- Ты про что говоришь?.. Про какой рыцарский поступок Никодимцева?
- Да разве ты не знаешь?.. Ничего не слыхала? Твой муж ничего не говорил?
- Я ничего не знаю.
Тогда Козельский рассказал о том, как Никодимцев заставил замолчать одного молодого мерзавца, позволившего себе недостаточно уважительно и слишком громко говорить с товарищем об Инне.
- Ты ведь знаешь, как клевещут на женщин, особенно если они красивы! - успокоительно сказал Козельский.
- Кто были эти господа и что они говорили? - внезапно бледнея, спросила Инна Николаевна.
- Приятели твоего мужа… Служат вместе… Да ты что волнуешься, Инночка?.. Мало ли негодяев… Но только Григорий Александрович поступил как истинный джентльмен… Мне говорил Магомет - татарин, который был свидетелем этой сцены… Григорий Александрович побледнел как полотно, подошел к соседнему столу, за которым сидели эти господа, и сказал, что он задушит, если тот мерзавец скажет слово… Немножко по-мальчишески для будущего товарища министра, но… благородно…
Передавая об этом не без тайного умысла возбудить в Инне Николаевне больший интерес к Никодимцеву, Козельский никак, конечно, не рассчитывал, что дочь примет историю несколько трагически, и был изумлен, когда, вместо радостного чувства польщенного самолюбия, в ее лице было что-то страдальческое…
- А Никодимцеву эти… господа не ответили дерзостью? - взволнованно спросила она.
- Такие господа трусы… Он бросил им карточку… и они извинялись перед ним…
- Когда это случилось?
- В прошлое воскресенье.
"Так вот отчего он не приезжал и вот отчего не хотел ездить, боясь скомпрометировать меня. Верно, говорили про него!" - подумала Инна Николаевна, тронутая деликатною, самоотверженною любовью Никодимцева.
- Да, Инночка, вот это истинная преданность… Ты, видно, околдовала этого Никодимцева…
- Тут не я, папа… Он, я думаю, вступился бы, если б при нем позорили и совсем незнакомую женщину…
- Положим, но все-таки едва ли бы так горячо…
И Инна подумала, что отец, пожалуй, и прав. И ей было это очень приятно, и в то же время ей хотелось как можно скорее "открыть ему глаза" на себя и сказать, что многое из того, что говорили о ней, - правда.
"А там будь что будет! Довольно лжи!"
Козельский еще раз сказал дочери, что в обиду не даст, и сказал, что надо скорее разводиться. Деньги на развод он, конечно, даст.
- Но муж ни за что не даст развода, папа.
- Он говорил?
- Говорил.
- О, какая скотина!.. Я с ним поговорю… Быть может, удастся убедить его…
- Вряд ли…
- Тогда… тогда знаешь ли что, Инночка?.. Надо будет попросить Никодимцева…
- Он уже предлагал свои услуги! - промолвила Инна Николаевна. - Но только лучше попробуй ты, папа… Поговори с мужем… Быть может… что-нибудь выйдет…
- Во всяком случае, выйдет что-нибудь хорошее! - значительно проговорил Козельский, целуя дочь. - А пока до свидания. Надо ехать. Передай мой привет Григорию Александровичу, если он приедет!
Козельский уехал делать последнюю попытку.
III
Инна Николаевна уложила Леночку спать и в ожидании Никодимцева ходила взад и вперед по комнате, со страхом думая об объяснении, которое она должна иметь с ним. Его заступничество произвело на нее сильное впечатление и в то же время обязывало ее рассказать про свою жизнь…
"Но только не сегодня и не сказать… лучше написать".
Эта мысль несколько успокоила ее. По крайней мере сегодня он еще будет такой же любящий, добрый.
