- В чем же вы находите чудачество?
- Да, помилуйте, Василий Николаевич, уж если прямо говорить, так это даже довольно неосновательно с вашей стороны… Вам, не в пример прочим, как служащему, которым правление особенно дорожит, назначают прибавку, а вы, с позволения сказать, выкидываете неслыханную штуку. Это не порядок, дорогой Василий Николаевич… И ради чего? Ведь я знаю, вам по теперешнему вашему положению очень нужна прибавка.
- Нужна.
- Вы вот и вечерние занятия берете… Себя только измориваете… И вместе с тем такой камуфлет! На двенадцать тысяч нас хотите ахнуть. За что? Ежели мы вам хотим дать прибавку, обязаны мы, что ли, другим давать?
- Но вы и мне не обязаны…
- Эх, какой вы, Василий Николаевич!.. Положим, не обязаны, но вы нам нужны. А нужного человека нужно держать всыте. Надо, чтобы он был доволен… А то вас то и гляди переманят… Верно, уж есть предложение, а?
Ордынцев рассмеялся.
- Нет, Прокофий Лукич. Да я пока и не собираюсь уходить…
- Не собираетесь, а между тем, если будете недовольны, соберетесь… А вы нам нужны… И часть свою знаете, и не подведете… И на съездах толково говорите… Мы за то и предлагаем вам шесть тысяч с половиной вместо пяти… И больше дадим. Семь можем дать, если…
- Если что?
- Если вы, Василий Николаевич, не станете бунтовать! - шутливо проговорил Гобзин. - Получайте свою прибавку, а потом мы обсудим вашу просьбу о других служащих… Идет, что ли?
- Нет, Прокофий Лукич, не идет… Я вам, вы говорите, нужен. И мне нужны мои помощники, и я, как вы, люблю, чтоб нужные люди были довольны…
- Это вы моей же палкой да меня по шее? Ну, с вами не сговоришь… Будь по-вашему, но только скиньте процентов двадцать с этого списка! - сказал Гобзин, вынимая из кармана список Ордынцева. - Уважьте меня.
Ордынцев согласился и благодарил Гобзина.
В свою очередь и Гобзин сказал, что он только ради Василия Николаевича согласился на его просьбу… Он, мол, понимает, кто чего стоит…
И, вставая, прибавил, пожимая Ордынцеву руку:
- А в будущем году вам будет дан двухмесячный отпуск, Василий Николаевич. Вам надо хорошенько отдохнуть и поправиться… Вы ведь раньше не пользовались отпусками. Да с сыном… того… поснисходительнее будьте… Я ему уж наказывал, чтоб он не форсил… Молод еще… Не понимает людей… Не того ищет в них, что следует… Ну, очень рад, что мы "оборудовали" с вами дело… А затем прощайте пока, Василий Николаевич…
II
Необыкновенно радостный возвратился в этот день домой Ордынцев и, целуя отворившую ему двери Шуру, проговорил:
- Ну, Шурочка, теперь мы с тобой лучше заживем… Через две недели будем получать прибавку к жалованью… Тысячу пятьсот. Да награды получу столько же. Понимаешь, у нас три тысячи будет… Вечерние занятия побоку… А летом мы на два месяца поедем с тобой в Крым… Рада, деточка?
- Еще бы не рада… Главное, рада, что ты эти вечерние занятия бросишь… Не будешь так уставать. Ну, идем обедать, папочка… Суп подан… Идем, а то остынет, а ты любишь горячий… За обедом все расскажешь.
- Сию минуту, моя хозяюшка. Дай только руки вымою!
Тем временем маленькая хозяйка еще раз оглянула стол, все ли в порядке, и шепнула кухарке:
- Говядины не передержите, Аксинья. Папа не любит.
- Не передержу, барышня… Не бойся, хлопотунья!
- И огурцы чтобы хорошие были…
- Отличные. Нарочно в Офицерскую бегала.
- Ну вот и я! - весело воскликнул Ордынцев.
И он сел за стол, сбоку от Шуры, занявшей, по обыкновению, хозяйское место.
Шура между тем налила отцу маленькую рюмку водки и графинчик унесла в буфет.
