- Всякие бывают люди, - с усмешкой ответил Павел Кошурин, - а мы о себе только говорим: если б можно было украсть красиво и безопасно большой куш, этак миллиончиков с десяток, я бы украл и не задумался бы ни на минуту.
- Ну, это так только говорится, для красного словца, - решил полковник и повернулся к тучному следователю продолжать с ним прерванную беседу.
- Этим господам нас не понять, - говорил Павел Кошурин барышням, - у нас совсем разные натуры. У людей прежних поколений все застыло в определенных формах. Они просто не смеют выйти из своих рамок. У нас развивается тонкая нервная организация; нам доступен такой мир, который им недоступен.
- Может быть, этот мир и им был доступен в молодости, - сказала Катя Ваулина.
- О, нет: мы - совсем иное дело. Ведь они о чем в молодости мечтали? о славе, о любви, о благе народа, - какая чепуха, не правда ли? Вдруг ходили в народ. К этим пьяным, грязным дикарям. Зачем! как это глупо! Нет, для нас в жизни существует только изящное, прекрасное. Мужики - скотоподобные. Мы их ненавидим. Жизнь должна давать нам наслаждения, иначе не стоит и жить.
- Да ведь и старички тоже наслаждались жизнью, - пыталась спорить Катя.
- Да, но наивно, грубо; они не выходили из рамок условного. Я вам приведу пример в цветах: им нравились яркие цвета, - красное, голубое, зеленое, - нам нравятся нежные, еле уловимые оттенки.
- О, да! - согласилась Катя.
- То же и во всех чувствах. Мы улавливаем тонкие, неопределенные ощущения, которые им непонятны. То же и в искусстве: им нравится Пушкин, мы упиваемся туманными дымками фетовских стихов.
- Ах, стихи! Прочтите нам какое-нибудь свое стихотворение! - просительным голосом воскликнула молоденькая барышня в розовом платье и с наивным лицом.
- Да, да, пожалуйста! - просили и другие барышни.
Павел Кошурин улыбнулся небрежно и самоуверенно.
- Мне удалось на днях создать очень замечательное и оригинальное стихотворение. Я его прочту вам, если угодно, но в пояснение вам надо сказать несколько слов. Собственно, стихи и не следует объяснять, но я иду совсем особою дорогой, - я не подражаю никому, и потому вам мои стихи могут на первый взгляд показаться не совсем ясными: в них надо вчитываться. Я, видите ли, довел свои нервы до такой чуткости, что начинаю видеть голубые вещи.
- Голубые вещи? что это такое? - восклицала розовая барышня.
- Это что-нибудь страшное? - опасливо спросина Катя Ваулина.
Кошурин снисходительно улыбнулся.
- Это, как бы вам сказать… Да это, впрочем, все видели, только не понимали. Помните, случается, что вам иногда что-нибудь покажется в углу комнаты, или на стуле, или на диване, какая-нибудь голубая тень. Вы подходите и приискиваете естественное объяснение: платье висит, или стоит зонтик, или что-нибудь лежит на стуле, - и вы успокаиваетесь. Вы уж привыкли находить такие объяснения и верите им.
- А если там ничего нет? - спросил розовый подпоручик.
- Ну, вы уверите себя, что вам только показалось. Но это и на самом деле прошла голубая тень, душа какого-нибудь умершего существа, - они всегда проходят мимо нас, только мы не хотим видеть.
Глаза барышень широко раскрылись.
- Но зачем же они ходят? - спросила барышня в розовом.
- Зачем? Может быть, он хотят к нам обратиться, сообщить нам что-то, а мы не обращаем внимания. Это, собственно, еще не самые души: когда человек умирает, его душа выходит, и она в голубой оболочке, которая легче всякой земной материи, - и эта оболочка еще долго живет на земле, пока душа от нее не освободится.
- Но, значит, их очень много? - боязливо сказала Катя.
- Ну, не так много, - усмехаясь, ответил Павел Кошурин. - Ведь одни только дворяне бессмертны. Мужики издыхают, как скоты.
- Неужели? - воскликнула розовая барышня.
- Уверяю вас. Кстати, вы знаете, что мы ведем свой род от времен Ивана Грозного. Но я начал о голубых вещах. Голубых ясно можно видеть, если изощрить внимание.
- То есть если расстроить нервы, - опять вмешался полковник.
- Почему же расстроить, а не настроить? - спросил Кошурин, пожимая плечами. - Я начинаю достигать этого. Вчера в сумерках я сидел один у себя. Задумался. Было тихо. Сижу вот так, откинувшись на спинку кресла, руки протянуты на коленях, - и вот я вижу, подошла ко мне, тихо-тихо, голубая тень и стала близко… все ближе, - ближе, - наконец я чувствую на руках кончики ее крыльев.
Гимназист остановился и значительно смотрел на слушателей.