Пробило девять часов. Никодимцев не ехал, и Инна Николаевна то и дело подходила к окну, из которого был виден подъезд, и всматривалась, не подъедет ли Никодимцев. И в голову ее лезли мрачные мысли. Ей казалось, что Никодимцев более никогда не приедет, что он узнал, какая она, и что она лишится единственного друга, которого так неожиданно послала ей судьба.
- Вам письмо, Инна Николаевна. Курьер привез и спрашивает, будет ли ответ? - доложил лакей, подавая на маленьком серебряном подносе письмо.
"Он не приехал!" - подумала Инна Николаевна.
И сердце ее тревожно забилось, когда она вскрыла большой конверт, в котором находилась зелененькая паспортная книга.
Но лицо ее просветлело, когда она прочитала маленькую записочку, в которой Никодимцев извещал, что, несмотря на желание узнать лично о здоровье Инны Николаевны, он не решается ее беспокоить в день ее переезда и просит позволения приехать завтра, чтобы лично сообщить приятные известия о возможности развода.
Повеселевшая, она тотчас же написала ему:
"Спасибо, горячее спасибо. Приезжайте завтра. Буду ждать".
- Положительно, мама, Никодимцев образец порядочности! - проговорила Инна Николаевна, входя в столовую.
- А что?..
- Прочитай его записку и оцени деликатность его неприезда…
- Да… вполне приличный господин. И радостную вещь сообщил. Спасибо ему.
- Какую? - спросила Тина.
- Что привезет приятное известие о разводе.
- Гм… Как, однако, твой корректный чиновник торопится с твоим разводом.
Инна Николаевна промолчала.
- Ты что этим хочешь сказать, Тина? - простодушно спросила Антонина Сергеевна.
- Хочу сказать, что он старается для себя…
- То есть как?
- А так… Влюблен в Инну и, наверное, сделает ей на днях предложение…
Мать вопросительно взглянула на Инну. Та полушутя сказала:
- У Тины фантазия большая, мама. Вот и все.
В это время вошел лакей и, обратившись к Тине, сказал:
- Вас, барышня, какой-то студент спрашивает, Скурагин.
- Первый раз слышу фамилию! - удивилась Тина.
- Очень бедно одетый, в летнем пальтеце… Зазябши. Прикажете отказать?
- Просите в гостиную.
- Я ему пришлю чаю, Тиночка! - сказала Антонина Сергеевна.
Тина вышла в гостиную.
Через минуту из-за портьеры показался черноволосый, худощавый студент, в очень потертом форменном сюртуке и в стоптанных сапогах, замечательно красивый, серьезный и несколько взволнованный.
- Скурагин! - произнес он твердым тоном.
И, взглядывая на молодую девушку своими прелестными большими черными глазами строго, почти неприязненно, протянул ей первый зазябшую красную руку и спросил:
- Вы Татьяна Николаевна Козельская?
- Я! - ответила Тина.
И, пораженная одухотворенною и, казалось, несознаваемою молодым человеком красотою его бледного строгого и мужественного лица и в то же время недовольная, что он, подобно большей части мужчин, не испытывает ни малейшего обаяния ее вызывающего, хорошенького личика, она кокетливо ему улыбнулась, словно бы хотела расположить студента в свою пользу этой улыбкой и сказать: "Погляди, какая я хорошенькая!"
Но студент не только не сделался от этой улыбки приветливее, а еще холоднее и строже произнес:
- Мне надо с вами поговорить. Здесь можно? - нетерпеливо прибавил он, бросая взгляд на полуоткрытую дверь в столовую.
Заинтересованная этой таинственностью, Тина сказала:
- Пойдемте в кабинет отца…
И, когда они вошли туда, села на кресло и, указывая на другое, сухо бросила:
- Присядьте.
Но студент не сел.
- Я к вам по поручению Бориса Александровича… Он просит…
- Но как он смел обратиться к чужому посредству? - высокомерно перебила молодая девушка, чувствуя, что краска заливает ее лицо.
