IV
Несмотря на то, что мать запретила Жене ходить к Шане, он все-таки улучал иногда свободные минуты и забегал к ней. Давно уже собирался он сделать ей какой-нибудь подарочек, да не было у него лишних денег. Женя всегда имел карманные деньги в весьма приличном количестве, да не находилось у него таких денег, которые не были бы назначены на его собственные прихоти. Просить лишних денег у матери или отца было бесполезно: Хмаровы и так жили не по средствам. Именье было заложено и давало так мало дохода, что Хмаровым уже года два приходилось отказываться от заграничных поездок, к которым они привыкли. Жалованье, которое получал Модест Григорьевич по своей судебной должности, проживалось без остатка, и много было долгов. Понятно, что Женя не мог рассчитывать на лишнее.
Наконец, случайно скопилась в его кошельке некоторая сумма, которую он решил употребить на подарок Шане. Он отправился в лавки, приценялся к разным вещицам, сравнивал, выбирал и кончил, совсем неожиданно для себя самого, тем, что купил для себя хорошенький портсигар: уж очень любезен был приказчик и очень изящною показалась Жене вещица. Выходя из магазина, он утешил себя соображением, что у Шани и так всего много: она не нуждается так, как он. И притом, если подарить ей что-нибудь, она, пожалуй, не сумеет утаить этого от родителей, и те, пожалуй, еще поколотят, - что хорошего!
"Лучше я так приду, - она и без подарков мне рада! - соображал он. - После тех дикарей, которые окружают ее дома, я должен показаться ей человеком с луны".
Подходя к парку Самсоновых, Женя услышал голос Шани, которая заунывно напевала:
Если б, сердце, ты лежало
На руках моих,
Все качала бы, качала
Я тебя на них.
Женя поморщился.
"Этакая пошлость!" - подумал он.
Шаня увидела его и покраснела: ей стало стыдно, что он слышал ее пение. Но она не любила быть долго сконфуженной, весело засмеялась и спросила Женю:
- Ну, что, хорошо я пою?
- Поешь-то ты хорошо…
- Да где-то сядешь? - докончила Шаня. - Ну, хорошо, хочешь, я тебе спою?
- Спой, только, пожалуйста, не эту пошлость, что я слышал.
- Чем же это пошлость?
- Да помилуй, разве можно такими вещами наслаждаться!
Шаня замолчала, сорвала ветку рябины и стала ее ощипывать.
- Что ж ты не поешь? - спросил Женя. - Или ты обиделась?
- Ничуть не обиделась, а не хочу.
- Сейчас же хотела.
- А сейчас и отхотела. У меня это скоро. Пойдем-ка лучше на качели.
- Пойдем. Только ты, может быть, обиделась?
- Ну да, вот еще.
Шаня и Женя забрались на качели. Тяжелая доска, подвешенная на четырех толстых брусьях, раскачивается с легким скрипом, все выше и выше. Шаня сильно работает руками и ногами: ей нравится подбрасывать доску высоко, высоко, - и она радостно, звонко смеется. Доска взлетает выше и выше. Сначала Женя старается не отставать от девочки и, в отместку ей, подкидывать ее конец с каждым разом все выше. Потом ему приходится только держаться. Он начинает бояться и бледнеет. Он держится руками, упирается из всех сил ногами в доску, - ноги его как-то странно и страшно начинают отставать от доски при каждом взлете, и ему каждый раз кажется, что вот-вот он сорвется. А Шанька все поддает доску, поддает без конца.
- Довольно, - говорит он наконец глухим от волнения голосом.
Шанька не унимается: она работает так, что пот струится по ее лицу, - ей хочется сделать, чтобы доска стала вертикально.
- Довольно, Шанька, упадешь, - говорит Женя, задыхаясь.
Шанька отчаянно стиснула зубы. Еще один неистовый взмах, - и доска стала вертикально. На одно мгновение Женя видит прямо под собой напряженно-вытянутую фигуру девочки. Женя замирает от ужаса и беспомощно корчится, - и стремится за доской вниз, безнадежно уцепившись оцепенелыми руками за брусья, - и вот Шанька уже опять над ним и упруго приседает, чтобы повторить ужасный взмах качелей.
- Перестань, Шанька, говорят тебе! - кричит Женя бешеным голосом.
Качели взлетают по-прежнему высоко, но Шаня видит, что Женя побледнел, и перестает поддавать. Раскачавшиеся качели тяжко колышатся, Шанька тяжело дышит, черные глаза ее мерцают торжеством победы.
