова-то замуж вышла?
Тот только глаза вытаращил, заплеснуло в голове, сказать ничего не может.
- И точно не знаю, - продолжал Винокуров, - за Колесникова, кажется…
А того, как варом, - Колесников телеграфист, действительно, приударял за учительницей! - да живо за дверь, да бегом. И с той поры - будет! - никаким разговором к Винокурову с разговорами не затащишь.
Учительница-то устьвымьская, Налимова, конечно, и не думала выходить замуж, а несчастный чуть не рехнулся.
Да то ли еще, много чего видывали, и слышали, и испытывали от бесов Винокуровых: замутить, в грех втянуть человека ему ничего не стоило.
Спутал молодежь нашу с наблюдающим - был такой наблюдающий при полиции забитый человек Фыркин, должность его была проверная вроде сыскной, а дара от Бога не отпущено: и то уследит, что под дозволением, и проворонит такое, того и гляди в шею погонят. С этим-то
Фыркиным и свел Винокуров, ну и началась всякая удаль с пьянством и буянством, и уж сам исправник Сократ Дмитриевич Гусев замечание сделал, что не годится, а Фыркина самого под надзор поставил.
2
А скучное житье наше было!
Сядешь, бывало, у окна, - печка натоплена жарко, - тепло, греешься и смотришь. А в окне - снег, и пока глаз хватает, все снег - ровный белый, и лишь сторонкой частокол черный - лес, и в лесу там не только Медведь Медведич, сама Яга Ягишна собственный домик имеет на козьих рожках, на бараньих ножках: там им попить, там им поесть! Любо и ветру - безрукому деду - у! как выйдет гулять, крыши долой так и рвет. Да и местный житель, испоколенно который на земле трудится, так свою жизнь поведет, ему не до скуки. С работой нешто скучают? А ее везде найдешь: и в аду найдешь, коли обживешься, а не то что тут, среди снегов и теми в большую зимнюю пору и долгих белых, как день, ночей с незакатным весенним солнцем. Ну, а так человеку пришлому, заключевнику, скучно.
Скучно - в глазах белый снег - пустынно…
Хорошо, конечно, на возрасте лет для души в пустыне пожить, подумать. Да опять же без работы не справиться и, как пить, с лествицы скувырнешься. Сами старцы, доброй волей удалявшиеся в пустыню, прямо говорят, что в пустыне жить без работы невозможно, - там уныние находит и печаль и тоска велика. А наш возраст-то, за малым исключением, голоусый и думать нам еще не о чем было: у нас не было ни белого дня, ни красного солнца, ни блеклой луны, ни частых звезд, ни глухой полночи, еще надо было добыть их, - ничего мы в жизни не сделали, нам дело делать надо было, не покладая рук, силы свои расточать для родины, строить землю - кормилицу нашу, людей смотреть да себя показывать.
И так худо, - безвременно, да еще и дела нет, - совсем плохо.
Сами видите, как человека судить, если другой раз не выдержишь, поддашься бесам Винокуровым.
И скажу не в осуждение, участь эта дурацкая не миновала ни единого из нас: все мы так или этак, а в лапы его попадались. И только один из всех нас старейший Костров Веденей Никанорыч, человек учительный и верховой, стоял твердо на страже.
У всех у нас грешки водились, ну, человеческие, по слабостям душевным и телесным, а уж Веденея Никанорыча ни в чем не попрекнешь. И потрудился он немало на своем веку, с народом пожил, поучился и сам уму-разуму поучил. И живи он одиночно, был бы прок для него и в сем нашем житии пустынном: по лествице исхитрился бы подняться и с Божьей помощью за год какой дошел бы до рассмотрения дел человеческих и рассуждения. Да беда в том, что не одиночно жил он, нас орава неприкаянных вечно на глазах у него: тот клянчит, другой жалуется, третий нюнит, пятый беснуется. Зрителем да наблюдателем безгласным он не мог оставаться, вот и хороводился с нами, и за нашим назоем уж о своем ему подумать часу за день недоставало, и только что ночным бытом.