- Потрудитесь выслушать, и тогда вы поймете, что он смел! Он сегодня в три часа дня пустил себе пулю в грудь и находится теперь в больнице… Написать не мог и потому просил меня передать вам свою просьбу приехать к нему завтра утром, в общину святого Георгия на Выборгской стороне…
Тина ахнула. Еще сегодня она утром была у него.
- Он не смертельно ранил себя? Он будет жить? - испуганно спросила она.
- Доктора подают надежду, но… рана опасная. Что прикажете ему ответить?
- Я буду.
- В котором часу?
- В десять утра. Можно?
- Да. Имею честь кланяться!
Студент поклонился и вышел.
Тина несколько минут сидела неподвижная.
- Какой он, однако, глупый!.. Стреляться! - прошептала она, и вдруг слезы полились из ее глаз.
В кабинет заглянула Инна Николаевна.
- Тина… голубчик… Что с тобой?..
- Борис Александрович стрелялся… Рана опасная… Просит приехать завтра в больницу… Не говори ни слова маме! - вытирая слезы, говорила молодая девушка.
И, несколько успокоившись, прибавила:
- Он настаивал, чтобы я вышла за него замуж, а я… я сегодня была у него и сказала, что замуж не выйду… Довольно с него, что я… целую его, пока мне хочется… А он принял все это трагически…
- Поедем сейчас к нему, Тина… Я скажу маме, что хочу прокатиться…
- И скажи, что студент приходил от… от Ольги Ордынцевой… звать к ним…
Через несколько минут сестры выходили из подъезда. На подъезде их встретил отец.
- Вы, милые, куда? - спросил он.
- Прокатиться немного… У меня голова болит, папа! - сказала Инна Николаевна.
- Так берите моего извозчика… У него хорошая лошадь!
Козельский вошел в квартиру и прошел в кабинет. Деньги он достал, но какою ценою?
И его превосходительство чувствовал какую-то неловкость и что-то похожее на стыд, когда достал из бумажника чек на пять тысяч.
"Но я возвращу их!" - старался успокоить себя Козельский и сознавал, что все-таки он взял взятку.
- И как это все случилось неожиданно! - прошептал он, вспоминая, как это случилось.
Глава двенадцатая
I
Когда в этот вечер Козельский ехал на Васильевский остров к Моисею Лазаревичу Бенштейну, "работавшему" деньгами тайного советника Шпрота, почтенного, убеленного сединами старичка необыкновенно добродушного вида, с которым Козельский изредка встречался в "картофельном" клубе, - он со страхом думал, достанет ли он полторы тысячи, или нет.
Завтра срок векселю, послезавтра надо уплатить до двенадцати часов у нотариуса. Переписать вексель невозможно. Уж он два раза переписывал. Требовали уплаты.
Как обыкновенно бывало в последнее время все более и более трудных поисков денег, его превосходительство находился в тревожно-нервном и мрачном настроении. Встречая на Невском людей в собственных экипажах, едущих в театры, спокойных, довольных и, казалось Козельскому, с туго набитыми бумажниками в карманах, он завидовал этим людям, злился на них и находил даже несправедливым неравномерное распределение богатств. У одних их много, а вот он, умный, порядочный и работающий человек, должен искать какие-либо несчастные полторы тысячи рублей, от которых он так позорно и глупо зависит.
"Даст или нет?"
И его превосходительство, подсмеивавшийся дома над разными предрассудками и приметами, загадал: если он успеет закурить папироску до углового дома, то получит, а не успеет - нет. Ветер поддувал сильный, и, несмотря на то, что Козельский старался как можно быстрее спрятать зажженную спичку в выдвинутую спичечную коробку, с первого раза закурить ему папироски не удалось. И это было ему неприятно, но он успокоил себя тем, что имел намерение (хотя и вовсе сперва не имел) повторить опыт до трех раз, и если с трех раз не закурит, тогда…
И Козельский был очень рад, когда в третий раз закурил папироску, поравнявшись с угловым домом. Рад был, и когда фамилия на первой вывеске имела четное число букв.
