<Ответ В.Ф. Одоевского П.В. Долгорукову>
В одном безграмотном журнале, выходящим за границею, который, вероятно, в насмешку над всем русским присвоил себе название "Будущность", есть статья, где объявляется во всеуслышание, что я, нижеподписавшийся, предан низкопоклонному, чрезмерному любочестию, а сверх того, безделью и даже писанию плохих стихов. Этот журнал издается человеком, которого не хочу называть, ибо он бесславит свое, к сожалению, историческое имя. Доныне этот недоучившийся господин практиковался лишь по части сплетен, Переносов анонимных подметных писем и действовал на этом поприще с большим успехом: от них произошли многие ссоры, многие семейные бедствия и, между прочим, одна великая потеря, которую Россия доныне оплакивает. Брань такого человека не стоит даже презрения; на его клевету ответ вся моя, скоро шестидесятилетняя, честная, трудовая жизнь; кто ее хоть несколько знает, тому самый род порицания, избранный клеветником, покажется довольно странным. Был ли мой труд на пользу или без пользы, не мое дело судить; я не имел никогда поползновения к автобиографии, полагая, что она должна следовать лишь за некрологией. Но в статье этого господина есть клевета другого рода, более положительная; он рассказывает о моих сношениях с А. С. Пушкиным и с Д. В. Дашковым. Я не могу и не должен молчать в таком деле, где клеветник вмешал столь знаменитые, столь дорогие для России имена; пошлым анекдотам не поверит никто из тех, кто знает меня и помнит все сношения с Пушкиным и с Дашковым, но эта ложь без всякой протестации могла бы, пожалуй, когда-либо войти в биографии этих великих людей; в подобных случаях долг литератора, как человека публичного, разоблачать хотя ради исторической истины всякую клевету, из какого бы грязного болота она ни поднималась.
С Пушкиным мы познакомились не с ранней молодости (мы жили в разных городах), а лишь перед тем временем, когда он задумал издавать "Современник" и пригласил меня участвовать в этом журнале; следственно, я, что называется, товарищем детства Пушкина не был; мы даже с ним не были на ты - он и по летам, и по всему был для меня старшим; но я питал к нему глубокое уважение и душевную любовь и смею сказать гласно, что эти чувства были между нами взаимными, что могут засвидетельствовать все наши тогдашние знакомые, равно мое участие в "Современнике", письма ко мне от Пушкина и проч. т. п.; после горькой его кончины я вместе с кн. П. А. Вяземским, В. А. Жуковским и П. А. Плетневым имел счастие быть редактором тех номеров "Современника", которых издание было предпринято нами для того только, чтобы исполнить обязанность великого поэта как издателя к подписчикам на его журнал. При такой обстановке дела анекдот, выдуманный бесчестным клеветником, и по времени, и по характеру наших отношений с Пушкиным не мог существовать ни в каком виде и ни при каком случае. С Дашковым я познакомился в 1827 году при начале моей службы и имел счастие тогда же получить от него три весьма важные работы, за которые, может быть, многие грехи мне простятся в сем мире; в числе их было, между прочим: Положение о правах авторской собственности в России, вошедшее потом почти без перемен в силу закона и дотоле не существовавшее в нашем законодательстве. Служба моя под начальством Дашкова длилась недолго, ибо он вскоре потом был сделан министром юстиции, а я остался в министерстве внутренних дел, но приязненные отношения между нами не прекращались до самой кончины этого знаменитого государственного мужа. Награда, о которой упоминает в подтверждение своего вымысла клеветник, последовала гораздо позже и была для меня совершенною неожиданностию. Следственно, и анекдот обо мне с Дашковым есть также чистейшая ложь. Все это вымышлено клеветником потому только, что после многих его бесчестных и бесчеловечных более или менее тайных поступков совершился один ужасный, в действительности которого уже не было ни малейшего сомнения, и тогда я запретил этого безнравственного негодяя пускать к себе в переднюю. Inde ira.
