И Вера Александровна с любопытством слушала рассказ Ордынцева о встрече. Слушала и как будто радовалась, что Ордынцев теперь понял, какова у него жена. Очень порадовалась она за него, узнавши о прибавке и о том, что он поедет с Шурой в Крым.
В полночь пришел муж.
Он рассказал, что все им сделано и что похороны обойдутся недорого; этот разговор снова напомнил Вере Александровне о брате, и она заплакала.
В первом часу ушел Ордынцев, обещая быть завтра на панихиде.
Глава двадцатая
Ордынцев встал поздно и вышел пить кофе в десять часов. Проголодавшаяся Шура уже давно ждала отца. Она всегда с ним пила по утрам кофе.
Отец расцеловал Шуру и, присевши к столу, принялся за чтение газеты, отхлебывая маленькими глотками горячий кофе со сливками. Шура торопливо намазывала ломоть белого хлеба маслом и поставила тарелочку с хлебом около Ордынцева.
Она пила кофе и часто взглядывала на отца. Он, видимо, был не в духе и чем-то встревожен и рассеянно читал газету, очевидно, думая о другом. Он не рассказал ей, как провел вечер и почему поздно вернулся. Подруги ушли от нее вчера в одиннадцать часов, а папы не было…
"Что с ним, голубчиком? - думала в тревоге девочка. - Вчера он был такой веселый, а сегодня…"
- Ты разве хлеба не хочешь, папочка? - спросила она, заметивши, что отец не притронулся к нему.
- Нет, Шура, не хочется…
- Ты, верно, плохо спал?..
- А что, милая?
- Да ты сегодня какой-то сердитый… Уж не на меня ли?
- Что ты, деточка? За что на себя сердиться?.. Я, видишь ли, вчера был в больнице… Там умер брат Веры Александровны, Борис Александрович… Ну вот и отразилось неприятное впечатление от гибели молодой жизни! - объяснил Ордынцев, не смея сказать дочери об истинной причине его мрачного настроения. Не станет же он позорить мать в глазах дочери. Пусть она никогда не узнает ничего позорного для матери.
"А Ольга?" - подумал Ордынцев и вспомнил пререканья между матерью и дочерью, когда они вернулись с фикса у Козельских и он слышал их из кабинета…
"Ольга, наверное, догадывается… И Алексей тоже!" - решил Ордынцев, и это его взволновало еще более.
"Какой хороший пример для Ольги!.. Она уж и так порядочно испорчена, а теперь что будет с ней?!"
И он ничего не может сделать! Ничему помешать, что бы ни случилось!
Раздался звонок.
Ордынцев взглянул на часы. Было половина одиннадцатого.
"Аккуратен, как хронометр!" - подумал Ордынцев.
- Это, верно, Алеша, папа! - сказала Шура, выбегая в переднюю, чтоб встретить брата.
- Наверное, он! - проговорил отец, откладывая в сторону газету.
Он не испытывал ни малейшей радости в ожидании сына, но когда он вошел, по обыкновению свежий и чистенький, красивый со своими большими серьезными голубыми глазами и тонкими чертами изящного лица, щегольски одетый в длиннополом студенческом, сюртуке, - отцовское чувство невольно сказалось в смягченном взгляде и в просветлевшем на мгновение лице.
"Молодец!" - невольно пронеслось у него в голове и отозвалось на сердце.
- Здравствуй, папа. Здоров, надеюсь! - проговорил свое обыкновенное приветствие Алексей.
И, пожавши протянутую ему руку, сел против отца и прибавил:
- Ольга и Сережа кланяются тебе и извиняются, что не придут сегодня к тебе. Ольга едет в концерт, а Сережа, по обыкновению, что-то долбит…
О матери он не обмолвился ни единым словом.
- Спасибо за поклоны. Здоров, как видишь… Кофе хочешь?
- Благодарю, не хочу. Только что пил! - с обычной своей основательностью ответил молодой человек.
- Выпей, Леша… Я тебя прошу, выпей… Попробуй нашего кофе! - почти умоляла Шура в качестве хозяйки, желавшей похвастать кофе, который казался ей совсем не таким, какой пьют другие, а каким-то особенно вкусным.
