Беседа третья
Г. А… В то время заключенные делились на два лагеря. Одни полагали по-прежнему, что репрессированы по ошибке: мол, лес рубят - щепки летят, Сталин был для них все еще царь и бог, а другие начали потихоньку прозревать. Мама, по моим наблюдениям, относилась ко второй группе.
Я прошу Галину Александровну рассказать о ее матери: кто она? Как познакомилась с А. К.? Как сложилась ее судьба после ареста Г. А.?
- Мама - Сима Соломоновна Песина - из бедной семьи, в молодости посещала социал-демократический кружок, было это в 1906 или 1907-м году. На революционной демонстрации - это было в Мелитополе - казак замахнулся на нее нагайкой. Мама подняла на него взгляд: "Не бейте меня!" Пожалел, не ударил. Маме было тогда лет 17–18.
Потом ее выслали в Вологодскую губернию, везли в "столыпинском" вагоне. А. К. везли из Владимира. В этом вагоне они и познакомились. В самой Вологде никого из высланных не оставили, начали распределять по менее крупным населенным пунктам. Им обоим выпал Яренск, так они случайно оказались вместе.
А во вторую ссылку, в Кемь Архангельской губернии, в 1912-м году мама уже сама, добровольно поехала к А. К. Там я и появилась на свет. Вскоре после рождения там меня и крестили. Я была единственным ребенком, ни до меня, ни после меня детей в семье не было.
После моего рождения мама отошла от революционной работы. В партии она и раньше не состояла. Впоследствии стала служащей. В Иванове, где мы жили после революции до переезда в Москву, она работала воспитательницей в детском саду, служащей на телефонной станции, корректором в газете.
В Иваново мама страшно заболела, это было после 18-го года. У нее обнаружилась цинга и, как тогда писали врачи, порок сердца. В Москве в 1921-м году, когда отца перевели, врачи сказали: "Попробуем послать в Кисловодск, если еще не поздно". Причиной болезни были очень трудные условия жизни. Все ответственные работники питались наравне с рабочими, никаких привилегий не было, получали ту же червивую селедку. А. К. в Иваново редактировал газету "Рабочий край", одно время замещал Фрунзе, которого он уже давно знал - не то в должности председателя губисполкома, не то секретаря губкома.
Маму арестовали после расстрела отца (А. К. Воронский был повторно арестован 1 февраля 1937 года, ему было предъявлено сначала относительно "мягкое" обвинение - в антисоветской агитации и участии в антисоветской организации. 10 июня обвинение было перепредъявлено - появился зловещий п. 8 ст. 58 УК РСФСР: совершение террористических актов. В итоге следствия он был признан виновным в том, что являлся активным участником антисоветской террористической организации, создал в гор. Москве подрывную террористическую группу, готовившую по его заданию террористические акты против руководителей партии и правительства.
Военная коллегия Верховного суда Союза ССР 13 августа 1937 года приговорила Воронского А. К. к расстрелу. - А. Б.). Маме дали срок восемь лет.
Существует неверное представление о том, что тем из ЧСИР (членов семьи изменника родины. - А. Б.), кто отказывался от своих осужденных членов семьи, давали три года, а тем, кто не отказывался, - восемь лет. Это не так, сроки, я думаю, давали в зависимости от должности, общественного положения осужденного: чем выше - тем больше…
В лагере, это было в Мордовии, мама работала в мастерской, что-то вышивала. Тяжело заболела, ее отправили в инвалидный лагпункт в Сегежу, на берег Белого моря. Во время войны, в 1943-м году - мама к тому времени уже сидела шесть лет - ее перевели в Караганду. В Ташкенте в то время жила мамина сестра, и когда маму как неизлечимую больную (актирована она была еще раньше) выпустили на волю - не хотели, видимо, чтобы она умерла в лагере, администрация этого не любила и часто действовала таким вот образом - сестра взяла маму к себе. В Ташкенте она и умерла через два или три месяца в том же 43-м году.