В.А. Соллогуб. Из воспоминаний "Пережитые дни: Рассказ о себе по поводу других"
…Иду я с ним (Пушкиным. - М.Т.) по Невскому проспекту. Встречается Одоевский, этот добрейший, бескорыстнейший, чуть ли не святой служитель всего изящного и полезного. Одоевский только что отпечатал тогда свои пестрые сказки фантастического содержания и разослал экземпляры, в пестрой обертке, своим приятелям. Соболевскому он надписал на экземпляре: "животу", так как он его так прозвал за гастрономические наклонности. Соболевский, с напускным своим цинизмом, прибавил тотчас к слову "животу": "для передачи" и поставил книгу в позорное место, где стояли все наши сочинения. Само собою разумеется, что экземпляр был поднесен и Пушкину. При встрече на Невском Одоевскому очень хотелось узнать, прочитал ли Пушкин книгу и какого он об ней мнения. Но Пушкин отделался общими местами: "читал… ничего… хорошо…" и т. п. Видя, что от него ничего не добьешься, Одоевский прибавил только, что писать фантастические сказки чрезвычайно трудно. Затем он поклонился и прошел. Тут Пушкин снова рассмеялся своим звонким, можно сказать, зубастым смехом, так как он выказывал тогда два ряда белых арабских зубов, и сказал: "Да если оно так трудно, зачем же он их пишет? Кто его принуждает? Фантастические сказки только тогда и хороши, когда писать их нетрудно".
М.П. Погодин. Из "воспоминания о князе В.Ф. Одоевском", читанного в заседании московского Общества любителей российской словесности 13-го апреля 1869 г
Любовь к человечеству одушевляла автора; чувством и убеждением проникнута всякая его строка; многие описания возвышаются часто до поэзии. Язык везде правильный и чистый, везде рассыпаны блестки остроумия; воображение гуляет на просторе, но наклонность к чудесному, сверхъестественному, необыкновенному, исключительному выходит иногда из границ и приводит читателя в недоумение.
Это в особенности должно сказать о "Пестрых сказках", которые Одоевский издал еще в 1833 году; здесь преобладает решительно характер фантастический, почерпнутый преимущественно из любимых квартантов средних веков в пергаментном переплете. В тридцатых годах, может быть, мы и понимали их и забавлялись, но теперь уже мудрено разобрать, что хотел сказать ими замысловатый автор.
Впрочем, в них рассыпано много забавных и острых вещей, и везде сквозят основные его мысли и верования.
В рассказе "Как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту" автор очень живо и остро представил все нелепости женского воспитания и печальные его последствия, что в современной журналистике выставляется какою-то новостию!
Забавна "Сказка о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношению не удалось в Светлое воскресенье поздравить своих начальников с праздником".
Напечатал Одоевский "Пестрые сказки" не без своеобразной выходки: он придумал, по примеру испанцев, пред всякою вопросительною речью, которая в конце своем означается знаком вопроса, поставить еще впереди знак вопроса, только на выворот…
В. Ленц. Из "Приключений Лифляндца в Петербурге"
Однажды вечером, в ноябре 1833 г., я пришел к Одоевскому слишком рано. Княгиня была одна и величественно восседала перед своим самоваром; разговор не клеился. <…> Вдруг - никогда этого не забуду - входит дама, стройная, как пальма, в платье из черного атласа, доходящем до горла (в то время был придворный траур). Это была жена Пушкина, первая красавица того времени. <…> Мне захотелось посидеть по крайней мере около Пушкина. Я собрался с духом и сел около него. К моему удивлению, он заговорил со мной очень ласково: должно быть, был в хорошем расположении духа. Гофмана фантастические сказки в это самое время были переведены в Париже на французский язык и благодаря этому обстоятельству сделались известны в Петербурге. Тут во всем главную роль играл - Париж. Пушкин только и говорил, что про Гофмана; недаром же он и написал "Пиковую даму" в подражание Гофману, но в более изящном вкусе.
Гофмана я знал наизусть; ведь мы в Риге, в счастливые юношеские годы, почти молились на него. Наш разговор был оживлен и продолжался долго; я был в ударе и чувствовал, что говорил, как книга. "Одоевский пишет тоже фантастические пьесы", - сказал Пушкин с неподражаемым сарказмом в тоне. Я возразил совершенно невинно: "Sa pensee malheureusement n'a pas de sexe", и Пушкин неожиданно показал мне весь ряд своих прекрасных зубов: такова была его манера улыбаться. "Что такое вы сказали? - спросил меня князь Григорий, - чему он засмеялся?" Слова, сказанные мною, впоследствии распространились в публике…
Приложения
М.А. Турьян "Пестрые сказки" Владимира Одоевского
В изучении многообразного наследия Владимира Федоровича Одоевского "Пестрым сказкам" уделяется обычно весьма скромное место. По существу вплоть до недавнего времени они ни разу не становились предметом самостоятельного исследования, ни разу не были рассмотрены как целостный и важный во многих отношениях цикл. Между тем цикл этот, наряду с появившимися одновременно новеллами о "гениальных безумцах" - Бетховене, Пиранези, импровизаторе Киприяно, знаменовал собой начало нового, зрелого, петербургского, периода в творчестве Одоевского.
