Каковы же, однако, сами эти "бунтовщики" в остальных отношениях? Местный священник, благочинный Г. Н. Гуляев, пастырь непокорного стада (и притом, - позволю себе прибавить, - пастырь в истинном значении этого слова), рекомендует их, как отличных прихожан, смирных и кротких людей. Не правда ли, это опять неожиданная черта во всей этой оригинальной истории?.. Как бы то ни было, по пословице: "добрая слава лежит, худая бежит", василевцы пользуются своей бунтовской репутацией не только в уезде, но и в губернии. Годы этого "бунта" и этих усмирений легли бременем на василевцев, хозяйство расшатано, валится кое-как, через пень-колоду, и василевские нищие ходят с сумами далеко по окрестностям даже в обыкновенные годы.
Как же избавиться от этого хронического недоразумения? У лукояновской продовольственной комиссии явилась на этот счет своя "идея", заимствованная, очевидно, у почтенного Мымрецова: василевцев решено "не пущать", и с 1873 года им не выдают паспортов на отхожие заработки. Теперь они вновь обратились в уездный съезд земских начальников с просьбой, ввиду неурожая, разрешить им отход на промысла, но 9 октября земский начальник известил волостное правление, что в этой просьбе съездом отказано. Года за два василевцев вдобавок посетил страшный пожар (пламя "слизнуло" почти все село целиком). За пожаром пришел и голод, и вот эта минута сочтена удобной для окончательного усмирения. Предполагалось лишить бунтовщиков огня и воды, не выдавать ни паспортов, ни зерна ссуды… Боже мой, но ведь они уже доказали свою закоренелость и теперь могли добунтоваться прямо до голодной смерти!
К счастью для василевцев и к чести губернских властей проект отвергнут, выдача паспортов разрешена губернатором, и рука помощи не минула непокорного села. Несколько лет назад кто-то, кажется именно кто-то из бывших земцев, человек простой и умеющий говорить с мужиком по-человечьи, убедил василевцев, что их положение не ухудшится, если они станут пахать надельную землю. И они стали пахать, но выкупных все-таки не платят, тем более что не имеют надежды уплатить всю накопившуюся годами недоимку… Таким образом, первая половина программы, над которой так долго и тщетно трудилась некогда почтенная команда кутайсовских сотских, все же исполнена. Теперь вдобавок василевец видел руку помощи, протянутую к нему среди невзгоды. Послужит ли это к прекращению "бунта"? Едва ли, конечно, если не будет сделана попытка устранения коренных причин неурядицы…
VI
"ЗАШТАТНЫЙ ГОРОД". - "СТОЛОВАЯ". - ОПЯТЬ "СПОКОЙСТВИЕ УЕЗДА". - БАЗАР И ПАРАДОКСЫ ГОЛОДНОГО ГОДА
"Заштатный город" Починки был настоящим городом при Екатерине. В архиве одной из местных церквей недавно найден документ, в котором протоиерей Георгий Алексеев описывает сильными чертами "бывший в 1795 году мая 3 дня происходивший в первом, во втором и в третьем часах пополудни превеличайший, престрашнейший пожар в городе Починках, в котором по сгорении собора, двух церквей, духовного правления, соляных амбаров, полиции, цейгауса и разного строения до шести сот дворов, оказалось, что в огненном пламени жизнь свою положили два священника, Александр и Иоанн, и крестьян обоего пола тридцать человек, да обжегшихся по причине отвсюду разлившихся пламени с ветром и вихрем человек до сорока… В которое время и я, грешный протопоп, хотя опален был огнем, однако богу, давшему мне силу и способность, благодарение: ибо между самого горящего строения пробежав к реке Рудне, жизнь свою спас".
Надо думать, что именно этот пожар решил участь Починок и обратил их в село. Однако Починки не забывают прошлого и предпочитают именоваться "заштатным городом". В нем помещается уездная земская управа, происходят собрания земства и - один раз в месяц - заседания уездной продовольственной комиссии. Таким образом, Починки по праву могут считаться второй столицей Лукояновского уезда, и, говорят, отсюда, собственно, исходит то, что впоследствии стали называть "лукояновским духом".