Примерно в 43-м или несколько раньше мама по интуиции послала заявление на Колыму: моя дочь находится у вас, но мне не пишет. Право переписки у меня тогда было. Меня вызвали в лагерную КВЧ (культурно-воспитательную часть. - А. Б.) и спросили: "Что это вы своей матери не пишете?" У нас началась переписка. Письма мамы пропали, когда меня арестовали перед тем, как оформить на вечное поселение.
О смерти мамы я узнала не сразу. Телеграмму, которую дала об этом тетя, от меня утаила моя подруга в лагере - хотела уберечь меня от этого печального известия. Тогда же она, неожиданно для меня, попросила адрес моей тети - вдруг нас разбросают по разным этапам и мы потеряем друг друга. Наверное, она хотела попросить тетю, чтобы та мне об этом пока не писала.
Освободившись и выйдя замуж, я написала тете об этих событиях и только тогда узнала от нее, что мама умерла. Где ее могила, я не знаю.
Я прошу Галину Александровну вернуться к незаконченной теме, к моменту высылки А. К. Воронского в Липецк.
- В Липецке А. К. прожил примерно семь месяцев.
А. Б. А где работал Александр Константинович? Была ли ему предоставлена какая-то должность?
Г. А. Нигде в Липецке не работал. Вячеслав Полонский, тогдашний редактор журнала "Новый мир" (там начала печататься вторая часть повести "За живой и мертвой водой"), пошел в ЦК и добился, чтобы книгу выпустили отдельным изданием. Был, вероятно, заключен соответствующий договор и выплачен аванс. Так что мы не бедствовали.
В Липецк я первый раз поехала на весенние школьные каникулы с Г. К. Никифоровым, который, хотя и был "пролетарским писателем", т. е. принадлежал к другому литературному лагерю, относился к А. К. очень дружески и, когда А. К. арестовали, предлагал нам материальную помощь и жилье.
В Липецке А. К. сначала жил в гостинице (мама приехала к нему почти сразу же), а когда приехала его мама, Федосия Гавриловна, снял две комнатки в каком-то доме.
В Липецке с А. К. произошел несчастный случай (теперь, спустя много лет, я могу предположить, что он был подстроен): катаясь на катке, он упал, произошло опущение почки, вызвавшее серьезную болезнь. Но несмотря на нее он много занимался литературной работой. Я считаю липецкий период его "болдинской осенью".
В том же году он написал заявление в ЦК ВКП (б), в котором содержалась просьба разрешить ему приехать в Москву - для консультации с врачами, и, не дожидаясь этого разрешения, собрав вещи, вернулся в Москву. Здесь он написал заявление и об отходе от оппозиции.
В конце октября - начале ноября 1929 года состоялась последняя беседа Александра Константиновича со Сталиным. Со слов отца я знаю, что в этой беседе поднималось несколько вопросов. О журнале военно-патриотического направления. Идея его создания принадлежит А. К. Позднее она была реализована выпуском "ЛОКАФ" (первый номер журнала "ЛОКАФ" - "Литературное объединение Красной Армии и Флота" - вышел в январе 1931 года, с 1933 года журнал называется "Знамя" - А. Б.). Сталин предложил Воронскому стать редактором этого журнала. А. К. согласился с условием, что ему будет предоставлена полная свобода. Гарантии такой свободы не было дано.
В этой беседе А. К. пытался заступиться за Раковского, который находился тогда как деятель оппозиции в ссылке в Астрахани: "Слишком большая роскошь для партии держать таких высокообразованных людей в провинции". Ходатайство успеха не имело.
В связи с признаками продовольственного кризиса - в частности, нехваткой мяса - А. К. высказал мнение, что не стоит рассчитывать на развитие свиноводства: свинья - животное ненадежное. А. К. вышел из деревни, детство его прошло в сельской местности, и эти проблемы очень интересовали его, в 1929-м году, в связи с массовой коллективизацией, возникал - на будущее - дефицит мяса.
По-моему, в этой беседе Воронский не нашел общего языка со Сталиным. А их знакомство относится к 19-20-м годам. Произошло оно, когда освобождали от белых Харьков. По военной линии это дело возглавлял Сталин. По завершении военных операций в Харьков были посланы уполномоченные ЦИК. В числе уполномоченных был и Воронский.