Вообще для этого писателя в высшей степени характерно циклическое художественное мышление, однако столь же характерна для него и незавершенность многочисленных циклических замыслов. Достаточно вспомнить наиболее крупный из них и параллельный по времени с "Пестрыми сказками" "Дом сумасшедших", для которого и писались "истории" "гениальных безумцев", "Путешествие вокруг моих кресел", "Домашние заметки", "Записки гробовщика", "Житейский быт", наконец, венчающие творческий путь писателя "Русские ночи". Но полностью реализованы были лишь два из них: первый и последний, и это обстоятельство также придает "Пестрым сказкам" особую значимость; хронологическое же их первенство открывает перед нами единственную в своем роде возможность наблюдать самое возникновение позднейших тем и мотивов, формирование философских, эстетических, художественных принципов писателя, ибо "Пестрые сказки" включают в себя образцы философского гротеска, социально-нравоучительного рассказа, фольклорной, "бытовой", "психологической" фантастики.
"Рациональное" задание цикла Одоевского отразилось до известной степени и в окончательном его названии, которому предшествовало иное - "Махровые сказки". Перемена эта произошла, очевидно, на последнем этапе работы, так как 12 февраля 1833 г., за несколько дней до выхода "Сказок" из печати, А. И. Кошелев, один из московских друзей Одоевского, передавал ему в письме мнение другого москвича - Ивана Киреевского: "Киреев<ский> жалел, что ты заменил оригинальное название "Махровые сказки" заглавием "Пестрые сказки", которое напоминает Бальзаковы "Contes bruns"".
Замысел "Пестрых сказок" рождался в новой для писателя литературной атмосфере. Переехав в 1826 г. на жительство в Петербург, он оставил не просто родную для него Москву, но и ту духовную среду, в которой вполне уже сформировался творчески и которая определила своеобразие первых его шагов на литературном поприще. Известно, что определяющим для молодого Одоевского этой ранней, московской, поры явилось "Общество любомудрия" - философский кружок "новой" московской молодежи, объединившейся в общем увлечении философией, по преимуществу немецкой, и прежде всего кумиром романтиков Шеллингом. Хорошо известно также, что будущий автор "Русских ночей" был вдохновителем этого кружка и одним из его организаторов. Неудивительно поэтому, что первые его литературные опыты отмечены ясно выраженной философской направленностью - впрочем, как и столь же явной еще несвободой от влияния дидактико-просветительского и обличительного пафоса литературной традиции предшествующего века.
Тем не менее его социально-обличительные рассказы и философские апологи были сочувственно замечены критикой. Еще большую известность стяжал он себе как воинственный, дерзкий журналист, сражавшийся с Булгариным, и, конечно же, как соиздатель Кюхельбекера по альманаху "Мнемозина".
Таким образом, к моменту переезда в столицу Одоевский отнюдь не чувствовал себя в литературе новичком, однако сближение с совершенно иноприродной ему петербургской литературной средой оказалось делом весьма непростым. И все же спустя несколько лет Одоевский прочно входит в орбиту пушкинского круга, и царящий здесь дух особого, интеллектуального, артистизма все отчетливее начинает влиять на него; сквозь достаточно уже сложившуюся и ярко выраженную творческую индивидуальность постепенно проступают признаки не свойственного ему ранее художественного мировоззрения. Писатель, правда, вовсе не отдается в полную его власть - отнюдь, однако, будучи художником не только оригинальным, но и восприимчивым, он чутко усваивает новые литературные уроки - прежде всего самого Пушкина. Увлекательная их сила расширяет творческий горизонт - Одоевский явно попадает в пушкинское "магнитное поле". В этом "магнитном поле" и возникают "Пестрые сказки".
В конце октября 1831 г. увидели свет "Повести покойного Ивана Петровича Белкина", изданные прозрачным анонимом "А. П.". За месяц до того русские читатели открыли для себя новое литературное имя - Николая Гоголя. Его искрометные истории, впитавшие сказочно-фантастический мир украинского фольклора, также преподносились от лица рассказчика и "издателя" - пасечника Рудого Панька и вызвали у Одоевского реакцию восторженную. "Вечера на хуторе близ Диканьки" он счел "и по вымыслу, и по рассказу, и по слогу" выше всего, изданного доныне "под названием русских романов".
