- Нет, это не то, Василий Николаевич… Это что-то другое, нечто возмутительно эгоистичное и распущенное, возведенное в теорию…
- Да… теперь молодые люди имеют теории… довольно пакостные теории! - со злобой проговорил Ордынцев. - Нет, вы спасите брата… Спасите… Он вас послушает… Спасите, пока не поздно! - взволнованно прибавил Ордынцев и закашлялся.
Леонтьева с участием смотрела на него.
В эту минуту в передней затрещал электрический звонок.
- Вот и Аркадий! - промолвила она.
В гостиную вошел не один Леонтьев, высокий, худощавый брюнет в очках, с утомленным лицом. За ним появилась и приземистая, крепкая фигура Верховцева, человека лет за сорок, с большой заседевшей бородой и белокурыми волнистыми волосами, зачесанными назад. Его лицо, с большим облысевшим лбом, было довольно красиво. Прищуренные близорукие глаза светились умом. Одет он был в поношенный черный сюртук.
Оба обрадовались Ордынцеву и расцеловались с ним.
- Вот что называется, не было ни гроша, и вдруг алтын! Не правда ли, Вера? И Василий Николаевич пришел, и Сергея Павловича я затащил с заседания! - весело говорил Леонтьев.
- А реферат интересный был?
- Ничего себе… А ведь мы, Вера, есть хотим. Не найдется ли чего-нибудь?
- Найдется. Сейчас я вас позову, господа! - проговорила, выходя из комнаты, Вера Александровна.
- А я красненького принес, Вера! - крикнул ей вдогонку Леонтьев.
II
Через несколько минут хозяйка позвала мужчин в столовую.
На столе шумел самовар, и на тарелках были разложены закуски, ветчина, колбаса и холодное мясо. Несколько бутылок дешевого красного вина и графинчик с водкой приятно ласкали взоры Ордынцева и Верховцева. И все глядело аппетитно на белоснежной скатерти.
Ордынцев опять невольно подумал о доме.
- А Коля и Варя? - спросил Леонтьев.
- Они не хотели ужинать и спать легли.
- Ну, господа, приступим!
Леонтьев налил водки в три рюмки. Приятели чокнулись и закусили селедкой.
- Отлично у вас приготовляют селедку, Вера Александровна! - похвалил Ордынцев.
- И я присоединюсь к мнению Василия Николаевича, хотя должен заметить, что в чужом доме все всегда кажется вкуснее, чем в своем, - пошутил Верховцев.
- Аркадию Дмитриевичу этого не кажется, я думаю! - заметил Ордынцев.
- Ты прав… не кажется… Вера избаловала своими кулинарными талантами.
- И какое множество у вас талантов, Вера Александровна!.. Аркадий! Налей еще - мы выпьем за таланты Веры Александровны! - сказал Верховцев.
Выпили еще. Потом Верховцев и Ордынцев выпили по третьей рюмке - уже без Леонтьева.
Ордынцев незаметно выпил и четвертую.
Верховцев оживленно рассказывал о заседании, высмеял нескольких ораторов и одного молодого профессора, изнемогающего под бременем популярности ("Так ведь и объявил мне. И действительно имел изнемогающий вид от жары!" - вставил Верховцев), и потягивал красное вино.
Не отставал от него и Ордынцев, и чем больше пил, тем становился мрачнее.
- Что ты это, Василий Николаевич, приуныл?.. Или твое правление доняло тебя… Заработался? - участливо спросил Верховцев.
- У Василия Николаича сегодня была неприятная история с Гобзиным! - вставила Леонтьева.
- Опять?.. Расскажи, брат, в чем дело?
Ордынцев снова рассказал и прибавил:
- Ведь этакое животное!
- Ты не кипятись. Нынче спрос на животных не в одной твоей лавочке. Вот спроси Аркадия Дмитриевича. И у них в статистике даже не без этого… Жаль, что они не ведут статистики всех животных в образе человеческом, населяющих Российскую империю… Статистика вышла бы поучительная…
- Ведь университетский и… молодой! Вот в чем дело… Молодые-то люди… Понимаешь ли… молодость! О, если б вы только знали, Вера Александровна, какие есть молодые люди! - с каким-то страстным возбуждением и со скорбью воскликнул Ордынцев и хлебнул из стакана.