По рассказам А. К., белые, отступая, сняли во всех городских учреждениях телефонные аппараты. В то же время в распоряжении военных оказался целый вагон этих аппаратов. А. К. пошел к Сталину с просьбой выдать хоть какое-то количество телефонов, чтобы установить их в гражданских учреждениях. Сталин ему отказал, и они поругались. "Я буду жаловаться на вас Ленину!" - сказал А. К. "Плевать я хотел на тебя и твоего Ленина!" - якобы ответил тогда Сталин.
Однако не всегда их отношения были такими непримиримыми. В частности, Сталин нередко поддерживал позиции Воронского в его литературной борьбе с РАПП. "Меня бы давно съели Авербах и его компания, - говорил А. К. - если бы не поддержка Сталина". Первого мая 26-го или 27-го года А. К. даже получил приглашение на центральную трибуну Мавзолея, находиться на которой ему по рангу, в общем-то, было не положено.
Далее я прощу Галину Александровну рассказать о влиянии Александра Константиновича на нее как литератора.
Г. А. Отец очень много читал мне с самого раннего детства. Лет в пять я научилась читать сама, потом стала и сочинять. С одним из первых стихотворений пришла к отцу. Помню, что в стихе строка "пионеры всех стран" рифмовалась со словом "барабан". Можете представить, каким оно было по содержанию. А. К. пришел от этого стихотворения в ярость: "Ни одного живого слова! Если не можешь не писать, то хотя бы не показывай!" Меня это чрезвычайно обидело, я ударилась в рев и старалась реветь погромче, чтобы мама услышала и пришла меня защитить. Мама, конечно, пришла и постаралась успокоить А. К.: "Она же ребенок…" - "Пусть не пишет пошлостей!" - не уступал А. К.
В 1927-м году летом мы жили на даче в Сергиевом Посаде вместе с Бабелем. Я к тому времени написала пьесу про пионеров. Дала прочитать ее Бабелю. Он отозвался шутливо: "Она у меня хлеб отбивает!" А. К. был на этот раз более снисходительным: "А что? Не хуже, чем в Пролеткульте".
Более основательно я занялась литературной работой лет в 16–17. Но уже больше прозой. "Со стихами у тебя ничего не выйдет, - заключил к тому времени А. К. - Но жизнь твоя, видимо, сложится около литературы". При этом он видел во мне какие-то задатки критика. В журнале "Молодая гвардия", просматривая то, что называлось "самотеком", я выбирала (уже училась в литинституте) некоторые рукописи и показывала их отцу, он говорил: "Вкус у тебя есть".
… В литинституте моим руководителем был Александр Исбах. Относился он ко мне отвратительно - может быть, сказывалось и то, что в литературной жизни тех лет он и А. К. находились на совершенно разных позициях. Поддержал меня - в очень важный момент моей студенческой жизни - Николай Огнев, известный в те годы прозаик. Прочитав мои рассказы, он отнесся к ним довольно благосклонно, хотя и отметил при этом плохое знание быта. А откуда оно могло быть у меня? Ведь я была девочкой с восьмого этажа "Дома правительства".
Отца в те годы удивляла исключительная мрачность моих рассказов. Кое-что из написанного тогда я помню, хотя, конечно, все мои тогдашние умонастроения перекрыла потом Колыма.
А. К. арестовали сразу после процесса Пятакова, Сокольникова, Радека, Серебрякова и других. Серебряков был его близким другом - об этом есть в повести "За живой и мертвой водой". И мое следствие интересовал прежде всего отец. Больше всего спрашивали о том, кто бывал у нас в доме, о чем говорили, говорили ли о политике, рассказывали ли анекдоты?
Первые два допроса длились непрерывно каждый по шестнадцать часов. Но никакой "пищи" следователю я не дала - ни одного слова в протокол занесено не было. В ответ на все вопросы использовала отговорку: была маленькая и ничего не понимала.
Я прошу Галину Александровну рассказать, кто из писателей был наиболее близок А. К. Воронскому.