Хотя к этому времени общий замысел цикла фантастических сказок у Одоевского, скорее всего, уже существовал, вполне вероятно, что именно новоявленные литературные "рассказчики" и подали ему окончательную мысль о форме циклического повествования. Вместе с тем очевидно, что сами сказки изначально и по существу должны были быть до известной степени полемичны: ни образцы пушкинской прозы, ни уникальный опыт малоросса Гоголя не могли служить Одоевскому, вполне к этому времени обнаружившему наклонность к прозе философской, абсолютной точкой отсчета. И тем не менее "побасенки" Пушкина сыграли, думается, в формировании "Пестрых сказок" решающую роль. На родство их с "Повестями Белкина" недвусмысленно указывал уже эпиграф, взятый из того же источника, что и эпиграф к пушкинским "Повестям", - из фонвизинского "Недоросля". В выбранной Одоевским цитате: "Какова история. В иной залетишь за тридевять земель за тридесятое царство", речь идет, как и у Пушкина, об "историях".
Впрочем, цикличность формы "Повестей Белкина" сама по себе не выглядела откровением - она была достаточно хорошо известна. Однако основным открытием Пушкина, оказавшимся для Одоевского решающим, стал Иван Петрович Белкин. Этому новому типу героя-рассказчика, "кроткому и честному" мелкому горюхинскому помещику, мягкосердному и равнодушно-неумелому в хозяйстве, предающемуся в сельской тиши мукам сочинительства, и обязан, думается, главным образом своим рождением рассказчик "Пестрых сказок" Ириней Модестович Гомозейко - фигура ключевая, чрезвычайно важная для понимания всего цикла. Поэтому необходимо задержать на ней пристальное внимание. Примечательна уже сама семантика имени героя: Ириней - от греческого eirene - "мир, спокойствие"; Модестович - от латинского modestus - "скромный" и, наконец, фамилия - Гомозейко, восходящая к старому русскому слову "гомозить, или гомозиться" - беспокойно вертеться, суетиться. Все это было вполне в духе просветительских традиций и собственных первых литературных опытов писателя и как нельзя более соответствовало существу образа. Вместе с тем "скромный", суетливый Ириней, незаметный завсегдатай "уголков" светских гостиных, явился из-под пера Одоевского весьма неожиданно. "Маленький, худенький, низенький, в черном фраке, с приглаженными волосами" человечек плохо вязался с исполненным гневно-обличительного пафоса Аристом из ранних "Дней досад" или с горделивой авторской интонацией в новеллах о "безумцах". Кланяющийся с глубочайшим почтением всякому, играющий в свете "жалкую ролю", Гомозейко выглядел почти ернически. "Низовой" герой, он невольно казался как бы "городским", "столичным" вариантом Ивана Петровича Белкина. "Издатель" "Пестрых сказок" В. Безгласный рекомендует Гомозейку, их "сочинителя" и "собирателя", как человека "почтенного", но "скромного и боязливого", решившегося обнародовать свой труд с одной лишь отчаянной целью - поправить финансовые дела, дабы иметь возможность сменить старый фрак, пришедший в "пепельное состояние", на новый - "единственное средство, по мнению Иринея Модестовича, для сохранения своей репутации" - и купить страстно желаемую и продающуюся по случаю редкую книгу.
Однако, разумеется, Одоевский, как в аналогичных случаях и Гоголь, "вышивал" по пушкинской канве свои узоры, творил свои "истории", и Гомозейко в этом смысле - создание глубоко и принципиально индивидуальное: в нем отчетливо присутствуют и личностные, автобиографические черты, неуловимые в "неопределенно-широком" Белкине, и инородная пушкинскому герою "эмблематичность", соответствующая содержанию и структуре фантастических сказок. Однако сам принцип "знаковости" рассказчика Одоевским усвоен, и в этом смысле к Гомозейке вполне приложимо определение рассказчика-Белкина, данное ему В. В. Виноградовым: он так же, "как алгебраический знак, поставленный перед математическим выражением", определяет "направление понимания текста".
Основным отличием Гомозейки - рассказчика "фантастических" философских сказок является "ученость": Ириней Модестович - ученый-чудак. Как в главном своем "недостатке" и "злополучии", составляющем "вечное пятно… фамилии", по выражению его "покойной бабушки", признается Ириней Модестович читателю в том, что он - "из ученых", из "пустых" ученых, т. е. тех, что знают все возможные языки: "живые, мертвые и полумертвые"; что превзошли все науки, преподающиеся и не преподающиеся в европейских университетах. Самая же непреодолимая страсть Гомозейки - "ломать голову над началом вещей и прочими тому подобными нехлебными предметами".