Алексей не понял или не соблаговолил понять, сколько удовольствия доставил бы он маленькой сестре своим согласием выпить чашку, и спокойным, авторитетным тоном сказал ей:
- Не приставай, Шура. Ведь я говорю, что только что пил.
- А разве одну чашку… ну, полчашки нельзя?
- Нельзя. Я свои два стакана выпил и до завтрака ничего не ем. Надо, Шура, и в еде соблюдать порядок… Это крайне полезно.
Шура примолкла. Отец едва заметно усмехнулся.
- Так налей мне третий стакан. Твой кофе действительно прелестен! - сказал Ордынцев, чтоб доставить удовольствие Шуре.
При всем желании поговорить с сыном, Ордынцев как-то не находил темы и несколько стеснялся этим.
Но Алексей сам постарался занимать отца и проговорил:
- Читал о смерти Бориса Александровича?
- Читал…
- Вот глупая смерть! Тебе известны причины?
- Известны.
- Признаться, я считал покойника умнее. А то стреляться из-за такой глупости - не понимаю!
Этот спокойно-уверенный тон сына начинал раздражать Ордынцева.
- Ты, конечно, и вообще не понимаешь самоубийства? - спросил он, стараясь быть сдержанным.
- Не понимаю, хотя и допускаю, что каждый волен располагать своей жизнью, как ему заблагорассудится… А ты разве одобряешь самоубийства?
- Бывают случаи, когда вполне одобряю! - возбужденно воскликнул Ордынцев.
Сын стал занимать отца, перейдя осторожно на другую тему, сожалея, что коснулся первой. Он никак не рассчитывал встретить в отце защитника самоубийства.
И он, чтоб занять отца, стал рассказывать - и, по обыкновению, ясно, точно и красиво, - о новом, интересном открытии в химии.
- А с кем Ольга поехала в концерт? - прервал на половине рассказа Ордынцев.
- С мамой и с Уздечкиным, - ответил Алексей, несколько удивленный вопросом и тем, что его перебивают.
И он докончил рассказ, значительно сократив его.
Наступило молчание.
- Ты знаком со Скурагиным… студентом на математическом факультете? - вдруг спросил Ордынцев.
- Нет, не знаком… Видел его и слышал о нем.
- Жаль, что незнаком…
- А разве так интересно?..
- Очень… Интересней нового открытия в химии! - иронически промолвил Ордынцев.
Алексей слегка пожал плечами.
А Ордынцев, видимо раздражаясь, продолжал:
- А о голоде слышал?
- Читал.
- И что же?..
- Ничего… Известные следствия известных бытовых условий.
- Равнодушен к этому вопросу?..
- Почти…
- И находишь, вероятно, что помогать не следует?
- Нахожу… И имею основания находить… Но так как чужие мнения тебя раздражают, то я лучше уйду… Прощай!
- Прощай! - холодно сказал Ордынцев.
И в догонку крикнул:
- Попроси Ольгу зайти ко мне на днях…
- Когда именно… Утром или вечером?
- Вечером завтра…
И когда сын ушел, Ордынцев шепнул:
- О, что за определенный молодой человек!
И в ту же минуту сорвался с места и побежал в прихожую.
Алексей одевал пальто.
- Не сердись, Алеша… Ты не виноват, что такой… Не виноват! Прости меня! Пойми, что мне больно твое равнодушие к общественным вопросам.
И Ордынцев с глазами, полными слез, обнял сына.
- Я ни в чем не обвиняю тебя, папа… Нам не нужно только говорить о том, что тебя раздражает. Вот и все… У тебя нервы взвинчены… Прощай, и на меня не сердись за то, что я не такой, каким ты бы хотел меня видеть!..
И он ушел, не выказав никакой ласки к отцу. Снисходительная нотка звучала в его словах - и только.
Ордынцев прошел в свой кабинет и принялся за газету. Шура, грустная, сидела в своей комнате и, не понимая истинных причин раздражения отца, считала его виноватым.
- Папочка, да за что ты прогнал Алешу? - спросила она, прибежав через несколько минут к отцу, встревоженная и негодующая.