Г. А. Вероятно, Пильняк, Бабель, Веселый, Есенин. Знаю историю о том, как Есенин и Пастернак подрались в кабинете у А. К. в редакции "Красной нови". А. К. бросился их разнимать, что было, вероятно, не очень эффективно, так как роста А. К. был небольшого, ниже среднего. Кстати у Катаева в повести "Алмазный мой венец" этот факт подан превратно - там А. К. только наблюдает, как дерутся два поэта. С Катаевым у А. К. близких отношений не было - отталкивал его цинизм.
… Были у А. К. дружеские отношения с Н. И. Ежовым - еще до того, как тот стал наркомом внутренних дел, в пору его работы в ЦК.
Об отношениях А. К. с писателями я знала не мало. Отец часто брал меня с собой, отправляясь к кому-нибудь в гости. Я была для него как бы палочкой-выручалочкой: после того, как вечер заканчивался, отцу, если б он был один, пришлось бы провожать кого-то из дам, а коль скоро я находилась при нем, эта обязанность с него слагалась.
О политике в компаниях тех лет говорить избегали. Гораздо больше о положении в стране я узнавала из бесед с отцом с глазу на глаз. Я очень дружила с А. К. - гораздо больше, чем с мамой, хотя девочке в моем возрасте полагалось бы быть ближе к матери. Но с отцом мне было интереснее.
Существовала в наших отношениях и такая форма. А. К. давал мне какую-нибудь книгу и говорил: "Прочти. Если скажешь, что интересно, я тоже прочту". И пользовался моими рекомендациями. Обычно наши оценки совпадали. Хотя был и такой случай: я похвалила, а он от книги в восторг, кажется, не пришел. "Плохо?" - "Нет, хорошо, но мне очень не нравится герой".
Следствие по моему делу было недолгим. Арест в середине марта, а уже в начале июня приговор: пять лет. Проходило нас по делу четверо. Муся Виленская жила с нами в том же 1-м Доме (имеется в виду 1-й Дом Советов, разместившийся после переезда правительственных учреждений в Москву в гостинице "Метрополь". - А. Б.). Ее отец Виленский-Сибиряков, старый революционер, неоднократно репрессированный при царизме, возглавлял в советское время издательство "Тюрьма и каторга", был членом оппозиции. С Мусей я близка не была. По-хорошему бойкая, она была совсем не похожа на меня - я была замкнутой, и мы даже не дружили. Хотя моя мама меня к ней и подталкивала.
На следствии Виленская меня уличала в антисоветских поступках. Как-то я поделилась с ней своей досадой: написала очерк о художниках Палеха, а в журнале его отвергли: "Воронскую печатать не будем", явно как носительницу этой фамилии. Я в разговоре с Виленской возмущалась тогда: "Какая наглость!" Следствием этот эпизод был расценен как очернительство Советской власти - преследует детей арестованных. За этот фактик следователь Смирнов отблагодарил Мусю - разрешил ей написать открытку домой. Подачку эту она получила в моем присутствии. Утвердительно Муся ответила и на вопрос: "Были ли у Воронской антисоветские настроения?"
С Татьяной Грюнштейн (ее отец тоже старый большевик, сидел при царе в Шлиссельбургской крепости) мы учились в одной школе, но были еще менее близки. Я и вовсе потеряла ее из вида, когда она поступила в геологический институт, а потом вышла замуж за своего однокурсника Степанькова. Однако это не помешало ей дать показания на меня (равно как и на собственного мужа).
Следствие пыталось представить нашу - несуществующую! - группу как молодежную троцкистскую организацию. Из этого ничего не могло выйти - все было надумано. Тем не менее обвинение сохранилось: КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность - А. Б.), хотя срок был и небольшой - пять лет нам, трем женщинам, и три года Степанькову. Все мы после приговора оказались на Колыме.
Беседа четвертая
В предыдущей беседе Галина Александровна упомянула о том, что среди тогдашних заключенных существовало размежевание на тех, кто полагал, что вакханалия арестов - это произвол органов, НКВД, о котором высшее руководство просто не знает, и тех, кто догадывался о роли в массовых репрессиях самого вождя. Я прошу Галину Александровну рассказать о том, как к этому вопросу относились в ее семье.
- Мама относилась к числу тех, кто сомневался в Сталине. Дело в том, что Александр Константинович очень рано стал многое предчувствовать. Конечно, он не мог предвидеть всех кровавых последствий сталинского террора, но к Сталину относился очень скептически. Отсюда и мой скептицизм, и мамин - в еще большей степени. Ну а в лагере она как все мы, стала "дозревать".
А. К. очень рано сказал мне: "Сталин начинает задвигать Ленина". Эта мысль показалась мне невозможной: как кто-то мог "задвинуть" Ленина? Но фразу отца я запомнила, а потом убедилась, что А. К. был прав. Сказал он так, по-моему, в конце двадцатых годов.
Наш эшелон ушел из Москвы 30 июня 1937 года. Вагон был из одних "политических", кроме нас - только одна спекулянтка и одна воровка. Вели они себя вполне пристойно, так как понимали, что им здесь не гулять.
Из тех, кто был в вагоне, помню Зинаиду Лихачеву, Брагинскую (литработника), моих подельниц Виленскую и Грюнштейн, харбинку Бирон, Мальскую (у нее муж был коммунистом, на какой-то ответственной работе), Надю Ветрову, Ларюшину (недавно она умерла), Антонину Гуничеву (рабочая девочка), Асю Нехтюлину… Ехали мы около месяца.
Я спрашиваю Г. А., помнит ли она песню, сочиненную 3. А. Лихачевой на мотив знаменитой "Каховки":
Бутырка Бутырка,
Потом пересылка,
А время как пуля летит…
Охотское море, Нагаева бухта -
Этапы большого пути.
Эта песня, как писала мне Зинаида Алексеевна, родилась во время пути на Колыму.
Г. А. Да, помню. Там были такие слова:
Мы мирные люди.
За что мы попали -
Сама до сих пор не пойму.
А еще Зинаида Лихачева сочинила за время пути песню на мотив известного романса Вертинского:
Где вы теперь?
Кто вам "снимает" пальцы?
Что на допросах натрепали зря?
Ведь мы теперь безвестные скитальцы
И с пересылки - прямо в лагеря.
В последний раз Москву увидеть близко
Сквозь "черный ворон" мельком удалось.
И в лагерях - отнюдь не в Сан-Франциско -
Вы жизнь свою начнете на авось.
Под Владивостоком, кажется, на Второй речке, мы провели еще около месяца. Потом нас погрузили на "Кулу", и мы оказались в Магадане. Здесь, в транзите, прожили еще месяц. Нас выводили на работу. В это время в городе прокладывали коммуникации, и нас ставили засыпать траншеи. Выводили нас без охраны. Руководила нами бандитка-староста Анка. Она не орала, не изображала из себя начальницу. И по-своему даже заботилась о нас: советовала не обращать внимания ни на какие, даже самые заманчивые, предложения прохожих, не велела никуда отходить от места работы - заманят, изнасилуют, убьют.
Иногда посылали в какое-нибудь учреждение мыть полы, окна. Раз послали работать на хлебозавод.
С питанием обстояло удовлетворительно. Кормили в основном перловой кашей. Давали еще рыбу - не соленую, свежую. Вероятно, треску. Картошки не было. Мясо не давали. Хлеба было достаточно. О сахаре не помню. У меня к нему нелюбовь врожденная. И в Бутылке я его отсутствия (или присутствия?) не помню.
Еще в Магадане я получила обратно свою телеграмму, посланную маме в Москву, с отметкой "не проживает". Стало понятно, что и ее арестовали.
Через месяц нас стали делить, кого куда послать. Принцип был простой: верхняя часть алфавита - на прииска, нижняя - на сельхозработы. Мне полагалось отправиться на прииск, но моя приятельница Ларюшина очень не хотела, чтобы нас разлучили, и кого-то она упросила, чтобы и меня послали на сельхозработы. Так я оказалась в "Эльгене".