Фонтан
В первый раз в Петербург попал. Город величественный. Памятников много. Только мокрый. Словно весь его помоями облили.
Но величественно. Вышел на Невский, растерялся. Кругом всё люди, люди, - и глаза у всех такие, словно смотрят:
- А хорошее у этого подлеца пальто. Вот бы!..
Другой даже как будто сквозь пальто жилетку видит!
Впечатление такое, словно вот-вот тебя сейчас схватят, затащат куда-нибудь, разденут.
Вернулся домой, рассказал коридорному. Смеётся:
- Это, - говорит, - сударь, с непривычки. Весьма многим, - говорит, - которые приехавшие, спервоначала так думается. У нас в 33-м номере, помещик стоял, - так тот раз даже самого себя в полицию с перепугу отправил. Подошёл к околоточному, не весть на себя что нагородил. "Арестуйте!" Для безопасности. Уж очень один встречный господин пристально на его пальто воззрился. Но только вы не извольте опасаться. Это они так только, - взглядом. Поэтому у нас это довольно строго запрещено, и полиция охраняет.
Решил, однако, - буду ходить, держаться поближе к полиции. Бережёному-то лучше.
26-го августа.
И шельма же наш брат-провинциал. И выжига! Знал ведь, куда по своему делу пойти! Прямо к Мильбрету. И никто меня не учил, ей Богу. Так по наитию какому-то.
Прямо в сосредоточие попал.
Вхожу по лестнице, - перегоняет молодой человек, недурной наружности, в партикулярном платье, на лице этакое рассуждение.
- Министерство внутренних дел, - говорит, - не приходило?
- Никак нет! - швейцар говорит. - Министерство внутренних дел раньше пяти часов не собирается.
- А юстиция?
- Юстиция есть. Сейчас юстиции семь бифштексов пронесли.
- Земледелие?
- Министерство земледелия в кабинете зелёный горошек кушает.
Величественно!
Вот Русью-то откуда правят. Здесь мне и основаться.
27-го августа.
Оказывается, не туда попал. Лакей мне всё объяснил, - дал ему трёшницу.
- Ежели, - говорит, - вам для дел, так вам к Доминику надо трафить. А у нас только справки. Потому у нас чиновник ест мелкоместный, который справляющийся.
Величественный город. Для справок особый ресторан держат!
28-го августа.
Был у Доминика.
Ну, и ресторан! Сказка! Ручки из настоящей меди. Блестят так, глазам больно. Вот бы наш трактирщик Влас, что держит трактир возле будки, посмотрел. Сдох бы!
И народ кругом, сразу видно, деловой. Шапки не снимает, - некогда. Ест - стоя, пьёт - стоя.
При мне одному предложили:
- Вы бы сели!
Даже обиделся:
- Что вы этим хотите сказать? "Сели". Самих бы вас не посадили!
Имел счастье познакомиться с одним господином.
Личность величественная. Богач, должно быть, дьявольский. За всё вперёд платит. Даст десять копеек, - сейчас ему рюмку водки нальют, даст пятачок, - ему пирожок на блюдечке. Он здесь прямо как свой. Все привычки его знают.
Спросит пирожок, а буфетчик сейчас:
- Пятачок позвольте!
Знают, что он вперёд платить любит.
Я так думаю, что он по юстиции. Потому у него что ни слово:
- Вот когда я был в суде!
Часто бывает, - за своим делом следит. Всех председателей знает. И, видимо, строг. Попробуй с ним заговорить о прокурорах.
- Это прокурор? Да это…
И такое слово скажет… Величественно. Я думаю он их скоро всех сменит.
Хотя у меня, - слава Богу, Бог миловал, - до суда никакого дела нет, но познакомиться с таким лицом никогда не лишнее.
Предложил ему осетрины. Не уклонился. И был так добр, что два "шнитта" выпил.
29-го августа.
Оказывается, что я с величественным господином маху дал.