Не дожидаясь, когда качели остановятся, улучив благоприятный момент, Женя соскочил с доски и быстро отошел в сторону, подальше от качелей. Ему не хочется и смотреть на них: у него кружится голова.
- Ну, чего ты боишься? - спросила Шаня, спрыгивая с качелей, и побежала за ним.
- Я за тебя боюсь, ты могла ушибиться.
- Привыкла! - беспечно ответила Шаня.
- Мало ли что. Если б ты упала, я бы считал себя виновником твоего несчастия.
- Велико несчастье!
- Ты могла бы до смерти убиться, пойми, пожалуйста.
- До смерти! Большая беда. Раз умирать надо, а все трусить, так и жить не стоит, - скучно очень.
- А обо мне ты не думаешь? - убеждал Женя, досадливо краснея. - Что бы со мною было, если бы ты умерла?
Шаня звонко засмеялась и повернула Женю за плечи кругом.
- Ах ты, философ! - крикнула она. - Уж очень ты цирлих-манирлих, как я погляжу, - уж я даже и не понимаю.
V
После праздничной обедни народ толпами выходил из собора. Варвара Кирилловна остановилась на паперти и поджидала кого-то в толпе.
- Охота связываться! - недовольным тоном сказал Модест Григорьевич.
- Иди, пожалуйста, домой! - с раздражением ответила Варвара Кирилловна, - и не беспокойся, я все самым приличным образом улажу.
- Как знаешь, только я тебя предупреждал…
- Хорошо, хорошо, знаю.
Модест Григорьевич пожал плечами и отправился домой. В это время из церкви показалась Марья Николаевна с Шаней. Варвара Кирилловна подошла к ним.
- Я, моя милая, хочу сказать вам кое-что, - величественно обратилась она к Марье Николаевне.
- Сделайте ваше одолжение, послушаю, - отвечала Марья Николаевна спокойно. - Беги, Шанька, домой, нечего тебе тут.
Шаня весело побежала вперед. Варвара Кирилловна и Марья Николаевна сошли с паперти и медленно двигались в толпе горожан. Варвара Кирилловна немного помолчала, потом начала:
- Я хочу вас просить, чтоб вы запретили вашей дочери вести знакомство с моим сыном.
- А вы бы, сударыня, лучше вашему сыну запретили: я и так свою Шаньку в ваш сад не пускаю, - а ваш-то сынок частенько около наших яблонь околачивается.
- Дело не в яблонях, моя милая, - вы должны понимать, что ваша дочь моему сыну не пара.
- Отлично понимаем, сударыня, - мы вашего сына в свой дом и не пустим, а только чего ж он к Шаньке вяжется?
- Уж я не знаю, моя милая, кто к кому вяжется, как вы выражаетесь.
- Да что, сударыня, я вам такая милая сделалась? Будто бы и не было моего желания так уж вам угодить.
- Послушайте, - сказала Варвара Кирилловна, краснея от негодования, - я, наконец, решительно требую, чтоб это безобразие было прекращено.
- Не знаю, про какое такое безобразие изволите говорить, а только что уж очень много у вас форсу, сударыня.
- Как ты смеешь со мной так разговаривать, дерзкая баба! - внезапно вспылила Хмарова. - Да знаешь ли ты…
- Да ты-то что ершишься! - закричала Марья Николаевна, так же внезапно выходя из себя. - Что муж-то твой генералом будет! Так еще пока будет, да и то он, а не ты. А у нас, у баб, звезды-то у всех одинаковы.
Марья Николаевна все более и более повышала голос. В толпе стали прислушиваться и оглядываться. Варвара Кирилловна поторопилась отойти подальше.
- Нахальная баба! - проворчала она, больше для своего удовольствия.
- Что, - кричала вслед ей Самсонова, - не нравится, небось?
Дома Шаньке досталось от матери, зачем она водится с Хмаровым: Марья Николаевна сорвала остаток злобы на Шаньке и больно высекла ее. Шаня поплакала и принялась вышивать в подарок Жене кошелек: была бы ему память, если б не дали повидаться.
Однако встречи повторялись. Евгения тянуло к Шане. Его родители были очень озабочены своими делами, - им было не до Жени: Модест Григорьевич хлопотал о переводе в Крутогорск на более видную должность. Место, которого желал он, было еще занято, на него было много других кандидатов, и Хмаровы сильно волновались.