Под влиянием водки и вина его так и подмывало обнажить свою душу и сказать, какая у него жена и что за сынок и дочка, но стыдливое чувство остановило его. Но он все-таки не мог молчать и продолжал:
- На днях еще я видел одного студента… племянника.
- Хорош? - проговорил, усмехнувшись, Верховцев, не догадываясь, о ком идет дело.
Одна только Вера Александровна догадалась и с тревогой ждала, что скажет про сына этот несчастный муж и отец.
- Великолепен! О боже, какая скотина! И с какою основательностью говорил он, что главный принцип - собственная его натура. И во-первых, и во-вторых, и в-третьих… Все выходило так, что самоотвержение, долг, любовь к ближнему - все это пустые слова, а что есть только законы физиологии и ничего более… Этот экземпляр получше той барышни будет, Вера Александровна!
Все молчали.
А Ордынцев неожиданно спросил, обращаясь к Верховцеву:
- Что, если бы у тебя да такой сынок?
- Это несчастие.
- То-то и есть… Именно несчастие. И в этом виноваты отцы… Да, отцы… А ведь таких молодых стариков, как мой племянник, много.
- Всякие есть!..
- Нет, ты возьми средний тип.
- Положим, средний тип не из блестящих. Но большинство всегда и везде приспособляется к данным условиям… Есть и теперь, брат Василий Николаевич, славная, честная, работящая молодежь, и напрасно мы, как старики, брюзжим на нее… Есть она и ищет правды… Жадно ищет…
- Не видал я что-то таких! - проговорил Ордынцев, вспоминая приятелей сына.
- А я знаю. Да иначе и быть не может… Иначе скотство давно бы заело нас… Кто ездил на холеру? Кто ездил на голод? Кто сегодня вот толпился на заседании? Кто посещает литературные вечера, на которых участвуют любимые писатели?.. Все молодежь… И если, быть может, она слишком на веру принимает всякие новые слова только потому, что они кажутся ей новыми, то и в этом разве не видно стремление найти правду… найти исход неразрешимым загадкам жизни, как-нибудь согласовать идеалы с житейской этикой… Вот только правда-то эта самая кусается… Не всякую можно говорить… Ну, да не всегда же литература будет бесшабашной… Очнется и она!..
Речь Верховцева звучала бодростью и верой.
- Твоими устами да мед бы пить, Сергей Павлович… И счастливый ты, что веришь и что можешь пером бороться за правду и бодрить людей.
- Ну, голубчик, какие мы борцы! - горько усмехнулся Верховцев. - Иной раз пишешь, и стыд берет… Эзопствуй, изворачивайся для того лишь, чтобы сказать элементарные истины… А ты думал: "куда влечет свободный гений"?
- Знаю. И вы под началом… Пиши, да оглядывайся…
- То-то оглядывайся… Да еще бойся, как бы без работы не остаться.
- Но по крайней мере ты от животных, вроде Гобзина, не зависишь. У тебя имя… Не смеют.
- Да ты из Аркадии, что, ли, приехал?.. Да нынче в литературе похуже твоего Гобзина завелись антрепренеры. Теперь их праздник. Откроет какой-нибудь непомнящий родства литературное заведение, пригласит повадливых господ, да и начнет тебя же, старого литератора, исправлять да сокращать. Он не понимает, скотина, что в душу твою так с сапогами и лезет. А тебе каково? Ну, отплюйся и беги вон. А куда убежишь? Два-три журнала, и шабаш. А то не угодно ли в какую-нибудь литературную помойную яму. Молодые литераторы не брезгливы. Куда угодно "поставят" и роман, и повесть, и статью… Получил гонорар - и прав. Ну, а мы, старики, еще конфузимся… А ты говоришь: "Имя. Не смеют!.." Святилище в конюшню обратили… Вот оно что! Выпьем-ка лучше, Василий Николаевич!