- Тень крылатая! - заметил Аполлинарий Григорьевич, который вместе с другими снова начал вслушиваться в речи румяного гимназиста.
- Прямо из высших сфер, - с веселым смехом сказал Кошурин-отец.
- Что же она говорила? - спросила Катя, доверчиво и испуганно глядя на гимназиста.
- Пока еще я ничего не слышал. Но вот слушайте мои стихи.
- Господа, - сказал Аполлинарий Григорьевич, - прошу внимания. Юный поэт прочтет свои стихи.
Все стали слушать, Кошурин-младший принял мечтательно-горделивую позу и торжественно продекламировал:
Вдохновенные руки бессильно томятся на грустных коленях…
Замечаю внимательным взором движенье в таинственных тенях…
Вдохновенье ль желанных сношений, немая ли это забава, -
Голубая, прозрачная тихо ко мне опускается пава.
Голубое крыло над рукою моею колышется зыбко,
А на клюве прозрачном дрожит незнакомая миру улыбка.
Катя в восторге смотрела на поэта. Седой полковник откровенно засмеялся, а Аполлинарий Григорьевич сказал, лукаво усмехаясь:
- Славные стихи. В наше время таких не писали. Только не понимаю я, о чем грустят колени.
- Это, видите ли, передается впечатление, - небрежным тоном пояснил гимназист. - Всякая вещь имеет свою физиономию, и члены человеческого тела тоже.
- Позвольте спросить, - обратился к Кошурину Ваулин, - почему именно вы изволите упоминать в ваших стихах паву, а не другую птицу - орла бы, например?
- Извините, этого я не могу объяснить. Это надо почувствовать.
- Пава - это символ, - сказал Женя.
- Символ чего, позвольте спросить? - продолжал любопытствовать Ваулин, устремляя на гимназистов серые проницательные глаза.
- Символ чего-то такого… я не могу это выразить.
- Если хотите, - снисходительно объяснил наконец Кошурин, - символ гордого стремления к неизвестному. Я, по крайней мере, так объясняю себе. Но я должен сказать, что когда я создаю стихи, я не понимаю, что пишу.
- О, да, это заметно, - очень любезно согласился Ваулин.
- Я на него уж и рукой махнул, - с веселым смехом заявил Кошурин-отец.
V
Павел Кошурин и Катя Ваулина сидели уединившись в уголке. Гимназист в чем-то настойчиво убеждал девушку, которая неопределенно улыбалась и покрывалась слабым румянцем.
- Позвольте же, - воскликнул наконец гимназист, - прочесть мои стихи, посвященные вам. То, что я должен вам сказать, прозой не выходит убедительно, - стало быть, это надо сказать стихами. Надеюсь, вы поймете или почувствуете. Слушайте.
Катя закрыла глаза и откинулась на спинку стула. Гимназист, близко наклонясь к ней, продекламировал страстным полушепотом:
Отодвинул я завесы плотные, -
Запечатана тайная дверь.
Беззаботные, безотчетные, -
Отчего не теперь?
Облелеял бы лаской блуждающей
Я твою заповедную дверь…
Утомляющей, утоляющей, -
О, не бойся, поверь!
Кошурин кончил. Катя сидела с закрытыми глазами и словно ждала еще чего-то. Наконец она открыла глаза. В них было блудливое и желающее выражение.
- Все? - спросила она очень тихо.
- Все. Поняли?
- Может быть. Только…
- Что только?
- Положим верю, - а дальше что?
- Дальше после, - ответил гимназист, радостно улыбаясь.
Катя отошла от него.
- Что, - спросил Женя, подходя к Кошурину, - у тебя, кажется, была интересная беседа с Катей Ваулиной?
- Да, - дурочка, такая боязливая, не может понять, что можно и невинность соблюсти, и…
- Капитал приобрести? - поспешил досказать Женя.
- Ну, капитал не капитал, а насладиться во все свое удовольствие. Впрочем, я, кажется, обратил ее в свою веру стихами. Хочешь, прочту тебе?
- Прочти.
Кошурин повторил свое произведение.
- Понял? - спросил он, окончив чтение.
Женя захохотал.
- Она-то поняла? - спросил он.
- На то похоже. Но, - само собой, об этом никому ни гугу.
- Разумеется.
Глава 4
I
Владимир Гарволин жил со своею матерью недалеко от Самсоновых. Он с детства водил дружбу с Шаней и частенько катал ее на салазках с той горки, что стояла в Самсоновском парке. Давно уже обольстила его сердце пленительно-веселая девочка, но, застенчивый и неловкий, он не умел выразить своего чувства и казался грубым и суровым. По праву старой детской дружбы он говорил Шане ты, Шаня была с ним доверчива, Шаня любила поболтать с ним о своем милом Женечке, - жестокая Шаня! И чем больнее бичевала Шаня Володино сердце речами о Хмарове, тем милее и дороже становилась она для него, - радостная, недостижимая.