- Он сам ушел…
- Но ты сердился на него… Ты показывал свою нелюбовь… За что же ты его не любишь?.. Отчего ты никогда не поговоришь с ним ласково. Не скажешь, что он неправ…
Отец слушал заступницу и вдруг обнял ее и взволнованно проговорил:
- Он не виноват, деточка, и я извинялся… Но его не убедить… Он… законченный! - тоскливо прибавил он.
- Что значит: законченный?
- Безнадежный! Он останется таким же сухим, себялюбивым и равнодушным ко всему, что не касается его собственной особы.
- Так зачем ты… ты не учил его, что таким быть нехорошо?..
- Милая! Мне некогда было смотреть за вами… Но я виноват… Знаю это и все-таки раздражаюсь… Такой, как Алеша, - не один… Алеша умен и даровит… и от этого другим будет хуже… Он заставит страдать более слабых… Его будут ненавидеть…
- Почему? - испуганно спросила Шурочка.
- Потому, девочка, что у него сердце нет, нет доброты и жалости к людям. А без этого нет настоящего человека. Ум без человечности светит, но не греет!.. Расскажи я Алексею, при каких условиях получил вчера прибавку жалованья, он назовет меня дураком… Ты помнишь тогда, когда я рассказал, что заступился за Андреева, как Алексей основательно доказывал, что я был неправ?..
- Помню… Помню, папочка… И не забуду этого дня…
- А я ведь надеялся, что Алеша меня поймет, порадует своим сочувствием, а между тем одна только ты… О Шура!.. Ты не понимаешь еще, голубка, как больно ошибиться в близких… Конечно, сам виноват… Но, милая! Хотя бы по крайней мере не лгали… А то вдруг узнаешь…
Ордынцев остановился вовремя.
Бледная и испуганная, смотрела Шура своими большими скорбными глазами на отца, и губы ее вздрагивали.
- Кто же лгал, папа? - кинула вдруг в упор Шура,
Ордынцев молчал.
- Кого же ты обвиняешь, папочка? - настойчиво повторила девочка.
Ордынцев смущенно смотрел на Шуру. Она ждала ответа. Надо же что-нибудь ответить.
И отец ответил:
- Нет… нет… я не виню. Это вырвалось в минуту раздражения… Ни Алексей, ни Ольга, ни Сережа не лживы… Нет, нет… И ты не волнуйся, девочка…
- А мама?.. Мама? - прошептала девочка. И голос ее дрогнул.
- И мама не лгала… Бог с тобой!.. Мы с ней ссорились, это правда… И я был часто неправ…
- То-то! - облегченно вздохнула девочка.
И после паузы сказала:
- Я и тебя люблю и маму люблю…
- Конечно, маму нужно любить!
Ордынцев говорил это, а между тем думал, что было бы лучше, если б Шура не любила такую мать.
И оттого, что Шура любит мать, он с большей ненавистью относился теперь к бывшей жене.
- Я ведь сегодня на целый день к нашим?
- Конечно. Иди к ним… Как раз к завтраку попадешь… Иди, милая.
- А ты останешься один… И опять будешь грустить?
- И я скоро уйду… И грустный не буду… Вот разве на панихиде…
И Ордынцев, прощаясь с Шурой, снова уверил ее, что мрачное настроение прошло, осмотрел, так ли она одета, и просил поцеловать за него сестру и братьев.
- И ты позови их на елку! - прибавил он.
Глава двадцать первая
I
В ожидании объяснения с любимой женщиной, силу обаяния которой Никодимцев едва ли сознавал, он переживал томительно-жуткое состояние, подобное тому, какое испытывает подсудимый в ожидании приговора. И чем ближе подходил час встречи, тем нетерпеливее и мучительнее было это ожидание и тем более он сомневался в том, в чем несколько времени тому назад почти был уверен.
Весь охваченный лишь одной мыслью - мыслью о том, любит и может ли его полюбить Инна, или только питает к нему дружеские чувства, и выйдет ли за него замуж, или откажет, Никодимцев так запутался в своих противоречивых предположениях, что наконец не мог больше об этом думать и никак не мог решить, благоприятная ли для него записка Инны Николаевны, или нет.