- Василию Николаевичу вредно пить! - заметила Вера Александровна.
- Я, Вера Александровна, редко позволяю себе… И мало ли что вредно… Я еще последний стакан, с вашего позволения.
И, чокаясь с Верховцевым, Ордынцев воскликнул:
- И все-таки я завидую твоему положению.
- Нашел чему завидовать!
- Завидую! - с каким-то ожесточением воскликнул Ордынцев. - И ты не спорь. Как подчас ни тяжело, а не уйдешь ты из литературы… Я знаю, тебе предлагали обрабатывать материалы в одном министерстве, но ты сказал: "Очень благодарен. Я обработаю их, если захочу, и сам…" Ведь верно?
- Положим, не уйду и обрабатывать материалов не стану…
- Вот видишь.
- Привык… Давно бумагу извожу… Не уйду, хоть иногда и жутко… Ох, как жутко российскому писателю, если он не переметная сума и уважает свое дело. Ведь мы живем вечно в воздушном пространстве. Несвоевременна статья, и… зубы на полку.
- Все это отлично…
- Ну, брат, отличного мало! - засмеялся Верховцев.
- Отлично… Понимаю. Превосходно… И времена, и ваших мерзавцев, и все такое… все понимаю… И все-таки ты счастливый человек… И Аркадий Дмитриевич счастливый человек… И оба вы превосходные люди… И Вера Александровна святая женщина… И вы умели выбрать себе жен… А то другие женятся… Подруга жизни… Благодарю! Очень благодарен! А тянут каторгу. Нынче семейная-то жизнь, а?.. Вы, Вера Александровна, брата-то вашего остановите!
- Д-да… Надо подумать с семейной-то жизнью! - согласился и Верховцев. - Всяко бывает…
- Тут не "Крейцерова соната"… Нет, не то… Понимаешь? Сошлись мужчина и женщина… видят, духовный разлад. Расходись, пока молоды, а то друг друга съешь. А то как люди женятся? Ты как женился, Сергей Павлович?
- Да как все. Влюбился в Вареньку, ну и "так и так" по форме.
- А ведь Варенька могла оказаться и не Варенькой.
- То есть как?
- А например, с позволения сказать, Хавроньей.
- Случается.
- И надо бежать?
- Обязательно…
- А вы как думаете, Вера Александровна?..
- И я думаю, что бежать обязательно…
- То-то… обязательно? Но ты влюблен, то есть не любишь как следует, а только физически… Вот и не обязательно! А потом - поздно. И выходит: оба виноваты. Нет! Мужчина более виноват. Он… он. Она барышня глупая, жизни не понимает, убеждений не полагается. Но влюбилась и думает, что ты за ее любовь должен сделаться форменным подлецом, то есть, по ее мнению, хорошим мужем. Ей-то простительно, а мужчина чего смотрит? Чего он смотрит, влюбленная каналья? Ведь жизнь не прогулка по апельсинной роще… Нет, тут не "Соната". Вздор… Ты женщину поставь в уровень с мужчиной… Тогда…
Ордынцев смолк и увидел, что все опустили глаза… Наступило неловкое молчание. Верховцев пробовал было что-то рассказывать, но рассказ не вышел. Скоро он поднялся и стал прощаться.
Встал и Ордынцев, и когда Леонтьев и Верховцев прошли в переднюю, он подошел к Вере Александровне и, крепко пожимая ей руку, проговорил:
- О, если б вы знали, что у меня за жизнь… Если б вы знали!..
- Я знаю теперь…
- Нет, вы не знаете… Но больше я не могу… Нет сил. Я разведусь, а если бы она не захотела, я во всяком случае не буду жить вместе с ними… Одной только Шуры жаль… Ну, прощайте… и простите, что я выпил лишнее…
- Бедный! - промолвила Вера Александровна.