Но это довольное чувство быстро исчезало от сознания невыносимости своего финансового положения. И тогда он придумывал средства, как бы выбраться из этой каторги постоянного искания денег и долгов, останавливаясь на более или менее проблематических комбинациях о каком-нибудь предприятии, провести которое при помощи Никодимцева будет нетрудно. И вообще Никодимцев мог бы помочь ему если не в этом, то в устройстве ему какой-нибудь хорошо оплачиваемой синекуры. Он должен сделать для отца женщины, которую любит.
И в то же мгновение в голове Козельского пронеслась мысль - обратиться к самой последней крайности, к Никодимцеву, если Бенштейн откажет. Конечно, лучше бы, если б не пришлось этого делать, но… бывают такие положения, когда разбирать нечего.
И Козельский думал: как это сделать и в какой форме? Написать ли ему о временном затруднении, или поехать и лично рассказать о тяжелом своем положении… Но это показалось ему отвратительным… Никодимцев может подумать, что он эксплуатирует его отношения к Инне.
- Нельзя, нельзя! - проговорил вслух Козельский и решил, что воспользоваться Никодимцевым можно только тогда, когда Никодимцев женится на Инне и, следовательно, между тестем и зятем будут близкие родственные отношения.
Придумывая разные выходы из своего положения, Козельский не остановился на самом простейшем и, казалось бы, самом достижимом - на радикальном изменении образа жизни и сокращении, таким образом, расходов, хотя в минуты острых денежных затруднений такие мысли и мелькали в его голове. Но он отлично сознавал их несбыточность. Все его существо со всеми его привычками инстинктивно протестовало против изменения образа жизни, являвшегося для него потребностью, лишение которой он не мог себе даже и представить. Изменить жизнь так, чтобы откладывать на уплату долгов половину заработка, значило: отказаться от двухтысячной квартиры, от превосходного кабинета, мраморной ванны, отличного повара и умелой прислуги, от платья от Пуля, от хороших сигар, от ложи в опере, от журфиксов и от Ордынцевой. Мало того: пришлось бы прервать знакомство со многими нужными и влиятельными людьми, нельзя было бы нанимать приличной дачи для семьи и самому уезжать за границу на два месяца, чтоб отдыхать и освежаться… одним словом, надо было бы отказаться от всего того, что казалось Козельскому единственным благом жизни, из-за которого стоит работать и добиваться еще больших благ… Это было невозможным и, как думал Козельский, унизительным и для него самого и для его семьи. И как бы смотрели на него не только знакомые, но даже жена и дочери? Умный, способный человек и не может даже устроиться сколько-нибудь прилично? Не может хорошо одевать жену и дочь? Не может позволить себе маленького комфорта любовной связи? Последнее особенно было дорого его превосходительству, и свидания с красивой и умеющей быть желанной Ордынцевой были для Козельского одним из тех значительных благ, без которых жизнь была бы для него скучной и не к чему было бы ему так тренировать себя воздержанием в пище, массажем и гимнастикой.
"Даст или не даст?"
Этот вопрос все более и более удручал Козельского по мере приближения к Васильевскому острову, и, когда извозчик остановился у подъезда одного из больших домов на Большом проспекте, Козельский чувствовал тот страх, какой испытывает гимназист перед экзаменом у строгого учителя.
У него даже схватывало поясницу, когда он спросил у швейцара: где живет господин Бенштейн?
- Здесь. Во втором этаже.
- Дома?
- Должно быть, дома.
В швейцарской было тепло, и Козельский приказал швейцару снять с себя шинель с серебристым бобровым воротником, подбитую ильками.
- Не пропадет здесь?
- Помилуйте… Я не отлучусь.
- Так во втором этаже?
- Точно так-с!