А дома была у Гарволина грусть. Неонила Петровна, его мать, вдова здешнего чиновника, получала небольшую пенсию, давала за ничтожную плату уроки девочкам, которые ходили к ней готовиться в гимназию, а по вечерам отправлялась читать романы престарелой, полуглухой барыне, которая платила ей скудно и неаккуратно, задерживала ее почти каждый раз до поздней ночи, нестерпимо капризничала да и считала себя благодетельницей, потому что иногда приглашала Неонилу Петровну с Володей обедать.
В последнее время Володя тяготился этими обедами и раза два пробовал увернуться от них. Но это было неудобно: капризная старуха жестоко обижалась, что пренебрегают ее приглашениями, и не хотела слушать никаких резонов. Ей нравилось видеть Володю, - он был застенчив и неловок, и она за обедом всласть шпыняла его благожелательными наставлениями.
- Для твоей же пользы, батюшка, - приговаривала она, - мальчик ты хороший, а в жизни и полировка нужна. Неотесанным дубиной только тын подпирать.
Хоть очень неприятны Володе были эти обеды, но приходилось-таки ходить: мать просила, - а то еще место потеряет.
Нелегко достаются деньги, трудна жизнь. Утро до трех часов уходило на занятия с девочками. В это же время надо было готовить обед: постоянную прислугу держать было не на что, а ходила находом баба, мещанка, которая жила недалеко. Эта баба придет утром, натаскает дров, наносит воды, приберет кой-что и уходит до следующего утра; в назначенные дни придет вымыть полы, выстирать белье. Девочки уйдут, - еще много дома заботы и работы; сшить, починить, заштопать. Придет вечер - надо идти на другой край города, добывать гроши чтением. Каждый день, во всякую погоду, в дождь, в снежную метель, в морозы тащиться в стареньком пальтишке, которое плохо греет стареющее тело, - это было трудно.
Неонила Петровна была женщина болезненная, нервная. Девочки раздражали ее, но с ними надо было ладить. Надо было приноравливаться и к капризам богатой старухи. У Неонилы Петровны болела грудь, она все чаще и чаще кашляла, все более и более высыхала и сморщивалась. К сорока пяти годам она казалась уже совсем старухой. Чтение сильно утомляло ее, но его нельзя было оставлять: деньги нужны.
Когда Володя подрос, он стал искать для себя какой-нибудь работы, каких-нибудь уроков, - все это оплачивалось дешево, и денег с трудом хватало. Володя подумывал бросить гимназию, идти в чиновники, - мать не соглашалась.
- Дотяни как-нибудь, - без диплома век нищим будешь.
Был у Володи в Сызрани дядя, брат его покойного отца, но тому помогать было не из чего: он служил в казначействе на маленьком жалованьи и имел полдюжины детей, которым иногда не на что было и башмаков купить.
Бывало вечером Неонила Петровна собирается идти к своей старухе, одевается, укутывается в какие-то тряпки и кашляет, мучительно кашляет.
- Ты бы, мама, сегодня дома посидела, - говорит Володя, помогая ей одеваться, - слышишь, ветер так и воет, - еще больше простудишься.
- А вот закутаюсь хорошенько, и ничего мне не будет.
- Хоть бы один вечер отдохнула.
- Я отдыхать буду, а деньги сами к нам придут! - раздражительно говорит Неонила Петровна.
- Проживем как-нибудь, мама, - побереги здоровье.
- Раз умирать надо!
У Володи сжимается сердце, когда мама говорит о смерти. Он принимается мечтать, как он кончит курс в университете, получит хорошее место и успокоит маму, - усиленно старается представить себе подробности будущего житья-бытья, а в мозгу настоятельно повторяется: "Не дотянет, умрет".
Мать кашляет мучительно и покорно говорит:
- Видно, помирать пора.
Володино сердце мучительно ноет.
"Как же другие живут?" - спрашивает он себя и представляет себе людей богатых, и бедных, и счастливых, и обездоленных… Старухи, хилые, бесприютные, надорвавшиеся в непосильной работе. Но жалость к одной из этих старух, близкой, милой, перевешивает в его сердце слабую, надуманную для утешения жалость к миллионам еще более несчастных существ.
II
В воскресенье у обедни Мария Николаевна встретила Неонилу Петровну с Володей и зазвала их к себе обедать.
- Вот, снимались у приезжего фотографа, - рассказывала дома Марья Николаевна, - Шанька, подари, что ль, Володеньке свой портрет.
Шаня побежала к себе; за нею пошел и Володя.
- Слушай, Шаня, - угрюмо заговорил он, когда они остались одни в ее комнате, - ты думаешь, Хмаров на тебе когда-нибудь женится?