Когда Ордынцев вернулся домой, он несколько времени еще просидел в своем кабинете. Он о чем-то шептал, о чем-то вспоминал, слышал, как жена и дочь вернулись, слышал, как Ольга говорила матери, что Козельский дал слово, что она будет учиться нению, слышал, как мать назвала дочь наглой девчонкой, и, заткнув уши, бросился на оттоманку и заснул тяжелым сном несколько захмелевшего человека.
Глава шестая
I
После "вторника" у Козельских Никодимцев находился в каком-то странном, непривычном для него и в то же время приятном настроении серьезного человека, - неожиданно выбитого из колеи, которая до сих пор была для него единственным и главным смыслом жизни и из которой, казалось ему, он никогда не выйдет.
Колея эта - служебная карьера способного, умного и даровитого чиновника, знающего себе цену, достигшего сравнительно блестящего положения без связей, без протекции, поскольку возможно, избегавшего компромиссов и сумевшего сохранить независимость в среде, где она не только не ценится, а, напротив, считается недостатком.
И в департаменте, где Никодимцев проводил большую часть дня, и дома, в своей маленькой холостой квартире, где он просиживал долгие вечера за работой или за чтением, он часто думал об Инне Николаевне. Эти думы, тревожные и мечтательные, как-то незаметно подкрадывались в его голову нераздельно с лицом и стройной, красивой фигурой молодой женщины и мешали Никодимцеву заниматься с усидчивостью и с упорством неутомимого работника, на которого наваливали, разумеется, много работы, зная, что Никодимцев с ней справится и сделает ее превосходно.
И что было еще удивительнее, и самая работа теряла в его глазах важность, которую он ей придавал, и все то, чем он жил до сих пор, из-за чего волновался и мучился, казалось ему теперь таким серым, бледным и незначительным без личного счастья, жажду которого в нем пробудила эта очаровательная женщина. Она ему казалась именно той, о которой он мечтал в молодости и вдруг встретил. И, мечтая об Инне Николаевне, Никодимцев впервые почувствовал свою сиротливость и тоску одиночества.
Он не раз отрывался от работы и думал о прошлой жизни. Теперь она ему казалась неполной и скучной. В постоянной работе он точно проглядел молодость, не зная жизни сердца, не испытав ни разу любви к женщине. Когда-то давно было что-то похожее на это, но он заглушил в себе чувство практическими соображениями о невозможности жениться и с тех пор довольствовался суррогатом любви, покупая ее.
"А теперь поздно… поздно!" - мысленно повторял Никодимцев, сознавая нелепость своих мечтаний о женщине, которую он раз видел, и все-таки мечтал о ней, испытывая неодолимую потребность видеть ее.
"Зачем?" - спрашивал он себя, не смея и думать, что Инна Николаевна может обратить внимание на такого некрасивого и немолодого человека, как он.
И Никодимцев решил не ехать к ней с визитом - и в первое же воскресенье, тщательно занявшись своим туалетом и побывав у парикмахера, поехал на Моховую.
Никодимцев еще из передней услышал шумные голоса и смех и в гостиной увидал несколько молодых людей и какую-то молодую даму, крикливо одетую, довольно вульгарного вида.
Инна Николаевна весело смеялась чему-то, красивая и очаровательная в своем темно-зеленом, отлично сидевшем на ней платье.
Никодимцев подошел к ней, несколько смущенный от сознания, что появление его едва ли приятно, и от неожиданности несколько пестрого общества молодых людей.
Чуть-чуть смутилась и Инна Николаевна при появлении Никодимцева.
- Вот это мило, что не забыли обещания, Григорий Александрович. Очень рада вас видеть!
И молодая женщина указала на кресло около себя, у которого стоял один из молодых людей, и торопливо и несколько сконфуженно назвала фамилии своих гостей и фамилию Никодимцева.
Тотчас же смолкли шумные разговоры и смех. Все с особенной почтительностью пожимали руку известного в Петербурге чиновника. Молодая дама вульгарного вида не без завистливого чувства взглянула на хозяйку.
Никодимцев присел и, вообще застенчивый, в первую минуту не находил слов.
- Были на итальянской выставке, Григорий Александрович? - спросила Инна Николаевна.
