- Правда ли это, Харитон Игнатьевич, не преувеличиваешь ли ты? - улыбаясь спросил Петр Никитич.
- С чего мне врать… Сущую правду говорю тебе, а ноне… - и Харитон Игнатьевич, не докончив, махнул рукой и, грустно склонив голову на правую ладонь, задумался.
С минуту в комнате царила невозмутимая тишина, прерываемая время от времени треском сальных оплывающих свеч да доносившимся из кухни плачем и возней детей, которых Дарья Артамоновна укладывала спать.
- Стало быть, уж ты совсем покончил дело-то с озером? - томным, как будто болезненным голосом спросил Харитон Игнатьевич, повидимому вовсе не интересуясь этим делом, а только желая поддержать прерванный разговор.
- Окончил.
- Как же ты это обломал-то его?
- Читай и увидишь, - ответил Петр Никитич, вынув из портфеля, не менее ветхого, как и бывший на нем нанковый сюртук, общественный приговор.
Харитон Игнатьевич внимательно, но тоже, повидимому, безучастно осмотрел приложенные к приговору печати волостных начальников, номер, каким был помечен приговор, прочитал про себя и самый приговор и рапорт, при котором он представлялся в казенную палату, и молча подал его Петру Никитичу.
- Чего ж теперь далее-то будет? - спросил он.
- Завтра сдам его в палату, и если кто хочет взять озеро, то нужно только подать в палату прошение, и ему беспрекословно отдадут его в пользование, - ответил Петр Никитич.
- Ну, давай бог… Шибко я рад за тебя… все ж хоть кусок ты будешь иметь по гроб жизни. Не докуда тебе мыкаться без приюта на свете, пора и своим домком пожить, по-людски, отдохнуть от нужды да горести, - произнес Харитон Игнатьевич, сникая пальцами нагар со свеч.
- А за себя-то что ж ты не радуешься: ведь, кажется, озеро-то общий наш кусок, а? Что ж ты себя-то выделяешь? - спросил Петр Никитич, прищурившись и пристально глядя на него.
- Не-е-ет… меня уволь, - расслабленным голосом ответил он. - Я передумал и касательства не хочу к озеру иметь.
- А-а… неужели? - каким-то неопределенным тоном спросил Петр Никитич.
- Лета, друг, ушли, - тем же голосом ответил Харитон Игнатьевич. - Где уж мне этакими делами орудовать… да и то опять скажу тебе: у меня, слава тебе господи, есть хлеб, не голодую; за что я буду у тебя половину дохода отнимать, в два-то горла хватать? Владей уж ты им один… поправляйся!
- Спасибо тебе, Харитон Игнатьевич, что ты облегчил мою совесть! - громким, радостным голосом прервал его Петр Никитич, вскочив с сундука. - А я, признаться, ехал к тебе… и не знал, как приступить… как сказать тебе…
- Про что это? - спросил он, не глядя на него, хотя по движению головы было заметно, что его как будто что-то кольнуло. –
- Совесть мучила меня, - продолжал Пехр Никитич, быстро ходя по комнате, - ну, думал, выгонит меня Харитон Игнатьевич и наругается досыта. И стоило бы, стоило, не похвалю себя.
- За что мне тебя бранить? Живем любовно, пакостей друг другу не делали, одолжались еще.
- Я ведь порешил с озером-то, продал его Калмыкову, знаешь ли ты это? - спросил Петр Никитич, остановившись против него.
- Ка-а-ак? - протянул Харитон Игнатьевич, меняясь в лице.
- Ныне приехал он в волость к нам, - продолжал Петр Никитич, будто не замечая перемены в лице и голосе своего собеседника, - затем, чтобы скупать, по обыкновению, у крестьян рыбу и посуду, зазвал меня к себе… подпоил меня, братец, бутылки две мадеры мы высидели с ним в вечер-то, разговорились о том да о сем… Черт меня и дерни разболтать ему про озеро-то… А парень ведь он, сам знаешь, разбитной, на все руки, и пристал ко мне; отдай да отдай ему озеро… а то, говорит, открою мужикам весь твой умысел… На пятнадцати тысячах и сладились.
- Сла-а-адились? - повторил глухим голосом Харитон Игнатьевич.