VI
Осенний ясный день. Холодноватый ветерок. Невысокое солнце как-то лихорадочно жаркое. Листва ярка и разноцветна. Дорожки старого парка журчат опавшими листьями; опавшие блеклые листья заволакивают у берегов воду в пруде, рябят поверхность узких протоков. Женя и Шаня сидят в беседке в конце парка у низкой изгороди и смотрят на унылое поле, на мелкую речку.
- А помнишь, - спросила Шаня, - как мы с тобой летом в этой речке ловили раков руками?
Женя краснеет. Как подумаешь, каких глупостей не наделаешь, если влюблен!
Шаня приготовила Жене подарочек, - шитый бисером и шелками кошелек, - и держит его в кармане. Она мечтает, как он будет рад подарочку, - ей приятно мечтать об этом, и она оттягивает ту минуту, когда отдаст ему кошелек. Она знает, что он и кошелек должен будет спрятать, как ее портрет, но пусть! пусть! зато он сам порадуется. Наконец она опускает руку в карман, нащупывает там кошелек и веселыми глазами, посмеиваясь, с значительным видом посматривает на Женю.
- Ну, в чем дело? - спрашивает Женя и улыбается.
- Женечка, - внезапно смущаясь, говорит Шаня, - вот я тебе подарочек приготовила на память. Сама вышивала.
Она достала кошелек и подала его Жене.
Женя покраснел и смешался: он вспомнил вдруг, как он покупал подарок Шане и не купил, - и ему стало стыдно и досадно.
- Спасибо, - пробормотал он, неловко поворачивая кошелек в пальцах, - очень мило. Но зачем ты это? Ах, Шаня, это неудобно.
- Неудобно? - спросила Шаня, и на лице ее отразилось недоумение и обида.
- Ну да, конечно, как ты не понимаешь.
- Где ж мне понимать. Я думала, тебе приятно…
- Вот ты мне даришь, точно намекаешь, чтоб и я тебе дарил, - недовольным и обиженным тоном объяснял Женя.
- Ничего я не намекаю, - сердито сказала Шаня, постукивая носком башмака по песку дорожки.
Женя не обратил внимания на перерыв: он слишком занят был своим негодованием.
- А почему я тебе не дарю? Ну, положим, я подарю…
- Ничего мне от тебя не надо.
- А твой отец увидит, тебе же достанется. Я не хочу подводить тебя под неприятности. А не могу же я принимать от тебя подарки, если сам ничего тебе не буду дарить.
- Ничего мне не надо, - шепнула Шаня и заплакала. - Разве я для подарков? - крикнула она стесненным от слез голосом, всхлипывая.
- С тобой совсем нельзя говорить, Шаня, ты нисколько не жалеешь моих нервов, - говорил Женя дрожащими от ярости губами. - Ты просто психопатка какая-то.
Он побледнел и вздрагивал от злости.
- Психопатка! - повторила Шаня, плача. - Ишь ты, какое слово выдумал, - психопатка! Поди ж ты как! А ты куропатка! Противный, - тебе же хотела угодить, а ты ругаешься.
Женя почувствовал наконец, что говорит несправедливые глупости. Ему стало жаль, что Шаня плачет.
- Ну, чего ж ты плачешь? - заговорил он примирительно. - Ведь я не хотел тебя обидеть.
- А зачем ругаешься?
- Ну извини, Шанечка, больше не буду.
Женя отымал Шанины руки от ее лица и целовал ее мокрые от слез глаза. Шаня слабо отбивалась.
- Уж очень у тебя скоро, - говорила она, - сейчас ругался, а сейчас и нежности, - ловкий какой! Коли я психопатка, так ты меня и не тронь. Ишь, слово какое!
- Ну полно, Шанечка, - уговаривал Женя, целуя мокрые пальцы Шаниных рук, - не ворчи, ты не старушка.
Шаня вдруг засмеялась, вскочила со скамейки и крикнула:
- А кошелек возьмешь?
- Возьму, Шанечка, - спасибо, милая.
- И спрячешь?
- И спрячу.
- И будешь хранить?
- И буду хранить.
- Ах ты, куропатка! Беги, догоняй меня, - не догонишь.
Шаня со звонким смехом побежала по дорожкам, на бегу стирая руками со щек остатки слез. Женя догонял ее.
Глава 5
I
Зима в том году была снежная и холодная. Шаня и Женя продолжали встречаться, - то в Летнем саду, то на общем катке, на речке. Но на катке мешали Маня и родители Хмарова.