- Нет еще… Говорят, интересная…
- Собираетесь?
- Надо сходить. А вы были?
- Нет еще… Пойду завтра… Около часа, верно, попаду…
- Позволю вам дать совет: идти пораньше, пока еще свет есть в Петербурге.
- Вы что называете пораньше?
- Часов в одиннадцать, в двенадцать!
- Увы!.. Я в эти часы только что встаю…
- Так поздно?..
- Жизнь так нелепо складывается.
- А разве она не зависит немножко от нас самих, Инна Николаевна?
- Не всегда… Если бы все зависело от нас, то…
Инна Николаевна остановилась.
- То что?
- То каждый устраивал бы себе жизнь по своему желанию. И все были бы счастливы!
- Мне кажется, есть люди, которые сами виноваты в своем несчастии…
- Вы не из таких, конечно? Вы, как я слышала, один из тех редких людей, которые выше разных слабостей человеческих. Вы весь в работе и живете одной работой. Это правда, Григорий Александрович?
Никодимцев покраснел.
- Я много работаю, это правда…
- И ничего другого вам не надо? Счастливец!
- Разве потому только, что о другом поздно думать…
- Не поздно, а просто час ваш не пришел…
- А разве придет? - серьезно спросил Никодимцев.
- Придет! - смеясь, проговорила молодая женщина.
"Пришел!" - подумал Никодимцев.
В эту минуту двое молодых людей стали прощаться. Никодимцеву показалось, что Инна Николаевна была довольна, что они уходят.
Оба поцеловали ее руку. Один из них, с грубоватым, пошлым лицом, одетый с крикливым щегольством дурного тона, с крупным брильянтом на мизинце, довольно фамильярна проговорил:
- Так, значит, едем сегодня на тройке, Инна Николаевна?
Этот тон резанул Никодимцева. Покраснела внезапно и молодая женщина.
- Нет, не едем! - ответила она.
- Но ведь только что было решено. Вы хотели?
- А теперь не хочу!
- Инна Николаевна! Сжальтесь! Вы расстраиваете компанию.
- Не просите. Не поеду!
- Инночка, поедемте! Без вас и я не поеду! - воскликнула молодая гостья.
- И никто не поедет! - сказал кто-то.
- Никто, никто! - повторили другие.
- Мне очень жаль, что я лишаю всех удовольствия покататься, но я все-таки не поеду.
- Что это: каприз? - насмешливо сказала молоденькая дама.
- Каприз, если хотите! - ответила Инна Николаевна,
Молодые люди ушли, видимо недовольные и изумленные.
Скоро поднялся и Никодимцев.
- Уже? Так скоро? - кинула любезно хозяйка.
- Пора… Мне нужно еще сделать один визит! - солгал Никодимцев, краснея от этой лжи.
Никуда ему не нужно было. Ему просто тяжело было видеть Инну Николаевну в такой атмосфере и среди таких незначительных и, казалось ему, пошлых лиц.
- И такой же короткий?
- Вероятно.
- И отложить его нельзя?
- Неудобно.
Инна Николаевна пытливо взглянула на Никодимцева и, протягивая ему руку, промолвила:
- И больше вас уже не скоро дождешься. Не правда ли, Григорий Александрович?
В тоне ее шутливого голоса Никодимцев уловил тоскливую нотку.
- Я очень занят, Инна Николаевна… Но…
- Без "но", - перебила молодая женщина. - Если счастливый ветер занесет вас ко мне, я, право, буду рада.
И, поднявшись с дивана, Инна Николаевна любезно проводила гостя до дверей гостиной.
- Мне очень жаль, что сегодня не удалось поговорить с вами, как во вторник… Ведь такая редкость встретить умных людей… Я ими не избалована. Так увидимся… не правда ли? И вам сегодня никакого визита не нужно делать… Вы просто поторопились осудить меня! - неожиданно прибавила она.
Никодимцев смущенно глядел на молодую женщину.
- Разве не правда? - продолжала она.
- Я не осудил, а…
- Что же…
- Удивился, - тихо сказал Никодимцев и вышел.