Юрист-то он - юрист, но больше так… практик. Судился много.
- Два подлога. Три мошенничества. Четыре растленья. Шесть растрат. Двенадцать вовлечений в невыгодную сделку, да семь обещаний жениться.
А как величествен! Величественный город!
Но, впрочем, посоветоваться с таким опытным человеком никогда не лишнее.
Рассказал ему моё дело:
- Так и так… Происшествие… В усадьбе, около кладовки, керосинный запах, - не продохнёшь. Все огурцы провоняли. До чего: траву пробовал поджечь, - прямо, как лампа горит. Полагаю, залежи.
- Фонтан? - говорит. - Так вы это не в то учреждение. Доминик - это по вексельной части. Вот если бы вы, - говорит, - на вексельной бумаге что махнули, да под псевдонимом!
- Как так, - спрашиваю, - под псевдонимом?
- А так, - говорит, - некоторые скромные люди, не ищущие славы, векселя псевдонимом подписывают. Ну, тогда бы ваше дело у Доминика. А ежели, - говорит, - у вас фонтан, так вам в Кюба надо, У нас по этим делам - Кюба,
И взял десять рублей.
30-го августа.
Был у Кюба. Величественно. Швейцар в ливрее. Сразу видно, что присутственное место. Я ему сейчас трёшницу в руку.
- Какой стол у вас, - спрашиваю, - по нефтяным делам?
- А вот тут, - говорит, - полевей пожалуйте!
Обратился к столоначальнику, который моим столом заведовал. Маньчжур, но очень любезен и даже снисходителен.
- Будьте, - говорю, - так любезны, дайте мне, пожалуйста, если это вас не затруднит, осетрины и уж кстати если можно, то и ростбифа.
- Всё, - говорит, - возможно!
Так меня это слово ободрило!
- Позвольте, - говорю, - сказать вам уж откровенно: я больше не насчёт осетрины, а насчёт нефти. Нефтяные залежи. Устройте, как-нибудь. Директором будете!
- Гм! - говорит, - это, стало быть, насчёт компании.
- Вот, вот, - говорю, - насчёт компании.
- Так это вам, - говорит, - с полчаса обождать нужно. У нас оживление промышленности не раньше половины первого начинается.
- Как бы? - говорю.
- А вы,- говорит, - позвольте ваш носовой платочек, я керосином надушу, - не извольте беспокоиться, компания на запах соберётся. Такая реализация произойдёт!
И действительно.
Подушил. Сижу. Начали собираться и всё воздух нюхают, всё нюхают.
- Чёрт, - говорит, - знает, откуда это так пахнет. Даже аппетит разыгрывается.
Как вдруг входит господин. Величественный такой. Потянул носом, даже в лице переменился.
- Али, - кричит, - кто из Баку приехал?
- Из Баку, - столоначальник говорит, - никого.
- А почему в воздухе так пахнет?
- Это, - говорит, - вот от них дух идёт!
Величественный господин прямо ко мне. Глаза горят. Даже "здравствуйте" не сказал.
- Почему запах?
- Залежи, - говорю, - нефтяные у меня…
- Где? - спрашивает, а у самого голос так и дрожит, так и дрожит. - В Баку? Где?
- Зачем, - говорю, - в Баку. В Рязанской губернии. У меня в усадьбе… Кладовка… огурцы… трава… лампа… в конце июля обнаружилось…
Разъяснил, как следует, - как вскочит:
- Дурак! - кричит. - Подлец! - кричит. - Разбойник! Негодяй! Невежа! Изменник!
- Позвольте, - говорю, - не имею чести знать вашего имени, отчества…
- У него, - говорит, - у олуха, нефтяные залежи, - а он, пентюх, с июля дома, в Рязанской губернии, киснет! Тут люди без дела сидят, без хлеба, - а он там ходит и только нюхает. Да как же ты не подлец после этого? Да ты бы раньше-то. Да мы бы в этот месяц такое оживление промышленности создали, - святых вон выноси! Запищала бы у нас твоя Рязанская губерния!