Дух этот чувствуется здесь и сильнее, и гуще. В Починках господа лукояновские дворяне собираются охотнее, чем в Лукоянове, тут им и уютнее, и свободнее. Здесь, в особом доме помещается канцелярия предводителя дворянства, М. А. Философова. Здесь же пребывает и действует коллежский советник Ильин, письмоводитель предводителя, он же секретарь воинского присутствия, он же непременный член всех учреждений, куда только может проникнуть ловкий человек, считающийся "правой рукой" самого предводителя. От усиленных приемов какого-то лекарства лицо его приобрело темносиний цвет, и потому его зовут "синим письмоводителем". Кличка, отчасти напоминающая "Синюю бороду", звучит чем-то таинственным и грозным. И действительно, это особа грозная для злополучных сельских властей. Если господин Философов получил свою опереточную диктатуру от генерала Баранова, то диктатура, которою облечен его письмоводитель, является уже далеко не опереточной для крестьянского населения. Он облагает это "подвластное население" данями и пошлинами, которые порой официально требуются канцелярией предводителя. Так, он открыто взимает с волостных правлений плату за призывные бланки, которые по закону рассылаются даром. Он обложил пятикопеечным сбором всех призывных, вынувших дальний жребий, наконец, от времени до времени, раза два-три в год он циркулярно рассылает по волостным правлениям билеты на лотерею, на которой разыгрываются какие-то неведомого происхождения муфты, ротонды и тому подобные предметы… "Приказано брать и берешь", - со вздохом говорят старосты, которым "синий письмоводитель" предоставляет редкий случай выиграть дамскую муфту или шляпку городского фасона. Господа лукояновские дворяне усердно закрывали школы и больницы. Нельзя, однако, не признать, что наряду с этим канцелярия их представителя стремилась ввести в деревню "городскую культуру"…
Дом, где помещается канцелярия предводителя, принадлежит крестьянскому обществу, у которого он был снят в аренду. Любопытно, однако, что общество ничего не получает за это помещение: "письмоводитель", заплатив за первый год, затем прекратил это баловство, а всякому, кто заикался о правах общества, умел зажать рот и дать почувствовать, что, с наступлением "новой дворянской зры", оспаривать завоевания "первенствующего сословия" довольно неудобно.
Впоследствии, отчасти благодаря "голодному году", все это выплыло на свет божий. Один из земских начальников, г. Бобоедов, состоял в открытой вражде с господином Философовым и "уездной продовольственной комиссией". По этому самому он пользовался поддержкой "губернии". Во время одного из объездов своего участка он наткнулся на следы незаконных поборов со стороны канцелярии предводителя. Простодушные старшины, как оказалось, заносили их в официальные книги! Началось дело, и, наконец, в октябре 1894 года коллежский советник Ильин предстал перед судом. К удивлению публики, собравшейся на заседании суда, на скамье подсудимых оказался уже не коллежский советник Ильин, а рясофорный инок Арзамасского Высокогорского монастыря. Почтенный отшельник не отрицал незаконных сборов и, нимало не щадя своих покровителей, доказывал только, что незаконные сборы были заведомым обычаем в лукояновских дворянских учреждениях. Суд вынес смиренному монаху обвинительный приговор, отчасти, быть может, смягченный тем, что подсудимый уже удалился от греховного мира. Во всяком случае коллежский советник Ильин сошел со сцены, а крестьянскому обществу удалось отвоевать свой дом, чуть не перешедший, благодаря давности владения, в собственность первенствующего лукояновского сословия…
Однако вернемся к прерванному повествованию…
В Починках (если не ошибаюсь, по инициативе госпожи Е. Н. Струговщиковой) открыта огромная столовая на двести пятьдесят человек. У двери ее - целая толпа: нищие, нищенки, старики, старухи, дети. Это еще не попавшие или не имеющие надежды попасть в столовую. Вот захожий странник, сгорбленный под котомкой, с посохом в руке, с огромной бородой и острыми, внимательными глазами. Много исходил он свету, но, видимо, здесь наткнулся на новое, еще невиданное учреждение и исследует его своим, наблюдательным взглядом, оценивая шансы поживиться и на свою странницкую долю. А вот и простодушные лица детей… Они плохо сознают, что происходит кругом. Они только голодны и смотрят на хлеб бесхитростными, грустными, широко открытыми глазами.
Ни наружного вида, ни подробностей организации этой столовой я описывать не стану. Все это уже известно читающей публике из брошюры Л. Н. Толстого и многих других описаний. Все столовые более или менее повторяли в главном свой первообраз. Здесь же я напомню только, что самое возникновение этого "опасного" учреждения в средоточии лукояновской оппозиции - следует считать результатом минутной слабости уездного попечительства. На дальнейшие просьбы о разрешении новых столовых оно отвечало уже решительным отказом, - "для избежания нареканий на лиц, заведующих продовольствием в уезде".
Теперь несколько слов о знаменитом базаре.
Впрочем, и тут я не стану повторять всем известных описаний сельского базара: скажу только, что базар в Починках, действительно, огромный, а к весне, перед началом распутицы, на нем стали появляться сотни возов овса…
Вот в этом все дело; овес есть все-таки хлеб. Итак, в голодающем уезде на базаре появляется хлеб. Это зрелище поистине соблазнительное, и вот почему "починковский базар" стал вдруг фигурировать во всех донесениях из Лукояновского уезда и каждый раз, как кто-либо из "губернии" приезжал, чтобы "увидеть голод" в уезде, господа лукояновские деятели вели его на этот базар: смотрите! И приезжие из губернии по большей части смущались: в самом деле - продают, покупают, толпы народа, сотни возов овса!
По этому поводу я опять позволю себе небольшое отступление.
Был ли, в самом деле, у нас голод, был ли у нас подлинно страшный неурожай, была ли необходимость в помощи населению двадцати губерний? Повидимому, совершенно праздный вопрос! Однако, положа руку на сердце, знаем ли мы теперь правду о голоде? Можем ли мы, - читающая, мыслящая, рассуждающая и даже "командущая" часть русского общества, - можем ли мы сказать, что имеем окончательное и бесповоротное мнение по этому вопросу, знаем это так, что уже не остается места ни колебаниям, ни сомнениям, ни спорам? Было ли нашествие двунадесяти язык в 1812 году? Да, было, в этом мы все уверены совершенно. Но когда отодвинется несколько трудный наш год, когда "голод" сойдет с газетных столбцов, когда закроются все комитеты и прекратятся официально разрешенные сборы, - скажем ли мы тогда с такою же уверенностью: недавно на Руси было великое бедствие, которое должно нам послужить уроком. Или же факт останется опять в области спорных вопросов? Одни станут говорить: "был голод", а другие - "была только либеральная или какая-нибудь другая интрига".
Кто-то, кажется г. Авсеенко, в одном из своих романов сравнил нашу русскую жизнь с гороховым киселем: как глубоко ни хлестни по этому киселю, - борозду мигом затянет, и никакого следа не будет… Нет, следы, конечно, будут, следы не могут не остаться в самой глубине народной жизни, но наверху, в сознании "господствующих" слоев общества, возможно и то, и другое…
Прежде всего, признали ли мы единодушно существование бедствия теперь, когда собираем пожертвования, говорим, открываем столовые и раздаем ссуды? Вот небольшой, но характерный факт. Уже в Лукоянове я получил письмо от лица, живущего в Нижегородской губернии, в уезде, постигнутом неурожаем. Письмо следующего содержания: "Посылаю вам сорок пять рублей, полученных со спектакля в пользу голодающих. Живо представляю себе ваше удивление, а может быть и иное чувство, перед нашим личным неумением оказать помощь непосредственно… Но ведь так трудно разобраться во всех этих фактах. Вот я, например, видел печеный хлеб из N-ской волости. Глядеть жутко; какая-то тяжелая, клейкая масса из разной дряни. Но через несколько дней меня уверяют, что это был обман: нарочно испекли для начальства! К одному из земских начальников являются и говорят, что умирают с голоду. Он едет в деревню, посещает подряд дома и привозит отличный ржаной хлеб и порядочный пшеничный. Я сам отведывал"… и т. д.
Я попрошу читателя пока заметить одну характеристическую черту: "посетил подряд дома и привез порядочный хлеб"… Подряд из всех, или из половины домов, или из одного-двух, - об этом даже не упоминается. Нашел хлеб, может быть, в одном доме… И довольно!
Далее. Не так давно, в Нижнем, меня встретил на улице знакомый помещик и обрадовал известием, что "голода решительно нет".
- Помилуйте, сам думал, что есть, но теперь имел случай убедиться. И разубедил меня мужичок, односелец. Считался бедняком, получал ссуду, и я сам знал его, как бедняка. Что же вы думаете, недавно приходит ко мне покупать лошадь. "Да откуда же у тебя деньги?" - "А сколько надо?" - "Тридцать пять рублей…" - "Извольте!" - Заворачивает полу и, к моему удивлению, вынимает тридцать пять рублей. Вот вам и голодающий!
А шедший со мной чисто уже городской скептик прибавил:
- Вот видите, а ведь это помещик и видел сам.
Этот прием мы уже несколько знаем: это "массовые выводы из единичных наблюдений". Один-единственный факт, который человек видел сам, сразу закрывает для него тысячи фактов, обставленных какими угодно достоверностями, но о которых он только "читал в книге" или которые видели другие. А вот и еще: мне пришлось купить у мужика 275 пудов хлеба для столовых по одному рублю семьдесят копеек. Цена ужасная, и уже ее одной достаточно, кажется, чтобы представить себе положение массы людей, вынужденных покупать хлеб по такой цене. Но это сообщение общего характера и потому редко привлекает внимание. А вот то обстоятельство, что хлеб куплен у мужика, тотчас же кидается в глаза.
- У мужика - двести семьдесят пять пудов! Ну, какие же они голодающие!
Я был изумлен неожиданностью заключения, но теперь уже не удивляюсь. Вот другой пример в том же роде: едем деревней. День морозный, на току раздаются гулкие удары цепов. Молотят рожь, разбирая для этого старые одонья.
- Кто молотит?
- Мужик.
- Чей хлеб?
- Свой.
И вот опять повод для изумленья: какие же они голодающие?
Если вскрыть этот весьма ходячий и весьма простой силлогизм, то он представится в следующем несложном виде: "Кто продал хлеб для столовой?" - Мужик. - "Кто будет обедать в столовой?" - Мужик.
Итак, мужик продавал свой хлеб и мужик идет в даровую столовую. Мужик молотит старые одонья и мужик просит ссуду. Обманщики!
Однако стоит только немного договорить:
- Тот самый мужик, который продал хлеб, пойдет в столовую? Вот в том-то и дело, что не тот самый, что хлеб продал Федот, а в столовую пойдет Иван, а если и Федот так не тот, а другой… В том-то и дело, что "мужика", единого и нераздельного, просто мужика - совсем нет; есть Федоты, Иваны, бедняки, богачи, нищие и кулаки, добродетельные и порочные, заботливые и пьяницы, живущие на полном наделе и дарственники, с наделами в один лапоть, хозяева и работники… В том-то и дело, что нам народ кажется весь на одно лицо, и по первому мужику мы судим о всех мужиках. Когда мы с ним кокетничали, когда у нас были в моде славянофильство и народность, тогда стоило первому трактирному половому, первому прасолу изречь какую-нибудь более или менее характерную сентенцию, - и мы уже кричали: вот что думает, вот как судит мудрый русский народ… ну, хоть о либерализме. И этого было достаточно, чтобы умилиться перед "народною мудростью" и чтобы посрамить либерализм на основании столь высокого авторитета. Теперь время другое, и, увидя у первого кабака первого пьяницу, мы уже готовы кричать: "Вот он, русский народ! Пьяница и оболтус! Русский народ спился, русский народ не голодает, а пропивает ссуды…"
- Ах, вы из уезда? Ну, что, скажите: видели голод?
Вдумайтесь в тон и смысл этого вопроса, и вы опять увидите под ним представление о чем-то едином, простом, цельном и несложном, как статуя. - Видели монумент Пушкина на Тверском бульваре? - Да, видел. Действительно, стоит на Тверском бульваре, и откуда ни зайди, - отовсюду ясно, что это именно монумент, единый и цельный, отлитый из металла. - А голод? Нет, помилуйте, где он?
Так разговариваем мы в губернском городе, в крае, постигнутом неурожаем, с приезжими из уездов. И сколько людей - столько ответов, и все слагаемые, которые мы, - по крайней мере, значительная, если не большая часть нашего общества, не умеет суммировать. "Иван Иванович видел настоящий голод в такой-то волости: сидит в печальной позе и проливает горькие слезы". - "Помилуйте, да Семен Семенович сам был в этой волости: никакой там голод не сидит и слез не проливает, а наоборот - "народное пьянство" распевает разгульные песни. Он сам видел, как мужик Семен Гордеев валялся пьян на улице". - А стоит губернскому жителю явиться в столицу - и там накидываются на него, как на настоящего эксперта из голодающей губернии. - Скажите, наконец, правду: есть голод?.. - Я у себя в губернском городе не видал… - Не видали, странно…
Теперь возвратимся к починковскому базару. Огромная площадь, толпа народа. Ряд деревянный, ряд "красного товара", ряд железный, конный, наконец - возы овса. Представьте себе теперь, что на такую площадь попадает "исследователь" с такими же представлениями о голоде, с таким же представлением о мужике, как о едином и всегда себе равном субъекте, всегда "на одно лицо" и с одинаковыми свойствами. И вот вместо пустыни, по которой бродят одни только истомленные скелеты, такой наблюдатель видит базар, а на базаре возы, а на возах овес. Боже мой, как не обрадоваться этому открытию! И он едет в губернию с отрадным известием: "сам видел возы с овсом!" А "практики, знающие близко народную жизнь", пожимают плечами: "Мы говорили! Охота верить статистике или газетчикам!.." И при этом непременно забудут, что сами тоже еще недавно били тревогу…
Я уверен, что эти истории, и именно так, происходили по всей неурожайной полосе и что они посеяли много сомнений. У нас, по крайней мере, починковский базар расплодил их бесчисленное множество.
Вот почему стоит немного остановиться на этом явлении.