За год заключевной жизни своей снискал себе Веденей Никанорыч всеобщее уважение и сам Сократ Дмитриевич Гусев, наш исправник, если что надобно бывало, - выходило ли распоряжение от губернатора, либо по собственному какому своему наказу, вызывал к себе одного Кострова, и наоборот, если случалось недоразумение, шел за всех Веденей Никанорыч. И на почте доверенность Кострова стояла высоко. Писем получал он со всей России и сам писал во все края и по этим письмам почтмейстер Запудряев доподлинно удостоверился, что Веденей Никанорыч человек правильный, да, кроме того, по собственному признанию Запудряева же, Костровы письма доставляли большое развлечение и сердцу отраду.
Веденей Никанорыч кореня костромского и речь его округлая.
И как станет, бывало, в красный угол под вербушкой, - "власы поджелты, брада Сергиева", умилишься, глядя.
"Эх, - подумаешь, - Веденей Никанорыч, отец, да быть бы тебе старцем, проводить житие во пустыне среди полей родимых Богу на послушанье, людям в наученье, какие там цветы расцветают, какие колокольчики… жить бы тебе во пустыне в келейке у березок - белых сестер благословенных!"
Веденей Никанорыч в миру жил, хотел устроить жизнь нашу по совести. Сызмлада от житий угодников наших, хранителей правой милосердой святой Руси, запало ему в душу. Веденей Никанорыч в миру жил и, делая дело прямое и полезное, видимое и понятное на сей день с его бедой и горем, несправедливостью и бессовестностью, и, как все мы, ошибаясь и плутая в средствах устроить этот сей день, никогда не забывал от пустыни заповеданное, что лишь отречением и жертвою подымается человек для дел, направляющих жизнь нашу, спутанную и своими житейскими средствами нераспутываемую.
Так в задушевной беседе сам он мне однажды признался, когда я ему о пустыне… колокольчиках, о березках, белых сестрах благословенных, свои мысли вслух говорил.
Кстати сказать, умиление это перед березками не раз мирило его с Винокуровым: от сорока ли сороков московских, либо по дару Божьему понимал Винокуров тайное слово земли русской с ее белыми березками.
В заботах о нас проходила жизнь Веденея Никанорыча, все хотелось ему собрать нас беспастушных, растерявшихся в безвременной жизни среди дебери печорской обок с Медведем Медведичем и Ягой Ягишной.
И тут немало досаждал ему Винокуров.
И как-то на Святках, наткнувшись на обнажение Шведкова и на прочее содомское бесстудие, отряс он прах от ног своих и больше к Винокурову не наведывался.
- Семь бесов!
3
Прошли Святки, прошла пора венца, понаехала самоедь на Масленой с оленями, да с оленюшками, и весною повеяло.
Как почернело небо над белым снегом - я никогда не видал такого черного неба над таким белым снегом, как завыло в лесу - ой, не Яга ли Ягишна, окрещу окно! - и как ударили к службе по-великопостному, помянулось на сердце о Пасхе, и все помирилось.
- Скоро Пасха!
Все семь седмиц прошли мирно.
Что-то не слыхать стало и о Винокуровых бесах, - ни разу Шведкова не обнажали, хоть и таскался он к Винокурову по-прежнему языком почесать, и сам итальянский язык на время был оставлен, и Штык несчастный понемножку приходил в себя. Или и сам Винокуров не такой сделался? Заглянешь, бывало, сидит вроде меня у окна, смотрит на черную тучу, с сороками разговаривает - сорочье под окнами так и прыгает. Или и впрямь, и не только в Чистый понедельник, а и в весь пост бесу скучно!
В Великую субботу Веденей Никанорыч загодя зашел к Винокурову: вместе уговорились идти на заутреню к Стефану Великопермскому. Все на нем было по-праздничному и только не умудрился подстричься. В нашей дебери печорской ни куаферов, ни парикмахеров не водилось, и если нужда бывала, стриг городовой Щекутеев: собирался Веденей Никанорыч к Щекутееву, да что-то помешало.
- Позвольте, Веденей Никанорыч, - у Винокурова так глаза и загорелись, - да я вам бородку поправлю!
Другой раз Веденей Никанорыч, может, и подумал бы, даваться ли, но тут под Пасху…
- Так с боков бы немножко! - поглаживал Веденей Никанорыч свою браду Сергиеву.
И откуда-то в мановение ока появился одеколон, вата и пудра, - у Винокурова этого добра всегда водилось, а за пудрой и ножницы - большие, для газетных вырезок, маленькие - ногтевые. Только бритвы не доставало.