Чаще и охотнее дети сходились по-прежнему в саду и в парке Самсонова. Теперь, когда в саду нечего было караулить, попадать в него было легче: Шаня заботилась, чтоб всегда была незамкнута калиточка в высоком частоколе сада.
Чтобы не дрогнуть в саду на морозе, порою забирались они в баньку, по тем дням, когда ее не топили: хоть и там было холодно, а все же в стенах хоть ветер не тревожил. Короткие свидания проходили в невинных поцелуях и наивных разговорах.
Иногда Шаня и Женя украдкой пробегали мимо дома в парк и катались с горы на салазках.
II
Впрочем, Шане не было надобности много прятаться: ее родителям тоже было не до нее. Самсонов все чаще уходил к своей любовнице, пышнотелой и белолицей мещанской девице, для которой он нанял небольшую квартиру. Марья Николаевна бешено ругалась с мужем. Ее страстные крики иногда будили в нем прежнюю страсть к ней, - но возвраты его нежности только больше раздражали и томили ее.
Наконец и она нашла себе утешителя, скромного телеграфиста Кириллова, которого взяла сама и который очень робел перед нею. Любви к нему Марья Николаевна не чувствовала, а ходила к нему из злости к мужу. Но открыть это мужу она не смела - боялась побоев - и только темными намеками дразнила его. Самсонов, может быть, догадывался, но был доволен, что жена стала меньше ругаться с ним.
Бывало, зимним вечером, закутавшись и закрыв лицо, Марья Николаевна пробирается по задним улицам, по снежным сугробам к дому, где жил Кириллов. В ночной темноте светится и светит только снег. Глухие места, задворки, - редко, редко где в окне виден огонь, еще реже встретится прохожий.
Вот и огород, и нарочно не закрытая калитка. Марья Николаевна идет протоптанною в снегу тропинкою мимо заваленных снегом грядок, очертания которых еле заметно волнисты. Она подходит к домику, два окошечка которого глядят в огород. Окна освещены, и шторы не спущены.
"Дурак!" - досадливо думает Марья Николаевна и заглядывает в окно.
Кириллов, молодой человек с бесцветными бровями и льняными волосами, стоит без сюртука посреди комнаты и усердно пилит смычком дрянную скрипчонку, извлекая жалостные, дребезжащие звуки. Марья Никонаевна легонько стучит пальцами в стекло, - Кириллов мечется по комнате, торопливо напяливает на себя форменный сюртук и бежит отворять двери.
Он робеет перед своею гостьей, суетится около нее, неловко помогая ей раздеваться, но она недовольно отстраняет его.
- Завесь окно сначала, - говорит она, - сам-то, батюшка, и об этом не умеешь догадаться.
Кириллов бросается к окошкам. Марья Николаевна садится на жесткий диван и недовольными глазами окидывает тщедушную фигуру хозяина и бедную обстановку маленькой комнаты. Кириллов становится перед нею, потирает руки и не знает, что сказать. Марья Николаевна кажется ему слишком велика для его комнатки.
- Ну, что ж стоишь, садись, что ли, занимай гостью, - говорит Марья Николаевна.
Кириллов садится на диван и осторожно подвигается к Марье Николаевне; ее огненные глаза начинают зажигать его вялую и боязливую страстность.
- Ты о себе, однако, много не мечтай, - говорит Марья Николаевна. - Ты воображаешь, очень ты мне люб.
- Коли не погнушались прийти, - лепечет Кириллов, дотрагиваясь слегка пальцами до талии своей гостьи, так же осторожно, как до раскаленной печки, - то стало быть…
- Как бы не так, - перебивает Марья Николаевна, сердито отодвигаясь. - Своему черту назло, - так и знай. Изболела моя душа, на его такие качества глядючи. На отместку ему тебя завела.
- Очень мне обидно от вас такие жестокие слова выслушивать, - говорит Кириллов, смелее схватывая рукой талию Самсоновой, которая уже не отодвигается дальше.
- Обидно! Большая мне печаль! - отвечает Марья Николаевна. - Эх ты, сухопарый! Ты и целоваться не умеешь так, как он.
- Помилуйте, Марья Николаевна, уж я ли, кажется, не стараюсь.
- Дурак. И больше ничего. Мой-то сокол, пока еще я была ему люба… Эх, да что тут и вспоминать. Вот бросил, - а узнает, что я у тебя была, на месте убьет. А ты, слюнтяй ты этакий, и окошек занавесить вовремя не умеешь.