- Задаток уж взял! На другой день я только опомнился… а-а-ах да о-р-ох… да уж чего… сделано - не воротишь! Просто не знал, как к тебе глаза показать… И так ты теперь облегчил мне душу своим отказом от озера, что не внаю, какое и спасибо тебе говорить… Ехал-то я к тебе…
- Напрасно ехал-то, заодно бы уж и воротил мимо… - весь бледный, дрожащим голосом прервал его Харитон Игнатьевич.
- Все же сказать нужно было тебе.
- Какими же мне теперича глазами глядеть на тебя, скажи ты мне, а-а? - сжимая кулаки, спросил он.
- Ругай, ругай, как знаешь, кругом виноват пред тобой!
- Ругай! Да разве слово-то прильнет к тебе?
- Ну, плюнь мне в глаза, все же мне легче будет глядеть на тебя.
- Оботрешься… да такой же станешь, - дрожащим голосом сквозь зубы процедил Харитон Игнатьевич. - Вишь, какая совесть-то у тебя, а-а? - захлебываясь, заговорил он, не скрывая более своего волнения. - Меня-я, человека, что тебя нищего призревал, поил… кормил… ты сменял на первого попавшегося тебе на глаза, а-а-а?
- Спьяна поддел он меня, Харитон Игнатьевич, каюсь, спьяна! - жалобным голосом и с сокрушенным видом оправдывался Петр Никитич.
- Что ты теперича сделал со мной, а? Ведь я, в надежде на озеро-то, подряда лишился, что тыщи бы дал мне… - вскочив в свою очередь с сундука, говорил он. - Ведь я залоги, что внес, обратно взял… подлая душа твоя… знаешь ли ты это?
- Неужели! А-ах, боже мой, боже мой! - повидимому с ужасом произнес Петр Никитич. - Прости ты меня, бога ради. Вот что я наделал с тобой за твою-то хлеб-соль… А все вино… все это оно, проклятое!
- Ну, что я теперь делать буду?! - всхлопнув руками, произнес Харитон Игнатьевич. - И ты, подлый, еще в дом ко мне глаза казать приехал… - со слезами в голосе уже говорил он, - и тут еще, уж зазнамо обокравши меня… хлеб мой ел, вино мое пил!
- Отплачу, бог даст!
- Отплатишь! Знаю теперь твою-то расплату! Ну, помни же, Петр Никитич, - продолжал он, с азартом стуча кулаком по столу, - буду и я тебе друг… помни ты это… Я тебе это озеро поперек горла поставлю… уж коли не мне… так и никому оно не достанется! Помни!.
- Но ведь тебе же не нужно озера, ты сам сказал!
- Когда я говорил тебе это? Разве уж не решено было меж нами, что озеро будет обчее наше, а?
- Сейчас говорил ты мне! Припомни свои слова, не волнуйся! Минуты не прошло еще, как ты сказал мне, что и лета тебе не дозволяют этим делом орудовать… и что тебе не хочется меня обижать - брать половину дохода себе!.. чтоб я владел озером один, а тебя уволил… что ты и касаться к нему не хочешь!
- А… а… если… я, может быть… того, пытал твою душу, говоря эти слова, - заикаясь ответил он.
- Милый друг, ты и не сердись на меня, - переменяя тонна суровые ноты, заговорил Петр Никитич, - я когда продавал озеро Калмыкову, то так и думал, что ты согласился взять озеро за себя ради шутки, просто только испытывая меня. Вишь ведь ты какое чадо: у тебя на дню семь пятниц, ты сейчас скажешь слово, да тут же и отопрешься. Мог ли я надеяться, посуди, что, когда уж все дело будет обделано, ты снова не откажешься от озера? Оно так и вышло! Вот почему, когда подвернулся подходящий покупатель, я и согрешил пред тобой - продал его… прости!
- Разорил ты меня… разорил… Помни ты это! - опустившись в изнеможении на сундук, хриплым голосом ответил Харитон Игнатьевич.
- Чем я тебя разорил? Разве деньги ты дал мне, а?! Ты и векселя не хотел давать, вспомни-ко хорошенько!
- Я б те наличными выдал.
- Так бы и говорил тогда, когда я предлагал тебе озеро, а ты тогда только без пути ломался надо мной. Шутки шутил да ругал меня… а?
- Ладно, коли ты со мной так поступил, так и я тебе друг буду, услужу… не увидит твой Калмыков озера! - снова вскочив с сундука, крикнул Харитон Игнатьевич.
- Почему не увидит? Ведь ты читал приговор… Теперь уж все кончено, теперь уж озеро в моих руках.
- Завтра же в волость поеду… и все твои умыслы мужикам раскрою, - горячился Харитон Игнатьевич, то садясь на сундук, то снова вскакивая с него и поминутно поправляя поясок на рубахе, который, казалось, стеснял его.
- О-о-о! Поезжай, голубчик, и говори, что хочешь… Тебя ведь знают там! Спроси-ко прежде, кто еще твоим словам веру даст, а?
- Мы и повыше пойдем… уши-то и у начальства есть.
- Иди! Я не больно боюсь, не из трусливых! Только кто про кого более поведает начальству, посмотрим! А я тебе вот что скажу, Харитон Игнатьевич, - отрывисто и бледнея продолжал Петр Никитич, - ты со мной так не разговаривай, я не люблю… Ты, брат, помни, что коли дело на ссору пойдет, то мне стоит только сказать кой-кому два-три словца, и ты затанцуешь на аркане. Слышал?
- Ты… ты… ты… что ж это взъелся-то на меня? Разве… я… я… обидел тебя чем? - заикаясь и бледнея, произнес Харитон Игнатьевич. - Я… я… кажись, любовно с тобой…
- Если любовно жить хочешь со мной, так и делай любовно, а обидных намеков да шуток не выкидывай! Я ведь уж не ребенок… школ-то много прошел, а ты еще не учен, помни это! Если ты мне когда-то кусок хлеба бросал, как собаке, так уж я тебе втрое за него заплатил, и мы квиты… Слышал?
- Я… я… я… я, вот те Христос! Да ты выпей мадерцы-то, полно… полно тебе. С чего ты взъелся? Да я… первый друг… Неуж ты не знаешь меня?
- Знаю!
- Слава тебе господи, какие дела-то обоюдно вершили с тобой, вспомни! Нам ли ссориться, да выпей ты, ну… ну… Экой какой ведь ты кипяток: я с тобой в шутку, а ты все в щеть да в щеть.
- Пиши сейчас вексель на пятнадцать тысяч!
- Писать? А Калмыков-то как же?
- Пиши, если говорят тебе! Если ты со мной шутил, так и я с тобой пошутил! - сердито ответил Петр Никитич, подавая ему заранее приготовленный им вексельный лист.
- Хе-хе-хе-е! Так вот оно что, ты пошутил! А я-то было испугался. Ах ты боже мой, даже ровно душу-то захолонуло! Ну… ну давай напишем! А не то, может, завтра бы утречком написали, а? Теперь бы поговорили на мировой-то, а? Да выпей ты. Ну, поцелуемся не то.
- Для чего же целоваться-то?
- Ну… ну, уважь, я вот хочу закрепиться с тобой!
- Умойся поди прежде, а то посмотри на лицо-то, точно его кто в масле поджаривал, - насмешливо ответил Петр Никитич.
- Вот уж ты и грубишь! Позволь тебе только на ноготь наступить, так уж ты всю ступню отдавишь, сейчас зазнаешься! - обидчиво отозвался Харитон Игнатьевич, отирая лицо полотенцем. - На себя-то бы прежде оглянулся, хорош ли! Дай-ко вот тебе капитал-то, хе-хе-е… нос задерешь превыше Ивана Великого.
- Оба хороши будем, нечего сказать! Пиши же вексель, - настойчиво повторил Петр Никитич.
- Что так приспело тебе? Не убежит! Я вот еще подумаю, писать ли, кабы еще какого обману не вышло.
- Харитон Игнатьевич, я не шутя говорю тебе: брось ломаться! Слышишь? - крикнул, выходя из себя и поднимаясь с сундука, Петр Никитич. - Не доводи меня до греха.
- Оо-о! Ну, а что ты сделаешь мне, что ты стращаешь-то меня?
- Даешь вексель или нет?
- Хе-хе… а ты вот испей мадерцы-то, побалуй меня, старика. Ведь я тебе в отцы гожусь по летам-то, - ты бы это вспомнил, Петр Никитич. Мне уж, коли чего я не по ндраву сделаю, и простить бы можно. Ну, ну, уж коли ты неотвязный такой - изволь, напишу. Где у нас чернильница-то? Перо-то еще есть ли? - говорил он, вставая и намереваясь выйти из комнаты.
- Сиди, не хлопочи, у меня все есть, - ответил Петр Никитич, вынимая из портфеля глухую дорожную чернильницу и гусиное перо, вложенное в пакет, в котором лежал приговор.
- Запасливый же ты, хе-хе… - ответил Харйтон Игнатьевич, надевая круглые очки в толстой серебряной оправе.
Писание векселя под диктовку Петра Никитича шло очень долго. Харитон Игнатьевич поминутно облизывал перо губами; выводя буквы, поводил и языком по направлению пера, кряхтел и вздыхал, точно нее на плечах тяжесть, превышавшую его силы. Лоб и щеки его лоснились от пота. Наконец, окончив писать, он вздохнул и, поплевав на пальцы, потер руку об руку.
- Теперь все по форме? - спросил он, когда Петр Никитич, прочитав вексель, бережно сложил его и опустил в карман.
- Все по форме, - ответил Петр Никитич. - Только завтра утром сходим засвидетельствовать его к маклеру.
- Ну и слава богу, что он управил нас! Теперь уж, стало быть, мы неразрывны с тобой? - спросил он.
- Не отцепишься, если б и захотел! - с иронией ответил Петр Никитич.
- И отцепляться надобности не вижу… Ну, выпьем же для почину дела… Давай нам бог жить без греха… любовно… да добра наживать… - торжественно произнес Харитон Игнатьевич. Они крепко обнялись и поцеловались, завершая дело. Харитон Игнатьевич позвал и Дарью Артамоновну, одетую ради приезда гостя в шелковый шугай, и заставил ее тоже поцеловаться с Петром Никитичем. Заздравная рюмка обошла их поочередно. За ужином развеселившийся Петр Никитич рассказал собеседникам о проделке своей с крестьянами. Харитон Игнатьевич хохотал, слушая его, и время от времени острил, ио под конец задумался.
- Проворный же ты, ай-ай! - произнес он, покачав головою, - Неуж в Расее-то у вас все такие?
- Есть и почище, - самодовольно улыбаясь, ответил Петр Никитич. - Есть такие, тузы, что миллионы мимоходом проглатывают и не давятся.
- И сходит с рук?
- Сходит! Мелюзга-то попадается подчас, а кто покрупней, так не бывало еще примера.
- Ну и кра-а-й! - удивленно произнес Харитон Игнатьевич. - Вот бы где пожить, ума-то бы понабраться! А впрочем, нечего скучать, - с раздумьем продолжал он, - теперь и сибирскую-то пашенку так уназмили привозным-то из Расеи добром, что урожай-то со сторицей пошел! Скоро, поди, отборную-то фрухту уж из Сибири в Расею повезут… А все, брат, скажу, хошь бы одним глазком посмотреть, как это у вас там миллионы-то глотают!
-
На другой день, часов в десять утра по узенькой лестнице двухэтажного деревянного здания, стоявшего около базарной площади, в верхнем этаже которого помещалась контора маклера, поднимались Петр Никитич и Харитон Игнатьевич, надевший на себя на этот раз лисью шубу и высокую бобровую шапку, отчего вся наружность его представляла сплошной мех, разнообразный только по цвету и густоте шерсти. Раздевшись в смрадной передней, они вошли в контору. Помолившись на икону, висевшую в переднем углу, Харитон Игнатьевич подошел к маклеру, сидевшему у стола за грудой бумаг и книг и не обратившему даже внимания на вошедших.
- Вексёлек бы мне требовалось, Матвей Степанович, засвидетельствовать; за большое бы это одолжение счел, - обратился к маклеру Харитон Игнатьевич, подавая вексель.
Маклер молча взял из рук его вексель и, внимательно прочитав его, осмотрел к свету.
- Ого-го-о! Пятнадцать тысяч! - с удивлением произнес он, посмотрев на Харитона Игнатьевича. - Ты на что же этакую страсть денег занимаешь? - более мягким и даже радушным голосом спросил он, окинув в то же время своим насупленным взглядом Петра Никитича, стоявшего у порога, в стороне от них.
- По делу понадобилось: новое дело завожу, Матвей Степанович! - ответил Харитон Игнатьевич,
- Какое?
- Ругаться будете, коли сказать-то вам… Да оно, пожалуй, и следует обругать меня… Ну, да уж коли фундамент заложил, так волей-неволей, а дом выводи, - говорил он, разводя руками. - Кожевенный завод сооружаю, слыхали ли?
- А-а… что ж, это дело хорошее, выгодное, только смотри, пойдет ли? - предупредил маклер.
- В этом-то и задача вся! Про себя-то полагаю, что надо бы пойти ему, - задумчиво говорил Харитон Игнатьевич, - а за все прочее никто как бог!
- Хорошее дело… похвально… Пора тебе за ум взяться, не докуда хламьем торговать. Человек вы оборотистый… наперед скажу: маху не дадите… Поздравляю… рад… рад… - и маклер, протянув ему руку, дружески пожал широкую с коротенькими сучковатыми пальцами длань Харитона Игнатьевича. - В мещанах уж не останетесь… гильдию внесете? - спросил он.
- Уж как ни пойдет дело, а гильдии не минуешь!
- Видней… видней будет… почету будет более, - убедительно говорил маклер, то хмуря, то приподнимая свои густые брови. - Очень рад за вас, давай вам бог… может быть, еще и послужим вместе, кто знает, - заключил он. - Только… только… - произнес он, искоса осмотрев Петра Никитича. - Ведь это, кажется, тот самый Болдырев, что писарем в X-ой волости? - вполголоса спросил он. - Поселенец, что несколько лет тому назад шлялся по городу в опорках и рвани… с поздравительными стихами по купцам ходил, а-а?..
- Он самый, - улыбаясь и так же тихо ответил ему Харитон Игнатьевич.
- Неужели он за несколько лет службы в писарях нажил такое состояние? - удивленно спросил маклер. - Пятнадцать тысяч под вексель дать… это ведь… ой-ой!
- Хе-хе-хе! Полноте-с! Где ему до этаких денег дожить; у него, чай, и пятиалтынного-то в кармане нет! - успокоил его Харитон Игнатьевич. - Он ведь подставное лицо, - шепнул он на ухо. - Только вексель-то на его имя, во избежание огласки.
- Подставное-е-е… от кого? - удивленно спросил маклер.
- Отца Пимена знаете? Б-го благочинного…
- Знаю, как не знать!
- Я у него деньги-то занял! Вексель-то он на свое имя боится делать: опасается, чтобы по духовенству не разнеслось, до архиерея бы не дошло… А этот-то гусь кум ему будет. Счеты меж ними какие-то да дела ведутся… Бог их разберет! В большой они приязни живут, Ну, для отвода он и велел сделать вексель-то на его имя.
- А-а, вот что-о! Ну, теперь понятно, - ответил маклер. - Пимен-то богатый человек, знаю.
- Богатый, первеющий по округе.
- Богатый, богатый человек, - подтвердил маклер… Так вот оно что-о… Архиерея боится… ха-ха-ха! Да, строгонек он у них, поблажки не дает! Ну, теперь понятно, а то уж я подумал: откуда у Болдырева такие деньги взялись? Как так вдруг разбогател, что по пятнадцати тысяч под вексель дает… Оно точно, волость богатейшая… но все же… Ну, а Пимен-то и тридцать отсыплет да не почешется, бога-а-ат!
Процедура засвидетельствования векселя и внесения его в маклерскую книгу продолжалась не более часу. Маклер, холодно встретивший Харитона Игнатьевича, теперь не только проводил его до дверей, но даже сам отворил ему дверь и, почтительно пожимая руку его, пригласил его к себе в гости в ближайший праздник. От маклера приятели отправились в казенную палату, и Петр Никитич в присутствии Харитона Игнатьевича, зорко следившего за ним, сдал пакет с рапортом и общественным приговором дежурному чиновнику, под расписку его в разносной книге волости. Когда они вышли из палаты, Харитон Игнатьевич, сняв шапку, набожно перекрестился.
- Надоть бы, Петр Никитич, для почину дела молебен отслужить, - сказал он.
- Служи… я не прочь, - ответил Болдырев.
- Пойдем-ко! Мы бога не забудем, так и он взыщет нас своею милостью, - произнес с умилением Харитон Игнатьевич.
Обедня окончилась и священник вышел из собора, стоявшего против здания присутственных мест, когда на паперть вошли Харитон Игнатьевич и Петр Никитич. Остановив, священника, Харитон Игнатьевич попросил его отслужить молебен.
- С божьей бы помощью надоть дельце сеорудить… ваше благочиние, - ответил он на вопрос священника, по какому поводу он служит молебен. Все время молебна Харитон Игнатьевич стоял на коленях, осеняя голову и грудь широкими крестами и кладя земные поклоны.
- Ровно оно легче на душе-то, свободней стало! - сказал он Петру Никитичу, выходя из собора и оделяя нищих грошами и копейками из длинного кожаного кошелька.