- Ничего, - утешал Винокуров не столько Веденея Никанорыча, сколько себя самого, - я вам маленькими ножничками чище бритвы сделаю! - и что-то еще говорил так несвязное, словно бы поперхивался, и на минуту исчез в соседнюю комнату к сеням.
Не предайся Веденей Никанорыч умилению своему пасхальному, наверно бы спохватился, - время еще было. Ведь, что говорить, выбегал Винокуров к сеням не за чем-нибудь, а просто-напросто тихонечко выхохотаться: мысль о стрижке, какую такую бородку смастерит он Веденею Никанорычу, занялась в нем неудержимой игрой - бесы не моргали, все семь.
Зеркала стенного не было, печорская деберь не Париж, но зато было одно стоячее, его и поставил Винокуров на стол перед Веденеем Никанорычем и, хоть Веденей Никанорыч себя никак в нем поймать не мог, а все-таки перед зеркалом вроде как по-настоящему. И все шло по-настоящему: подвязал ему Винокуров белое - занавеску белую, запихал за воротник ваты, щелкнул в воздухе большими ножницами.
Был час десятый - в соборе у Стефана Великопермско-го ударили к деяниям.
- В одну минуту!
И заработали Винокуровы ножницы.
"Хорошо бы еще поспеть к деяниям…" - подумалось Веденею Никанорычу.
- И к деяниям успеем, - стрекотал Винокуров. Работа кипела.
И под ножничный стрекот неугомонный кипели воспоминания о часах грядущих. Винокуров припоминал московскую Пасху и, мыслью ходя по векам стоглавым, заглядывал в церковки и монастыри и часовни на пасхальную службу.
- У нас на Костроме тоже, - сдунул волос Веденей Никанорыч, - деяния все до конца прочитают и начинается утреня, и после канона, как унесут плащаницу, до слез станет и страшно…
- Тогда игумен и с прочими священники и диаконы облачатся во весь светлейший сан, - истово, как по писанному, словами служебника Иовского, выговаривал Винокуров, - и раздает игумен свечи братии. Параеклисиарх же вжигает свечи и кандила вся церковная пред святыми иконами, приготовит и углие горящие во двоих сосудах помногу. И наполняют в них фимиана благовонного подовольну, да исполнится церковь вся благовония. И ставят один посреди церкви прямо царским дверям, другой же внутрь алтаря, и затворят врата церковные - к западу. И взъемлет игумен кадило и честный крест, а прочая священницы и диаконы святое Евангелие и честные иконы по чину их, и исходят все в притвор. И тогда ударяют напрасно в канбанарии и во вся древа и железное и тяжкая камбаны и клеплют довольно.
Винокуров забрал глубоко и из брады Сергиевой вытесывался помаленьку колышек.
- Выходят же северными дверями, - продолжал Винокуров, - впереди несут два светильника. И, войдя в притвор, покадит игумен братию всю и диакону, предносящему перед ним лампаду горящую. Братия же вся стоят со свечами.
Время бежало - поди уж и деяния оканчивались бегло бегали ножницы, а еще только одна сторона подчищалась, другая кустатая неровно кустела.
- По окончании же каждения, - слово в слово выговаривал Винокуров, - приходят пред великия врата церкви и покадит игумен диакона, предстоящего ему с лампадою, и тогда диакон, взяв кадило от руки игумена, покадит самого настоятеля, и снова игумен, держа в руке честный крест, возьмет кадило и назнаменает великия враты церкви, затворенные, кадилом крестообразно и светильникам, стоящим по обе стороны, и велегласно возгласит:
"Слава святей единосущней и животворящей неразде-лимей Троице всегда и ныне и присно и во́ веки веков". И мы отвечаем: "Аминь". Начинает по амине велегласно с диаконом:
"Христос воскресе из мертвых, смертию на смерть наступи, и гробным живот дарова!" - трижды и мы поем трижды.
"Да воскреснет Бог и разыдутся врази Его…" - мы же к каждому стиху "Христос воскресе" трижды. - "Яко исчезает дым да исчезнут…" "Тако да погибнут грешницы от лица Божия, а праведницы да возвеселятся…" - "Сей день иже сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь…" "Слава…" "И ныне…" - и скажет высочайшим гласом:
"Христос воскресе из мертвых, смертию на смерть наступи!" - и крестом отворив двери, ступит в церковь, и мы поющие за ним, - "и гробным живот дарова". И тогда ударяют напрасно во вся древа и железная и тяжкая кам-баны и клеплют довольно, - три часы.