Его превосходительство не спеша, чтобы не было одышки, поднялся во второй этаж и с замиранием сердца подавил пуговку электрического звонка у двери, на которой красовалась медная дощечка с вырезанной на ней фамилией по-русски и по-французски.
"Экая каналья, этот жид. В бельэтаже живет!" - подумал с чувством неодобрения Козельский, приподнимая свою красивую голову в бобровой боярской шапке.
Миловидная, щеголеватая горничная отворила двери.
"И горничная прилична!" - подумал Козельский, оглядывая быстрым опытным взглядом горничную, и спросил с той обворожительной ласковостью, с какою говорил со всеми хорошенькими женщинами:
- Господин Бенштейн дома?
- Дома-с. Но только сейчас они обедают! - отвечала горничная и вся вспыхнула под мягким и ласкающим взглядом Козельского.
- А вы, моя красавица, все-таки передайте сейчас вот эту карточку… Только прежде покажите, куда у вас тут пройти…
- Пожалуйте в гостиную! - улыбаясь, сказала горничная.
Она распахнула дверь и пошла в столовую докладывать.
Козельский вошел в большую гостиную и снова был удивлен роскошью и вкусом обстановки.
"И даже Клевер!" - мысленно проговорил он, останавливаясь перед большой картиной с зимним пейзажем.
"Со вкусом и недурно живет этот жид!" - подумал, и снова почему-то неодобрительно, его превосходительство, присаживаясь в кресло у стола, на котором стояла высокая лампа с большим красивым шелковым абажуром, убранным кружевами.
И опять одна мысль овладела им: "Даст Бенштейн или не даст?"
Вся эта обстановка и то, что "этот жид" заставляет его ждать, казались Козельскому весьма неблагоприятными признаками. Настроение его делалось угнетенным, и он почти был уверен, что попытка его занять у Бенштейна не увенчается успехом.
Прошло минут пять, когда из-за портьеры вышел молодой и красивый брюнет, щегольски одетый, с крупным брильянтом на мизинце маленькой и волосатой руки, и с изысканной любезностью произнес, выговаривая слова почти без акцента:
- Прошу извинить, что заставил ждать, ваше превосходительство!
Его превосходительство поднялся с кресла и, приняв тотчас же свой обычный вид барина, кивнул головой и, протягивая молодому человеку руку, проговорил с тем добродушием, которое вошло у него в привычку при деловых сношениях:
- Я сам виноват, что приехал во время вашего обеда, Моисей Лазаревич.
И, не ожидая приглашения садиться, опустился в кресло.
- Чем могу служить вам? - начал Бенштейн стереотипным вопросом.
И, усевшись на диване и приняв необыкновенно серьезный вид, глядел в упор на Козельского своими черными большими и слегка влажными глазами.
Козельский уже не сомневался, что дело его проиграно. И, вероятно, потому он с напускною небрежностью передал рекомендательное письмо одного своего приятеля и клиента Бенштейна и с такою же напускной шутливостью промолвил:
- В письме все изложено. Я могу только пожелать, чтобы оно было убедительно для вас, Моисей Лазаревич.
Козельский закурил папироску.
Он затягивался и пускал дым с нервной торопливостью, взглядывая на Бенштейна, лицо которого сделалось еще серьезнее, когда он читал, и умышленно долго читал, казалось Козельскому.
Наконец господин Бенштейн положил рекомендательное письмо на стол, оставив на нем свою волосатую, маленькую руку с сверкавшим на мизинце брильянтом, словно бы приглашая Козельского полюбоваться им, и проговорил:
- К сожалению, я не могу быть полезным вашему превосходительству, несмотря на готовность услужить вам. Капиталист, деньгами которого я оперировал, приканчивает это дело и никаких операций больше не производит! - прибавил молодой человек свою обычную форму отказа, когда не считал просителя благонадежным человеком.
А Бенштейн хорошо знал, что его превосходительство запутан в долгах.