И сейчас ещё четверых таких же предприимчивых людей к столу пригласил.
Сейчас же, тут же, на оборотной стороне счёта, и подсчёт сделали. Перво-наперво учредительские акции. Тому сто, тому тысячу. Что-то много у них вышло. Мне пятьсот дали.
- Учредительская акция - это всё!
Сейчас этот подсчёт на обороте другого счёта переписали и мне один экземпляр дали.
- Храни, - говорит, - эту бумажку, как зеницу ока! - Теперь твоё дело в шляпе!
А сами за головы схватились и даже застонали.
- Ах, - стонут, - если бы Гольденберг жив был! Прямо Гольденбергское дело!
- А кто такой, - робко спрашиваю, - Гольденберг был?
Даже воззрились.
- Гольденберг?! - говорят. - Да если б Гольденберг жив был, - ты бы уж сейчас миллионером был! Из-за стола не выходя!
- А другого, - говорю, - Гольденберга нету?
- Другого! Он говорит - другого! Гольденберги родятся веками! Человечество сто лет беременно бывает, пока Гольденберга родит. А впрочем, и теперь люди есть. Не бойся! Будет взмылено!
Ничего не понимаю, но кажется, моё дело в хороших руках.
Всю ночь мне во сне Гольденберг снился и что-то мылил. Даже соседи в стенку стучали: кричал во сне шибко, снилось, что будто в мыльной пене тону.
31-го августа.
Дела - фурор! Величественно идут дела.
Прихожу сегодня в Кюба, на заседание по оживлению отечественной промышленности, встречают:
- Пей "Монополь"! Акции уж на 50 рублей выше номинала стоять!
- Да как же, - говорю, - они стоять могут, ежели их ещё нету?
- А это уж, - говорят, - не твоё дело. Пей и молчи. Молчи и пей. В этом оживление промышленности и состоит.
На 50 рублей. И это - Гольденберга нет! Что же было бы, если б Гольденберг был жив?
Высказал эту мысль одному из компаньонов.
Тот даже заплакал:
- Если б Гольденберг был?!
Приказал поднять штору и показал мне пальцем на улицу:
- Видишь людей?
- Вижу! - говорю.
- Ну, так вот! - говорит. - Все бы эти люди уж без исподнего ходили! Понял? Вот что бы было.
Опять кричал во сне, - видел всю ночь Гольденберга.
1-го сентября.
Предварительные записи на акции поднялись ещё на 75 рублей. Успех колоссальный! Многие уж капиталистами сделались. И что замечательно, - никто у себя в руках не оставляет, все только друг с друга разницу берут.
Тем не менее, был огорчён беседой с одним московским мануфактурщиком.
Миткалевое у него дело.
Личность величественная, но разговор неприятный.
Предложили ему на тысячу акций предварительно записаться:
- Пока не тесно!
Говорит:
- Тысячу-с не тысячу, а одну акцию возьму охотно. Больше для того, чтоб в зал заседаний иметь право войти, - будто бы гражданский истец, - когда вас судить будут. А то теперь оченно трудно-с в зал заседаний попасть-с!
- Позвольте! - говорю. - Как в зал заседаний! Дело солидное. Капиталисты принимают участие.
- Помилуйте-с, - говорит, - какие же у вас в Петербурге капиталисты-с? У вас ежели человек хорошую марку красного вина пьёт, - так он и капиталист! А только я так замечаю, что многие за последнее время с красного вина на пиво перешли… А впрочем, я что же-с? Услужающий, дай мне и господам шесть бутылок "Монополя-сэк". Пусть промышленность оживляют, а я послушаю. Я люблю это! Забавно-с.
Пренеприятная личность.
А впрочем, как мне один из компаньонов сказал:
- Что его слушать? Сам потом плакать будет, что миллионы мимо носа проплыли.