- Три часы, - протянул за Винокуровым Веденей Ни-канорыч.
И как в ответ ему внезапно ударило… ударил из темной воли колокол у Стефана Великопермского и покатился - и покатился над белым снегом разливной, как вестница-туча, над снегом, над лесом, над Ягой, над Медведем и катился - колокол за колоколом - по белым снегам за Печору к Уралу.
- Христос воскрес!
И не трыкнув, запрыгали ножницы. Веденей Никанорыч поднялся.
- Веденей Никанорыч, еще немножко! - чуть не плакал Винокуров.
Оставалось и вправду немножко: левая сторона совсем готова была и только с правой все еще кустики, срезать кустики - и делу конец.
- Сию минуту! - чуть не плакал Винокуров, усаживая Веденея Никанорыча.
Но если и в пассаже у Орлова, где бритва либо сам автостроп действуют и то не одну папироску выкуришь, дожидаясь очереди, а ножницами… ножничками только с первого взгляда, кажется, пустяки: отрежешь волосок, за ним другой, за этим третий, - а ты попробуй-ка волосок за волоском, да и не как-нибудь, а начисто, да и свету такого нет, одна лампа не обманет ночь.
Молчком трудился Винокуров.
Время бежало, минуты летели, летели, как ветер - дед безрукий, а он летал за окном, разбужденный внезапным звоном.
- Ничего, ничего, успеем, - вдруг утешился Винокуров, - ризы долго меняют, у нас, в Толмачах сто риз батюшка переменит.
Веденей Никанорыч сидел, на себя не похож.
- Ничего, ничего, - утешал Винокуров, - "…кто пропустит и девятый час, да приступит, ничто же сумняся, ничто же бояся, и кто попадет только в одиннадцатый час, да не устрашится замедления: велика Господня любовь. Он приемлет последнего, как и первого!"
Веденей Никанорыч сидел на себя не похож: ус его необыкновенно длинный, и тот и другой, и если не поднять его кверху, что-то вроде печенега получается, а поднимешь - Мефистофель, и притом бородка…
И когда зазвонили к обедне и, наконец-то, отвязал Винокуров занавеску, прошелся пуховкой, сдунул волос и так навел зеркало, чтобы можно было посмотреться, Веденей Никанорыч безнадежно замотал головою.
- Что это? - он потягивал себя за бородку.
- Колышек! - и глаза Винокурова так и горели.
Веденей Никанорыч стоял, на себя не похож.
Волей-неволей, а пришлось усы кверху поддернуть, ничего не поделаешь. Винокуров ему и закрутил их, на кончиках тоненькие, как мышин хвостик.
И вышли на волю.
Звонили к обедне.
Хлопьями снег летел, несло и мело, и в крещенской крути со звоном, с железом и тяжким камбаном выла метель, вывывала -
- Христос воскрес!
1915 г.
Примечания
Положено в основу рассказов моих народное. Я пользовался сборниками - самарским, северным, пермским: Д. Н. Садовников, Сказки и предания Самарского края, Записки Имп. Рус. Географ. Общ. по отделению этнографии, XII т. Спб., 1884 г., Н. Е. Ончуков, Северные сказки, Записки Имп. Рус. Географ. Общ. по отделению этнографии, XXXIII т. Спб., 1908 г., Д. К. 3еленин, Великорус, сказки Пермской губ… Записки Имп. Рус. Географ. Общ. по отделению этнографии, XLI т. Пгр., 1914 г. Привожу №№-а сказок в азбучном временнике-указателе.
Николин завет. - Из Олонецких легенд № 8. Этнограф Обозр. М., 1891 г. № 4 (кн. XI).
Шишок. - М. Борейша, Солдат и черт. Э. О. 1891 г. № 3 (кн. X), А. Колчин, Верования крестьян Тульской губ. Э. О. 1899 г. № 3 (кн. XLII).
Солдат. - А. Н. Афанасьев, Народные русские легенды. Изд. Современные Проблемы. М., 1914 г. № 16.
Хлебный голос. - Из Олонецких легенд № 10. Э. О 1891 г. № 4 (кн. XI).