Шаня покраснела и от раскрытого еще комода, где она искала свои карточки, повернулась к Володе.
- С чего ты это? - спросила она. - Да я и не думаю. Что я за невеста? Я еще в куклы играю.
И она весело засмеялась и опять принялась шарить в комоде, торопясь и не находя.
- Ну, положим, думать-то ты думаешь! - сказал Гарволин. - А только напрасно: маменька ему не позволит.
- Да тебе-то что за печаль? - рассердилась Шаня. - Выискался какой!
- Тебя жалко: обманет он тебя.
- Он - честный! - запальчиво крикнула Шаня.
Она нашла свои карточки и держала их, не вынимая из конверта, гневно сверкая на Володю черными глазами.
- Ну, честный насчет другого чего, может быть, - угрюмо сказал Володя, - а на эти дела все они… Скажет: маменька не велит.
- Неправда! Ты - злой, злючка, ты со злости так говоришь, а сам знаешь, что неправда. Он - честный, он никогда не обманет, он милый, хороший!
Шаня притопывала ногами и щеки ее пышно рдели. Володя вздохнул.
- Ну, давай тебе Бог. Только все ж держи ухо востро.
- И слушать не хочу, и молчи, пожалуйста. И никогда вперед не смей так говорить. На вот лучше карточку, хоть и не стоишь ты за такие слова. Самую хорошую тебе выбрала.
- Эх, Шанечка!
Шаня призадумалась на минутку и вдруг весело и лукаво улыбнулась.
- Слушай-ка ты лучше, что я тебе скажу, - сказала она Володе. - Скажи мне, синий или красный? Ну, живей.
- Ну, что такое? - с удивлением спросил Гарволин.
- Скорей, скорей! - торопила Шаня. - Я задумала кое-что. Ну говори же, синий или красный.
- Красный! - угрюмо сказал Володя. - Чепуха какая-нибудь.
Шаня звонко и радостно засмеялась.
- Не обманет, не обманет! - закричала она, прыгая и хлопая в ладоши. - Знаешь, что я сейчас загадала?
- Ну?
- Если синий, так он меня бросит, если красный - не бросит. Ну что, чья выходит правда? Вот видишь, какой ты злой. Видишь, вышло, что не бросит, а ты на него врешь такие вещи.
- Эх ты, стрекоза! - уныло сказал Володя. - Задаст он тебе такого красного!
- Слушай, Володя, - заговорила вдруг Шаня, лукаво улыбаясь и заглядывая ему в глаза, - ведь ты все это из ревности?
Володя вспыхнул и угрюмо отвернулся.
- Из ревности, да? Ведь да? признайся, - шептала Шаня.
- Эх, Шанька, брось его, право, брось! - горячо и убедительно заговорил Володя и взял Шаню за руки.
Шаня засмеялась, вырвалась от него, запрыгала и закричала:
- Не обманет! Не обманет! Красный! Красный! Красный!
Володя безнадежно махнул рукой. Ему стало еще грустнее, чем прежде. Он увидел, что Шаня заглянула в его сердце и смеется, жестокая, беззаботно.
Заглянула в его сердце, - и ей радостно, что ее любят: это льстит ей. Она никому не откроет Володина секрета, - зачем? он - милый. Но ей сладко, что у нее есть такие секреты. Она знает, что Володя будет хранить ее карточку как святыню, - но она не знает, как трудно Володе.
III
В понедельник, часа в три, Шаня встретилась с Женей в Летнем саду.
- Хочешь, Женечка, я подарю тебе свой портрет? - спросила она, кокетливо и наивно улыбаясь.
- Подари, Шанечка.
Шаня вынула из кармана фотографическую карточку.
- У приезжего снимались? - спросил Женя, рассматривая портрет.
- Да.
- Впрочем, здесь у кого же еще.
- Еле выпросила у отца, - не к чему, говорит, мы тебя и так видим.
- Резон! - насмешливо сказал Женя.
- Зато и сами снялись.
- Гуртом дешевле, - дело.
- Ну, вот, я тебя и осчастливила, - сказала Шаня и весело глянула сбоку, слегка нагнувшись, в Женино лицо.
- Осчастливила, Шанечка, спасибо! - сказал Женя.
- А только, если ее у тебя увидят, тебе достанется, пожалуй?
- Ну вот, - я спрячу подальше и буду хранить. Никто не увидит.
- Да, да, спрячь подальше.
Шане стало обидно, что Женя должен спрятать ее карточку, но она постаралась скрыть от Жени свое чувство. Вечером в своей постели она вспомнила опять, что Женя будет прятать от родных ее карточку, как запрещенную вещь, как непристойное или краденое, - и заплакала от обиды.
Шане не вспомнился в эти минуты Володя Гарволин. А он рассматривал ее карточку вместе с матерью и ни от кого не прятал ее.