Вот рад буду, когда он заплачет! Вот рад буду!
2-го сентября.
Вот сегодня истинно приятно провёл время. И акции ещё на 50 рублей поднялись и с графом с одним познакомился. Настоящий граф! Не только потому "сиятельством" зовут, что хорошее красное спрашивает.
Величественная личность.
Другого такого деятеля в России нет! В 44 обществах членом ревизионной комиссии состоит. Шутка?
- Ваше, - говорю, - сиятельство, а не изнуряете вы себя?
- Ничего, - говорит, - справляюсь! Я приказал, чтоб на дому меня не затрудняли. К Кюба дела носят!
Мне пояснили, в чём дело. Человек величественный, рода знатного, но насчёт имущества в умалении. Вот за него и хлопотали:
- Сделайте так, чтоб человек сообразно жить мог.
Ну, и сделали. Как общество, так и говорят:
- Вы уж в члены ревизионной комиссии графа выберите.
До 77 тысяч в год. Зато дня спокойного нет: все откуда-нибудь жалованье приносят.
Сядет завтракать, - сейчас швейцар:
- Ваше сия-сь. Там артельщик из вашего общества вас спрашивает!
- Меня? Ты хорошо знаешь, что меня? А то тут на прошлой неделе путаница вышла. Я с Коко Петрищевым перепутался. Я за него, оказывается, жалованье получил, а он за меня в отчёте ревизионной комиссии расписался. Переписывать потом пришлось! Ты хорошенько артельщика спроси!
Такой осторожный граф.
- Так точно! Ваше сия-сь спрашивают!
- Ну, зови! Что тебе, братец?
- Жалованье, ваше сия-сь.
- А! Хорошо! Давай жалованье. Что сделать надо? Писать где-нибудь?
- Так точно, ваше сия-сь. Вот здесь, ваше сия-сь.
- Здесь? В этой клеточке? Что писать надо?
- Званье-фамиль.
- Вот тебе "званье-фамиль". Больше ничего?
- Нет, вот здесь ещё, ваше сия-сь, черкнуть потрудитесь. Отчёт ревизионной комиссии.
- Давай сюда. Здесь что? То же "званье-фамиль?"
- Уж и число проставьте для верности.
- Изволь тебе "для верности". Какой у нас теперь месяц? Какое число? Всё?
- Покорнейше благодарим, ваше сия-сь.
- Ну, на тебе рубль. Иди с Богом. Кланяйся директорам…
- Много лет здравствовать, ваше сия-сь! Счастливо оставаться, ваше сия-сь!
- Иди. Иди… Постой, постой! Швейцар, верни артельщика! Верни! Ты из какого, братец, общества?
- Из общества чугуно-плавильного-косте-обжигательного-тряпко-варенного дела на вере.
- Ну, ступай! Какие, однако, у нас в России общества есть! Скажите!
Граф и нас ревизовать будет.
Мне потихоньку сказали:
- Надо и ему десяток учредительских записать. Таков уж обычай!
Пусть записывают, тем более, что, в виду успеха дела, число учредительских решено удвоить.
3-го сентября.
Акции идут в гору и в гору.
Теперь нужно уж и за хлопоты приниматься.
Вчера мне объявили:
- Теперь пора уж и к Донону обратиться.
- Прошение, - спрашиваю, - что ли писать надо?
- Зачем, - говорят, - прошение? Можно и без прошения дело объяснить!
Так в Петербурге всё просто и величественно. Господи!
4-го сентября.
Был у Донона.
Вот уж величественно, так величественно! Это у них, должно быть, в роде совета какого-то. Кругом только и слышишь: "ваше превосходительство", "ваше превосходительство".
Обедали с одним. Заштатный, но в силе, говорят, такой, какой ни одному штату не полагается.