Теперь он думал лишь об одном, желал только одного - чтобы как можно скорей решилась его участь, какова бы она ни была. Только бы не оставаться в неизвестности.
Тогда по крайней мере он не будет знать безумного беспокойства последнего времени. Он уедет и в новой, все-таки имеющей какой-нибудь смысл деятельности постарается побороть свое чувство и забыть эту женщину, ворвавшуюся в его жизнь, выбившую его из прежней колеи и овладевшую им с такой властностью, возможности которой над собой он и не подозревал.
Но как только Никодимцев начинал думать, что он не увидит этого милого лица, краше которого, ему казалось, и быть не может, - этих больших серых ласковых глаз, чарующей улыбки, изящной гибкой фигуры, красивых маленьких рук с длинными и тонкими пальцами, - когда он думал, что не будет восхищаться чуткостью ее ума и сердца, найдя в ней родственную себе душу, - он чувствовал себя бесконечно несчастным, одиноким и жалким.
Без Инны жизнь, казалось, теряла смысл. Веру в свое дело он потерял. Что же он будет теперь делать? Во имя чего жить?
Наконец Никодимцев не выдержал этой пытки ожидания. Он торопливо оделся и в три часа поехал к Козельским.
И дорогой, и когда Никодимцев поднимался по устланной ковром лестнице, он бессознательно шептал одни и те же два слова: "Надо покончить", подразумевая, что надо объясниться.
И только когда он позвонил и увидел перед собою отворившего ему двери слугу, он овладел собой и спросил:
- Принимают?
Лакей доложил, что дома только одна молодая барыня.
Это известие, вместо того чтобы обрадовать Никодимцева, напротив, на мгновение смутило его,
- А молодая барыня принимает? - умышленно безразличным тоном спросил Никодимцев, точно боясь, что лакей отлично понимает, что ему именно и нужна молодая барыня.
- Принимают. Извольте пожаловать в гостиную. Я сию минуту доложу.
Никодимцев вошел в гостиную и уставился на двери, ведущие в столовую.
Прошла минута, другая. Инна Николаевна не являлась.
"Все кончено!" - подумал Никодимцев.
И в гостиной словно бы потемнело. И на сердце у Никодимцева сделалось мрачно-мрачно.
Наконец скрипнула дверь, и появилась Инна.
И Никодимцеву показалось, что гостиная вдруг озарилась светом и что сама Инна сияла в блеске новой и еще лучшей красоты.
И у него замерло сердце от восторга и страха.
Стройная, изящная и нарядная в своем новом, только что принесенном светло-зеленом платье, свежая и сверкающая ослепительной белизной красивого и привлекательного лица, торопливо подошла она к Никодимцеву, и, радостно-смущенная, вся словно бы притихшая и просветленная счастьем, протянула ему руку.
Никодимцев побледнел.
Он порывисто и крепко пожал ее руку и первое мгновение не находил слов.
Молчала и молодая женщина.
Тронутая его волнением, счастливая, что Никодимцев так сильно ее любит, и понимавшая, что он в ее власти, она глядела на него ласковым и властным взглядом.
- Как я рада, что вы раньше приехали, Григорий Александрович.
Но Никодимцев, казалось, не понимал, что она сказала. Он смотрел на нее с проникновенным восторгом и, казалось, еще не смел верить своему счастью, хотя и чувствовал его в выражении лица и глаз молодой женщины…
- Я приехал узнать свой приговор… Вы ведь знаете… я вас люблю! - наконец проговорил он серьезно, почти строго.
- Знаю, - чуть слышно произнесла Инна.
- Вчера… ваша записка… Неужели это правда?..
- Что?
- Что вы позволили вас любить?
- Правда. И давно уж позволила… И сама поняла вчера после вашего письма, что… привязана к вам…
- Как к другу… да… не более? Говорите! - почти крикнул Никодимцев.
- Разве тогда позволяют любить… Или вы не видите, что и я вас люблю!
- О господи! - вырвалось из груди Никодимцева.
И, полный невыразимого счастья, умиленный, со слезами на глазах, он целовал руки Инны и снова глядел в ее загоревшиеся глаза, радостный и помолодевший.
- О, если бы вы знали, как вы мне дороги, как я вас люблю! - шептал он. - Я не смел и мечтать о таком счастье… Ведь вы согласитесь быть моей женой? Ведь согласитесь, да?
- А вы разве не боитесь на мне жениться?..
- Бояться?.. Чего бояться?
- Моего прошлого! - проронила Инна, и страдальческое выражение омрачило ее лицо и залегло в глазах. - О, если б его не было! Если б его не было! - тоскливо повторила она.
- Вы в нем не виноваты… Забудьте его…
- Разве возможно забыть его, Григорий Александрович. И я не забуду, и вы не забудете… Вы, как порядочный человек, никогда не напомните мне о нем, но оно всегда будет стоять между нами и отравлять нам жизнь… Вы будете мучиться этим, а мне будет больно - ведь я люблю вас! И это меня пугает…
- Инна Николаевна! Да ведь вы выстрадали прошлое… И за то, что вы его выстрадали, за то, что вы так правдиво рассказали мне о нем, я вас еще более люблю и уважаю… Я не боюсь… Я верю вам… О, не отказывайте мне из-за этих страхов. Не отказывайте!.. Не бойтесь, что, выйдя за меня замуж, вы лишитесь свободы чувства. Я палачом не буду. Слышите?
- Вот видите, Григорий Александрович. Уж и теперь у вас сомнения.
- Какие?
- Вы уже думаете, что я вас должна разлюбить и полюбить другого.
- Я стар. Мне сорок два года.
- Разве это старость? И в ваши сорок два вы влюбились, как мальчик. Разве это не правда? - не без ласкового лукавства спросила она.
Никодимцев радостно ответил:
- И как это хорошо быть мальчишкой… Так вы согласны, Инна Николаевна?
- Да разве вы не видите этого?.. Согласна, согласна, согласна!
Никодимцев весь сиял счастьем. И в это же время ему казалось, что он недостоин такого чрезмерного счастья - быть любимым этой женщиной - и что он еще недостаточно любит ее. И ему хотелось сказать ей что-то особенно значительное и важное о своей любви и поскорей доказать ее. Жизнь ему представлялась теперь светлой, чудной, полной смысла, и смысл этот явился в Инне, в этой прелестной, чарующей Инне.
- Господи! Чего бы я ни сделал, чтобы дать вам счастье, Инна Николаевна! - проговорил он с какою-то особенной, значительной и торжественной серьезностью и, взявши ее за руку, крепко прижал к своим губам.
И Инна, проникнутая тем же серьезным, приподнятым настроением, ответила:
- И мы должны быть счастливы. Я постараюсь, чтоб вы не разлюбили меня. Если бы вы знали, как одинока я была до вас!..
Они присели на диван и строили план будущего. Никодимцев просил, чтобы свадьба была после возвращения его с поездки. К тому времени развод, наверно, состоится. Адвокат, его приятель, надеется покончить дело скоро.
- А муж?.. Не откажется от развода? - испуганно спросила Инна Николаевна.
- Не откажется.
- О, вы его не знаете, Григорий Александрович! Он бесхарактерен и поддается всякому влиянию…
- Но он уж условился с адвокатом и выдал обязательство…
- Какое?
- Что он согласен на развод за пятнадцать тысяч и в виде задатка уже получил пять.
- О, какая мерзость! - с отвращением проговорила Инна. - И я жила с таким человеком пять лет!
- Вы не знали людей, Инна Николаевна.
- Да, не знала и, признаюсь вам, такой наглости в нем не подозревала… Но кто же заплатил пять тысяч и кто заплатит остальные десять?.. Вы, разумеется?
- Простите, я… От имени вашего отца… Мы потом сосчитались бы с ним… а у меня, по счастью, именно была эта сумма сбережений.
- Вы и в этом мой спаситель… Ну разве я не неоплатная ваша должница… Милый!
И Инна Николаевна протянула Никодимцеву руку.