- За твое здоровье, Шура! За нашу лучшую жизнь!
Ордынцев выпил и начал закусывать.
- И что за важная селедка… Это ты приготовляла?
- Я, папочка! - радостно ответила Шура, довольная похвалой отца.
- Прелесть… А вторую рюмку нельзя?
- А что доктор сказал?
- Ну не буду, не буду, умница… Наливай мне супу.
Он с жадностью проголодавшегося человека принялся за суп и временами с бесконечной нежностью взглядывал на эту маленькую смуглянку с большими черными глазами, которая так берегла его и так ухаживала за ним. И при мысли, что теперь он может дать лучшее образование своей девочке и доставлять ей больше удовольствий, он чувствовал себя счастливым.
Когда суп был окончен и Ордынцев утолил голод, он стал рассказывать Шуре, как он получил прибавку и как отстоял ее для служащих, и спросил:
- Не правда ли, и ты так бы поступила, моя милая?
- А то как же? Я понимаю тебя, папа. И Гобзин добрый…
- Ну, положим, не особенно добрый, а умный… Он дорожит мною, поэтому мы и поедем с тобою в Крым… И в театр на святки поедем… "Ревизора" посмотрим… И елку сделаем - ты пригласи своих подруг… На какой день назначим елку?
- На первый день… А сколько можно позвать подруг, папочка?
- Зови кого хочешь.
- А не дорого это будет?
- Милая, деликатная ты моя девочка! - проговорил умиленный отец. - Мы дорогую елку не сделаем… Не правда ли?
- Разумеется, самую дешевую.
- У нас на все денег хватит.
- Откуда же ты получишь?
- Сто десять рублей за вечерние занятия да сто рублей прихвачу у нас из кассы в счет наградных. Их в феврале выдадут. Полтораста рублей пойдут на прожиток, а пятьдесят рублей пойдут на праздники… Надо дать сторожам в правлении, нашей Аксинье, дворникам… Надо сделать подарок тебе…
- И сестре и братьям? - спросила Шура.
И тотчас же вспыхнула и взглянула смущенно на отца, словно бы извиняясь.
- Конечно, и им! - ответил отец и тоже смутился.
- А я маме вышиваю одну работу…
- Отлично делаешь! - похвалил Ордынцев.
Он докончил жаркое и отодвинул тарелку.
- Скушай еще, папочка.
Ордынцев отказался.
- Не понравилось? - с беспокойством спросила Шура.
- Очень понравилось, но я сыт… Спасибо за обед… А вот тебе груша… Кушай, детка, на здоровье… Осенью мы их будем с деревьев рвать…
Аксинья убрала со стола и подала самовар. Шура налила чай, скушала грушу и рассказала отцу, что сегодня ее спрашивали из арифметики и из русского.
- И хорошо отвечала?
- Кажется, недурно. По пятерке поставили.
- Ай да молодец! - воскликнул Ордынцев с такою радостью, точно он сам получил по пятерке.
Он выпил чай, поцеловал Шуру и сказал:
- Надо уходить.
- А отдохнуть?
- Некогда. Надо зайти к Вере Александровне, узнать адрес Скурагина и поискать желающих ехать на голод… Никодимцев просил. Он едет и ищет помощников.
Шура несколько минут молчала и наконец спросила:
- А ты, папа, дал в пользу голодающих?
- Дал, родная. Пятьдесят рублей дал в прошлом месяце. И с января буду давать по десяти рублей в месяц.
- И мы в гимназии собираем. И я дала рубль, что ты мне подарил.
- Ай да молодцы гимназисточки… Ну до свидания, голубка. Постараюсь скоро вернуться. А ты что без меня будешь делать?
- Ко мне обещали две подруги прийти…
- И отлично. Не будешь одна… Угости подруг чем-нибудь! Вот тебе на лакомство…
Ордынцев дал Шуре несколько мелочи и ушел, провожаемый, по обыкновению, дочерью.
Веры Александровны он дома не застал. Муж ее сказал, что она все время у брата в больнице и что брат безнадежен. Там же, верно, и Скурагин.
Ордынцев просидел несколько минут у Леонтьева, сообщил о поручении Никодимцева и сказал, что поедет в больницу, чтобы навестить больного и повидаться с Скурагиным, и от него узнать, нет ли желающих ехать с Никодимцевым. О том, что ему хотелось повидать Веру Александровну и быть около нее в первые минуты острого горя, - он умолчал, хотя и знал, что Леонтьев понял это, потому что, провожая Ордынцева, он сказал с каким-то напряженным выражением на своем утомленном лице:
- Если что случится там, то вы, пожалуйста, побудьте около Веры и привезите домой. А мне нельзя оставить детей одних… Вы знаете наше правило? - прибавил уныло статистик.
Глава девятнадцатая
По тому, как легко приподнялся с кровати Борис Александрович и как крепко, точно цепляясь, сжал своей тонкой сухой горячей рукой руку Ордынцева, - Ордынцев решительно не мог подумать, что перед ним осужденный на очень близкую смерть.
Только после двух-трех неестественно оживленных фраз больного о том, что он чувствует себя значительно лучше и при первой же возможности уедет в Ниццу, и по мутному, словно бы подернутому туманом взгляду глубоко ввалившихся глаз Ордынцев понял, что смерть уже витает в этой небольшой комнате, освещенной слабым светом лампы.
И еще более убедился в этом Ордынцев по напряженно-серьезному и злому выражению на безбородом и безусом лице врача в длинном белом балахоне - злому, что не может вырвать из когтей смерти человека, которого рассчитывал вырвать, - и по тому еще, что врач избегал встречаться глазами со взглядом больного, и по притворно спокойным и ласково улыбающимся лицам двух сестер милосердия.
- Когда давали шампанское? - осведомился врач.
- В восемь часов.
- Дайте еще стакан…
И, взяв от сестры скорбный листок, доктор отметил в н. ем что-то и, не глядя ни на кого из присутствующих, вышел из комнаты вместе со старшей сестрой продолжать свой вечерний обход.
Оставшаяся в комнате сестра налила маленький стакан шампанского и, приподняв с подушкой голову больного, предложила ему выпить.
Больной нарочно закрыл глаза.
- Выпейте, голубчик… Вам лучше будет! - необыкновенно ласково проговорила сестра.
- Выпей, Боря!.. Выпей, милый! - сдерживая слезы, сказала Вера Александровна.
И Борис Александрович открыл глаза и выпил с жадностью шампанское.
- Ну, теперь я засну… Спасибо, сестра! - сказал он сестре милосердия. - А ты, Вера, не уходи! - приказал он, раздражаясь. - Будем вместе пить чай!
Через несколько минут он заснул. Среди мертвой тишины слышно было, как из груди вырывался странный хрип и слышалось какое-то бульканье.
Вера Александровна и Скурагин вышли в коридор. За ними вышел и Ордынцев.
Ордынцев молча поздоровался с ними.
В эту минуту к Вере Александровне подошла одна из сестер, пожилая женщина, с обычной приятной улыбкой на своем полном, отливавшем желтизной лице, и сказала:
- Простите меня, сударыня, что я позволю себе напомнить вам о том, что вы, в огорчении своем, забыли.
- О чем? - испуганно спросила Леонтьева.
- О приглашении священника для исповеди и приобщения святых тайн больного.
- А разве…
Она не могла окончить вопроса. Рыдания душили ее.
- Все в руках господних… Но не мешает теперь же послать за батюшкой.
- Не взволнует ли это бедного брата?
- Взволнует? - удивленно и строго спросила сестра. - Напротив, больные обыкновенно чувствуют облегчение страданий после таинства. Впрочем, как вам будет угодно! - с огорченным видом прибавила сестра.
- Тогда… пожалуйста, пригласите священника… А я приготовлю брата…
- Не волнуйте себя… Когда батюшка придет, дежурная сестра скажет больному. Она сумеет это сделать… А я сейчас же пошлю просить батюшку! - сказала сестра.
И с мягким коротким поклоном тихо удалилась и исчезла за дверями.
- Вера! - донесся из-за полуотворенных дверей голос Бориса Александровича.
Леонтьева вытерла слезы и пошла в комнату.
Тем временем Ордынцев советовал Скурагину ехать с Никодимцевым, ручаясь, что Никодимцев вполне порядочный человек.
- Я еду с ним. Мне он понравился! - отвечал Скурагин.
Ордынцев просил Скурагина указать еще кого-нибудь. Скурагин обещал прислать к Никодимцеву желающих и, между прочим, сказал, что поблизости живет один студент-медик, Петров, который, наверное, поедет.
- Знаете его адрес? Я сейчас же зайду к нему.
- Я охотно бы пошел, Василий Николаевич, да дело в том, что больной поминутно зовет меня… И Веру Александровну нельзя оставить одну! - промолвил, словно бы извиняясь, Скурагин.
- Плох бедный Борис Александрович!
- Доктор говорит, что едва ли дотянет до утра!.. А Петров живет недалеко от академии, в Вильманстрандском переулке, дом 6, квартира 27, в третьем этаже. Верно, его застанете!
Ордынцев тотчас же ушел, сказавши Скурагину, что немедленно вернется в больницу.
Он вышел из больницы в пустынную улицу. Поднималась вьюга. Снег бил в лицо, сухой и холодный. Сильный мороз давал себя знать, пронизывая Ордынцева сквозь старую и жиденькую его шубенку. И эта неприветная погода заставила Ордынцева еще более пожалеть умиравшего.
Только у Сампсониевского моста он нашел плохонького извозчика и минут через десять тихой езды, продрогший и озябший, остановился у подъезда небольшого трехэтажного дома. В глухом переулке не было ни одного извозчика. Только лихач стоял у подъезда, дожидаясь кого-то.
- Подожди меня. Через десять минут выйду! - сказал он извозчику и вошел в подъезд.
Швейцара не было. Ордынцев поднялся по лестнице, скудно освещенной керосиновыми фонарями, наверх и позвонил. Молодая, чем-то озлобленная кухарка отворила дверь и раздраженно спросила:
- Кого нужно?
- Студента Петрова.
- Нет его дома!
И она хотела было захлопнуть двери, но Ордынцев остановил ее и попросился войти и написать записку.
Кухарка неохотно впустила Ордынцева и ввела его в крошечную комнатку, занимаемую студентом.
- Пишите, что вам нужно. Вот тут на столе есть бумага и перо.
Ордынцев не сразу мог написать озябшими пальцами. Наконец он написал Петрову приглашение побывать у Никодимцева и просил передать записку немедленно, как вернется Петров.
- Ладно, скажу! - резко сказала кухарка.
- Однако вы сердитая! - промолвил, подымаясь, Ордынцев, чувствуя, что недостаточно еще согрелся.
- Поневоле будешь сердитая! - ожесточенно ответила кухарка.
- Отчего же?
- А оттого, что я одна на всю квартиру. Все прибери да подмети, и все хозяйка зудит… А тут еще то и дело звонки. Комнаты-то все студентам сданы, ну и шляются к ним, и они шляются… Отворяй только. А ноги-то у меня не чугунные. Так как вы думаете, господин, можно мне быть доброй? - спросила она.
Ордынцев принужден был согласиться, что нельзя, и, извинившись, что побеспокоил ее, вышел за двери.
И в ту же секунду из дверей противоположной квартиры вышли его жена и Козельский.
Несмотря на густую вуаль, Ордынцев отлично разглядел жену. Он встретился с ней, так сказать, носом к носу.
Она немедленно скрылась в квартиру. Вслед за ней вошел и смутившийся Козельский, и двери захлопнулись.
Ордынцев машинально подошел к двери, никакой дощечки на ней не нашел и, постояв несколько секунд у дверей, стал тихо спускаться по лестнице.
- Так вот оно что! - наконец произнес он, словно бы внезапно озаренный и понявший что-то такое, чего он прежде не понимал.
Он сел на извозчика и велел везти в больницу, взглянув предварительно на рысака.
"А еще хвалилась своей безупречностью… старая развратная тварь!" - думал, полный презрения к жене, Ордынцев, и многое ему стало понятным. И ее наряды, и ее посещение журфиксов Козельского, и эти даровые билеты на ложи, получаемые будто бы от знакомой актрисы, и кольца, и ее кокоточный вид.
А он-то в самом деле верил, что она безупречная жена, и еще считал себя перед ней виноватым!
"Подлая! И что мог найти в ней хорошего эта скотина Козельский! - мысленно проговорил Ордынцев, испытывая невольное ревнивое чувство к любовнику своей давно нелюбимой жены и в то же время какое-то скверное злорадство, что она, несмотря на свою осторожность, попалась-таки со своим любовником. - Видно, у них там приют для свиданий, и, конечно, Козельский оплачивает свои удовольствия ласкать эту жирную, подкрашенную и подмазанную даму".
Но что было главнейшим источником злости Ордынцева, так это то, что он был в дураках, когда верил ее патетическим и горделивым уверениям в супружеской верности и выслушивал сцены, разыгрываемые именно на тему об ее добродетели.
О, если б он догадывался об этом раньше! Он давно бы оставил эту лживую и порочную женщину, не считая себя виноватым, что она страдает без любви, как она говорила.
"Не бойся, не страдала!" - подумал он.
И семейка Козельских, нечего сказать, хороша! Отец-то каков? А эта барышня, из-за которой гибнет молодой человек! А эта Инна, уловившая в свои сети бедного Никодимцева. И ведь нет средств удержать его от гибели. Он верит в нее, потому что влюблен в нее и потому что она умно проделала комедию раскаяния. Она, наверное, она сама имела бесстыдство познакомить Никодимцева со своим прошлым, рассчитывая на эффект собственного признания.
Так мысленно поносил Ордынцев женщину, с которой говорил раза два и которую не знал, а судил понаслышке и, главным образом, по злоязычным словам своей жены. Полный ненависти и презрения к Козельскому, он готов был теперь ненавидеть всю семью его несравненно сильнее, чем до только что бывшей встречи с женой.
Ему хотелось рассказать об этом кому-нибудь, чтобы знали, как лжива эта женщина. Но когда он вошел в больницу и поднялся в коридор, то все его злые мысли рассеялись при виде Веры Александровны, стоявшей, уткнувшись головой в стену, и глухо рыдавшей.
Ордынцев понял, что все кончено.
- Тотчас после причастия умер! - шепнул ему Скурагин.
- Спокойно?
- Совсем. Он, кажется, и не сознавал, что умирает…
- А об той… о Козельской что-нибудь говорил?
- Ни слова. И после одного ее посещения видеть ее не хотел.
Ордынцев позвал Веру Александровну домой. Она тотчас же покорно согласилась ехать вместе с Ордынцевым. Скурагин остался, чтобы посмотреть, как перенесут тело покойного в часовню, и это почему-то подействовало очень успокоительно на Леонтьеву.
- Побудьте, голубчик, с ним, пока его не вынесут! - сказала она, крепко пожимая Скурагину руку в знак благодарности.
Леонтьев тотчас же отправился, чтобы распорядиться насчет читальщика, панихид, объявлений в газете и похорон, а Ордынцев остался посидеть у Леонтьевой. Пока ставили самовар, она была в детской, и вид двух здоровых мальчиков и дочери, спавшей в комнате Леонтьевой, значительно уменьшил ее печаль о брате. Счастливое эгоистическое чувство матери невольно умеряло горе, и ей самой сделалось стыдно, что она как будто не довольно жалеет брата.
И она нарочно стала вызывать воспоминания о последних его минутах, вспомнила его, казалось ей, молящий о жизни взгляд, обращенный к священнику, вспомнила его исхудалое лицо с заостренным носом, его последний глубокий вздох, и слезы полились из ее глаз, и она почувствовала себя как бы менее виноватой.
Пришла она звать пить чай Ордынцева с заплаканными глазами, но уже более спокойной.
Она начала рассказывать о брате, вспоминала о том, какой он был добрый и веселый до тех пор, пока…
- Надеюсь, она не покажется на панихиде! - неожиданно возбуждаясь, проговорила Вера Александровна.
- От этой барышни всего можно ждать, Вера Александровна.
И, чтобы отвлечь внимание Леонтьевой и вместе с тем поделиться с ней, Ордынцев сообщил о том, как он сейчас встретил жену с Козельским.