Обошлось, действительно, без прошения. Просто, спросили бутылку какого-то такого вина, - я даже испугался: думал - младенца подкинули и в корзиночке несут. Два лакея на цыпочках, прикусив губы и стараясь не дышать, несли. А метрдотель около танцевал и на них цыкал.
Заштатный как увидал бутылку, так и сказал:
- Судя по марке, речь идёт о нефтяном фонтане. Не так ли?
Тут меня начали в бок толкать и за фалды дёргать.
- Не столько, - говорю, - даже о нефтяном фонтане, ваше превосходительство, сколько беспокоит нас то, что осталось некоторое количество не розданных учредительских акций. Не дозволите ли…
Заштатный других четверых кликнул. Ещё четыре таких же бутылки с такими же предосторожностями понесли, ещё…
Были у Эрнеста.
Заштатный речь держал, об оживлении промышленности говорил и на меня пальцем показывал, как на пример для подражания.
Какой-то генерал, - из постороннего ведомства как-то попался, - экспромт в стихах в мою честь говорил, почему-то меня называл Дарьей:
"К тебе я обращаюсь, Дарья!
Тебе желаю: "жарь!" я!"
Послали за цыганами, за какими-то статскими советниками, - государственные вопросы решали, танцевали по этому случаю… не помню…
4-го сентября.
Кюба… Эрнест… Не помню… Ничего не помню…
Какого-то числа, день был без числа.
Очутился утром у Фелисьена под руку с тайным советником.
Официант спрашивает:
- Изволите за кем послать, или так в кабинете плакать будете?
- Как плакать? О чём плакать!
- А так, - говорит, - очень многие к нам поутру плакать приезжают. Возьмут кабинет, смотрят на реку и плачут. Потому что душу имеют.
- Да ведь этак, - говорю, - и самоубийством кто может кончить?
- Не извольте, - говорит, - беспокоиться. Мы петербургское лицо знаем. Зачем петербургскому лицу до этакого отчаяния чувств доходить. Отплачется у нас и опять за прежнее с новыми силами примется.
- Дай, - говорит мой спутник, - нам большой кабинет. Много плакать хочу! Тот вот, где мы намедни всем ведомством плакали.
Отвели. Подали фрукты, ликёры, нашатырного спирта, одеколона, - и заперли.
Величественный момент пережил. Исповедь тайного советника слышал и рыданиям его внимал.
Плакал мне в жилетку. Бил и себя и меня в грудь.
- Знаю я вас! - кричит. - Вы на нашего брата глядите, думаете: "Ишь пиршествует! Ишь доволен! Ишь кому жить!" А вы нам внутрь заглядывали? А вы знаете, что у нас внутри-то делается? Внутри?! У меня, например! Внутри у меня - солитёр! Знаешь ты это?
- Как, - говорю, - солитёр?
- Так, - говорит, - солитёр в желудке. У другого жена - транжирка, другого француженка разоряет, на правильной стезе им удержаться не дают. А я от этого воздерживаюсь. Я даже с одним пустынножителем в переписке состою. Но меня солитёр губит! Жены нет, француженки нет, - солитёр! Я как, может быть, страдаю! Ты думаешь, я не чувствую? Я всё, брат, чувствую. Я утром просыпаюсь, думаешь, не решаю? Решаю! "Так поступать буду, этак. Баста. Довольно". Клятву даю. А иду мимо Милютиных лавок и вдруг вижу в окне фигу. Индийскую фигу! И вдруг мой солитёр поднимается: фигу ему, подлецу, подай! Знать ничего не хочет! Подай фигу! Устриц ему, негодяю, шабли, рейнской лососины, пулярку с трюфелями! Ну, и иду к вам, к предпринимателям подлым! И сдаюсь: кормите моего солитёра. А если бы у меня не солитёр! Может, судьбы России иные были бы. А солитёр! Мне бы по моему солитёру совместителем восьми ведомств надо быть. А у меня одно. Не свидетельствовали.
Тут уж я его утешать начал: