На беду мою причудливая природа поселила во мне отвращение к огурцам. О огурцы! чего вы мне стоили. До сих пор я не могу об них вспомнить без ужаса. Матушка с бабушкою никак не могли понять этой причуды; несмотря на их долголетнюю опытность им разу не случалося встретить, чтобы человек мог иметь отвращение к огурцам, и потому они положили во что бы ни стало победить мое упрямство, глубокомысленно рассудив, что обуздывать непокорный характер должно на первых порах, не упуская времени.
Вследствие сей системы каждый вечер принесут проклятые огурцы, подзовут меня - я затрясусь, заплачу, отворочусь - меня высекут, пристращают, заставят проглотить несколько кусков, на другой день я болен, матушка в отчаянии, хлопочет со мною, горько жалуется соседям, <что> Бог дал ей такого р<ебенка>, который ни с того ни с сего беспрестанно хворает. Но едва я оправлюсь - опять проклятые огурцы явятся на сцену - и опять я трясусь, плачу, опять меня секут, и опять я болен. До сих пор от этих минут осталось во мне страшное впечатление, которое врезалось в мою память и не изгладится с жизнию.
Жизнь и похождения Иринея Модестовича Гомозейки, или Описание его семейственных обстоятельств, сделавших из него то, что он есть и чем бы он быть не должен
Бога ради оставьте меня в покое!
Глава 1-я
Первоначальное воспитание
Мое рождение не было ознаменовано никаким примечательным явлением природы: не явилась ни комета, ни новая звезда, не было ни тени затмения ни солнечного ни лунного, хотя солнце не захотело взглянуть на новорожденного: на дворе был туман, дождь, слякоть, словом, русская глубокая осень во всей своей безыскусственной простоте. Я это знаю наверное потому, что тетушка с тех пор к числу двух любимых своих анекдотов присоединила рассказ о бричке, посланной в город по случаю моего рождения за лекарем и которая, не отъехав от деревни двух верст по большой дороге, завязла, потому что тогда большую дорогу только что исправили; примечательнейшее при сем обстоятельство, которое долго возбуждало любопытство и всеобщее участие в нашем уезде, было то, что одно колесо брички утонуло в грязи. Его отыскали уже на следующее лето на аршин под землею. Таковы были тогда пути сообщения нынче говорят, будто бы они почитаются необходимым условием просвещения и общественной жизни. В старину, когда люди были поосновательнее нынешних, об этом просто не думали. Но еще и ныне не все в этом не уверены. <Так в тексте. - М.Т.> Как бы то ни было, тетушке удалось на своем веку рассказать раз сто об этом происшествии.
Итак: я родился, вслед за чем меня окрестили, крепко-накрепко спеленали и положили в колыбельку. Батюшка вскоре после моего рождения скончался, матушка предварительно выделила себе седьмую часть, приняла на себя опеку над моим маленьким имением, а тетушка- старая девушка, всегда жившая в нашем доме, из усердия принялась пеленать меня и качать в колыбели до истощения сил. Так протекли долгие годы, о которых, к сожалению, ничего не могу рассказать читателю, хотя они должны были быть очень любопытны. Что осталось у меня в памяти, то я пожалуй расскажу, но остроумный читатель тотчас поймет, что я не могу рассказать истории моих пеленок, не прибавляя ничего такого, что я узнал после. Это кажется очень ясно.
Матушка с тетушкою, наслышавшись довольно на своему веку о неповиновении детей своим родителям, с самого начала решились приучить меня к покорности и уважению и для того обходиться со мною как возможно строжее. Еще более они утвердились в этой мысли потому, что заметили во мне с самого младенчества зародыш самого буйного и неуважительного характера: например, я громко кричал и бился из рук, когда меня пеленали, кричал также, когда меня по два и три часа держали в духоте на праздниках, и еще сильнее принялся кричать, когда на помочах мне стали выворачивать лопатки. На беду мою причудливая природа поселила во мне отвращение - к чему бы вы думали? - к огурцам. О огурцы! чего вы мне стоили! До сих пор одно воспоминание о них заставляет меня дрожать всем телом. Матушка с тетушкою никак не могли понять, чтобы можно было иметь отвращение к огурцам, потому что в течение их долгой жизни им никогда не случалось встретить человека, который бы имел подобное отвращение; вследствие чего они положили, что это не что иное, как упрямство, которое немедленно должно переломите во что бы ни стало, - глубокомысленно рассудив, что непокорный характер надлежит обуздывать на первых порах, не упуская времени.
Эта система была наблюдаема с большою точностию: каждый вечер принесут проклятые огурцы, подзовут меня, я затрясусь, заплачу, отворочусь - меня пристращают, высекут, заставят проглотить несколько кусков; на другой день я болен, матушка в отчаянии и горько жалуется соседям, что Бог дал ей такого ребенка, который ни с того, и с сего беспрестанно хворает. Но едва я оправлюсь, опять проклятые огурцы явятся на сцену, и опять я трясусь, и плачу, опять меня секут, и опять я болен.
<2>
Горе меня взяло. Я вышел в садик и сел на скамейку, потупив голову. Подо мною червяк, сорванный ветром с дерева в ту минуту, когда он прилеплял свою нить, чтобы начать обвиваться паутиною - бедный в страхе и отчаянии подымал голову, искал родной ветви с тем чудным инстинктом, который отличает сей род насекомых - тщетно! Ветвь была от него на несколько аршин в вышину и долгий путь ему надобно было совершить, чтобы снова добраться до верхнего пристанища. Он полз то так, то в другую сторону, поднимал то ту, то другую травку, попадавшуюся ему на дороге и снова спешил далее - во всех его движениях было заметно беспокойство- он чувствовал, что уже наступило время его превращения. Он чувствовал, что время его не дожидается - еще минута - и силы его начнут ослабевать, он уже не будет в состоянии обвить себя своею таинственною пеленою - сорвать с себя свою земляную одежду и будущее для него исчезнет, он не испытает сладости воскреснуть для любви и жизни и в беззаботной свободе на легких крыльях переноситься с цветка на цветок - еще минута, и он умрет, и умрет червяком. Я поднял его, посадил его снова на ветку, и он с быстротою принялся спускать с себя свою пресмыкающуюся одежду.
Неужли не найдется на свете руки, - подумал я, - которая бы и мне помогла оставить мою темную долю - мое грязное платье - и мне суждено лечь в могилу, убитому грубою встречею ежедневных обстоятельств!
Христианство не даром призывает человека к забвению здешней жизни; чем более человек обращает внимание на свои вещественные потребности, чем выше ценит все домашние дела, домашние огорчения, речи людей, их обращение в отношении своей цели, беспрестанная раздражительность. И счастливы ли они в награду за все заботы. О нет! они ежеминутно проклинают жизнь свою. Ежеминутно они пекутся о средствах для жизни и не успевают жить ни одной минуты.
<3>
Итак, наконец я вступил в службу и поступил под начальство г. губернского полицмейстера. Как <на> человека умного, университетского, грамотея, он возложил на меня должность секретаря. Я принялся за мое дело с энтузиазмом. Надобно вам знать, что я еще в университете обращал особенное внимание на камеральные науки, полагая, что оне самые необходимые для России. Я выписал в библиотеке из огромного Дюлорова сочинения о Париже, из постановлений парижского Совета народного здравия - все то, чего у нас нет и что могло бы с успехом быть заведено в губернии; у меня было подробное описание ватер-клозетов, новая статья о газовом освещении, огромные примеры из исправительной системы, опыты над хлористыми соединениями для очищения воздуха: теперь, думал я, пришло мне время испытать на деле все эти нововведения. Я перечел мои рукописи, вчитался в устав Управы благочиния и в другие постановления касательно устройства городов. Воображение мое воспламенилось, я представлял себе наш губернский город поставленным на европейскую ногу. Не прошло нескольких дней, как я явился к моему Ивану Савельевичу с различными планами. Я представлял ему, что уже с давнего времени существует у нас обычай всякую нечистоту выбрасывать на улицы, что от этого заражается воздух, что можно было бы на этот предмет отвести особое место, обращать в навоз и отдавать его окружным жителям, которые так в нем нуждаются; я представлял ему, что не худо бы приказать мести по крайней мере те улицы, которые намощены, что от этого мостовая бы укрепилась и не нужно было бы ее ежегодно починивать; у пристани нашего города находились полуразвалившиеся своды старинных скотных <?> магазинов, где рыбаки приходили укрыться в ненастное время, иногда раскладывали огонь, туда же под вечер стали сходиться и другие жители города - купцы, мещане, поговорить о своих делах, продать, купить, просто поглазеть, завелось и вино, а с вином споры и драки - наутро ж приходили судиться к полицеймейстеру - но как большею частию все эти дела происходили в сумерках, то ничего разобрать было невозможно; вблизи от этих развалин было место, из которого по временам выходил огонь, который жителями почитался чудотворным - и все удивлялись, зачем на этом месте правительство не велит построить часовню. Я представлял Ивану Савельевичу, что для прекращения этих беспорядков надобно было или запретить сходиться под своды, или осветить их; что для сего легко было бы провести чрез деревянную трубу этот чудесный огонь, который был не иное что, как газ, довольно годный для освещения; я представлял ему также, что наши рыбные торговцы не имеют обыкновения мыть деревянную посуду, в которой держат рыбы, что от этого в теплое время нельзя пройти мимо рынка, что от этого могут происходить болезни и что не худо бы велеть иногда эту посудину обмывать хлориновой известкой.
Иван Савельевич Прохоров долго меня слушал, ничего не говоря, да как вдруг воскликнет на меня мой Иван Савельевич: "Да что это вы, батюшка - да ты хочешь весь наш город верьх дном поставить? Что вы мне за аллегорию несете? в книгах что ли вы ей научились - так я тебе скажу, батюшка, что книги другое дело, - а дело также другое дело! И чего не прибрано - вишь, и навоз в одно место свози, и огонь проводи, и улицы чисти - все это, мой батюшка, как говорит губернатор, кар-кар-кар-карбонарские идеи - я уже, батюшка, 40 год служу - и по милости Божией не капрал - что ж мы дураки, что ли, прости Господи - не знали до тебя, что в городе делать - вишь, выскочка выехал. Да скажи мне пожалуй - если бы по-твоему все это делать, так тогда бы и полицмейстера не надобно было бы в городе - так вот видишь, тебя не спросили, а учредили полицмейстеров, чтобы за всем в городе наблюдать да иметь присмотр…"
- Мне хотелось для вас же, Иван Васильевич - облегчить этот присмотр.
- Покорно благодарю, батюшка - и без того всех сыщем - по-твоему, так пойдешь по городу, и нашему брату не на что прикрикнуть будет - что ж я буду за полицеймейстер?… Теперь по крайней мере пойдешь поутру - взглянешь - сор навален, прикрикнешь, драка - опять прикрикнешь, а от этого люди знают, что есть набольший в городе, что острастка есть - понимаешь ты это, молодой человек - вот она, опытность-та и выказывает себя…
- Будьте уверены, что у вас, Иван Васильевич, всегда будет довольно дела, я только хотел…
- Хотел, хотел - хотел выскочкой быть.
- Доброе намерение…
- Нет, сударь, не доброе.
- Общая польза…
- Какая польза, сударь, в чем?
- Может бы. Начальство оценит…
- Начальство! - Так вы в самом деле думаете, сударь, что я понесу ваши проекты к губернатору, чтобы он меня за сумасшедшего принял - нет, ведь он, сударь, шутить-то не любит…
- Но ведь мести улицы -
- Мести улицы, мести улицы - да что вы твердите: мести улицы - подумайте хорошенько, образумьтесь - зачем месть улицы?
- От этого укрепится мостовая…
- Чего не выдумает - полноте, батюшка - все камни от этого выскочат…
- Да это опытом доказано… Мак-Адам…
- Адам об этом ни слова не говорит…
- Да Мак-Адам, англичанин…
- Тьфу! прости Господи! - Ну… ну - так он англичанин, а мы русские - нечего нам у него перенимать.
Таков был конец всем моим проектам.
<4>
Отчего мне до всего дело? Отчего всякое несчастие меня трогает? - отчего я рассчитываю все следствия, которые может иметь то или другое происшествие и заранее страдаю за людей, мне совершенно неизвестных? Отчего несправедливость меня выводит из пределов благоразумия? Отчего я с такою страстию ищу вразумить невежество, воспротивиться врагам здравого смысла? Отчего, напротив, во мне никто не принимает участия?
Я узнал, что дело решилось не в мою пользу. К кому прибегнуть? Кого просить? Я вспомнил великого мужа, открывшего во мне делателя фальшивых ассигнаций. "Может быть, - подумал я, - он тронулся тою несправедливостию, которую я потерпел от него и скажет хоть слово в мою защиту!"
Я отправился к моему благодетелю. Он по-прежнему сидел в своих креслах, перевесив подбородок чрез туго подтянутый галстук; по-прежнему заводил глаза, пил чай и курил трубку.
Я объяснил ему мое дело сколько можно понятнее - но я по глазам его видел, что он ничего не понял, - слова его подтвердили мое замечание. По своей привычке во всяком деле видеть не самое дело, но то, что нимало не относилось к делу, он сказал мне:
- То-то и есть, молодой человек, - жить бы смирно, не заводить споров…
- Да я разве начал тяжбу, Ваше превосходительство?
- Да хоть и не вы, а все бы лучше быть смирнее - я знаю, что вы напитаны очень дурными правилами, - дурно, молодой человек, право дурно - я вам советую…
- Но помилуйте, Ваше превосходительство, - объяснят ли мне раз в жизни, в чем состоят мои дурные правила? Вы сами знаете, есть ли один поступок в моей жизни, который бы можно было растолковать в худую сторону, выговорил ли я хоть слово…
- Вы хотя и ничего не говорите, - сказал великий муж, поднимаясь с кресел и подходя ко мне, - но вы питаете в себе злонамеренные желания - я это знаю, сударь, знаю…
- Уверяю вас, - отвечал я почти сквозь слезы, - уверяю вас, что все мои желания ограничиваются одним: чтобы мне оставили хоть суму идти по миру…
- Что это вы говорите, сударь? Как вы смеете даже при мне говорить эдакие речи? Вот видите ли, вы сами себя оказываете, что вы такое? Кто же хочет отнять у вас суму?…
- Мой противник поклялся, что он не оставит мне даже сумы идти по миру - и дал денег и судье, и заседателям, и секретарю - вот кто отнимает у меня суму.
- А! хорошо, сударь, - это донос: ваш противник дал денег судье, заседателям и секретарю - пожалуйте мне это на бумаге - мы нарядим следствие…
- О, Бога ради, Ваше превосходительство, не наряжайте следствия - тогда я погиб совершенно…
- Это отчего?
- Для следствия необходимы доказательства, а я не имею никаких…
- Никаких доказательств, сударь! Как же вы смеете обвинять почтенных людей, заслуженных и без доказательства… ведь они, сударь, не какие-нибудь студенты, а один из них коллежский советник, другой коллежский ассесор - люди почтенные, заслуженные… понимаете вы это?…
- Но я знаю…
- А я также знаю, милостивый государь, - что вы не должны впредь ко мне на глаза являться - вот чему их учат в университетах… Да повторяю вам - будьте осторожны - за вами наблюдает начальство… вы человек беспокойный…
Я вышел.
- Кто? Иван Никифорович? он прекраснейший человек - предобрый!
- Да в чем же доброта его?
- Как в чем же? Недавно как он поссорился с Богданом Федоровичем - уж чего этот ему на насказал, что ж ты думаешь - небось Иван Никиф<орович> перестал к нему ездить? ничего не бывало - ездит чаще прежнего. Вот уж истинно добродетельная душа.