- Мы его поили, мы его кормили, мы горбом сколачивали, мы за него в имназию платили. А что вышло? Лежит, как чужак, в доме. Другие дети, - ну, он поругается, ну, он и согрубит, - да видать, что он о доме думает. А этот, как камень. Получит письмо с почты от знакомых. И читать торопится, - из-за обеда вскочит, руки дрожат, покеда конверт разорвёт. И читает. Раз прочтёт, другой прочтёт. И ходит! И ходит! И писать сядет. А не так - разорвёт. И волнуется. От чужих ведь! Из-за чужих волнуется! А свои - хоть бы ему что! Что в доме ни делайся, - слова не скажет!
Вскочил Иван Яковлевич:
"Не годится так! Верно это! Свои они мне! Должен, я их жизнью жить! Их жизнью волноваться. Верно это мать!"
Видит как-то, - мать плачет.
- О чём, маменька?
- Как же мне, Ванюшка, не плакать? Пётр-то, легко ли, гармонь купил! Самое последнее дело, уж ежели гармонь! Завелась у человека гармонь, - какой же он работник? Ему не работа на уме, а гармонь. Как бы на гармони поиграть!
Иван Яковлевич её утешил:
- Ну, что вы, маменька? Ну, что, за беда, что Петя гармонью купил?.. Вы, как бы вам это сказать… Ну, словом, вы напрасно плачете. Ей Богу ничего дурного в этом нет.
- Учи, учи мать-то ещё! Дура у тебя мать-то!..
Старуха пуще залилась слезами.
- Он бы, чем мать-то пожалеть, её же и дурит!
Пошёл Иван Яковлевич к брату Петру.
- Ты вот что, Пётр. Ты бы свою гармонью бросил. Мать это расстраивает.
Брат Пётр посмотрел на него во все глаза.
- Гармонь - тальянка, первый сорт, об 16 клапанах, а я её "брось"?!
Пётр даже с места вскочил и руками себя по бокам хлопнул:
- Хорош братец, нечего сказать! Взаместо того, чтобы брату радость сделать, из столицы ему гармонью в презент привезти, - он на поди! И последнего утешения лишает? Выкуси, брат! Я эту гармонь-то, может, не один год в уме содержал! По воскресеньям согнувшись сидел. Другой мастеровой народ гуляет, а я заплаты кладу. Всё на гармонь сбирал. И теперь моё такое намерение, чтобы портрет с себя снять. Сапоги с калошами, и на коленях чтобы беспременно гармония. А он: выброси!
Пётр зверел всё больше и больше.
- Нас в имназиях не воспитывали, мы в ниверситетах не баловались. За нас денег не платили, из-за нас горба не наживали. Нас шпандырем лупили, когда вы там по имназиям-то гуляли. Нам какое утешение! А вы нас, братец, и последнего утешения лишить хотите? Тоже называется "братец!" Хорош братец, можно чести приписать!
Иван Яковлевич за голову схватился.
- И он прав! И все они правы! А больше всех мать была права, когда говорила, что чужие люди мне ближе, чем они. Да, да! Все, все мне близки, только не они!
Отчаяние охватывало его.
- Да неужели, неужели самые близкие мне люди: отец, который радуется, что его псом зовут, значит, заказами не забывают, - мать, которая ревёт, потому что в "гармони" погибель мира видит, - брат в калошах и беспременно с гармонью на коленках! Неужели они, они могут мне быть близки?!
И ужас охватывал его.
- Подлец ты, мерзавец ты, негодяй ты! Да ведь эти самые люди тебя своим горбом выходили! Ведь с голоду бы ты без них подох, вот без этого "пса", без этих людей "с гармонью". В гимназию-то кто за тебя платил? Сами голодали, тебя, негодяя, на плечах держали. А ты смеешь так о них…
До такого отчаяния человек дошёл, что однажды даже отцу объявил:
- Знаешь, что, батюшка? Я думаю всю эту учёность-то по боку! Всё это лишнее! Я сын сапожника, родился сапожником, сапожником и должен быть. Сяду-ка я вот к вам в мастерскую да начну…
Но отец только посмотрел на него искоса и сказал одно слово:
- Сдурел!
А мать закачала головой и заговорила с горечью, с болью, с язвительностью:
- Значит, все наши хлопоты-то, траты, труды, - хинью-прахом должны пойти? Сапожником он будет! А? Не доедали, не досыпали, а он на всё: тьфу! В сапожники!
Прямо потерялся Иван Яковлевич.
- Что ж делать? Что?
Захочет чем помочь:
- Постойте, я пойду дров наколю!
Улыбаются с неудовольствием:
- Пусти уж! Учёное ли это дело.
В рассуждение ли вдастся, чтоб стариков порадовать, - выслушают, вздохнув:
- Ты, известно, учёный!
И насупятся с неудовольствием.
Захочет разговор поддержать, отцу что возразит мягко, мягко.
- Перечь старику, перечь! - скажет отец.
А мать заплачет.
Совет подать, - и не дай Бог.
- Вы бы форточку отворяли, воздух чище будет.
Братья хмурятся, злобно сплёвывают в сторону:
- Тебе всё нехорошо у нас. И воняет у нас. И всё!
- Учёный! - с горьким вздохом замечает отец.
И начала в семью прокрадываться ненависть какая-то.
Отец велит "сыночка" к обеду звать, непременно зло скажет:
- Зовите… образованного-то!
Иван Яковлевич к обеду идёт, себе говорит:
- Ну-с, послушаем, чего сегодня старый сапожник нафилософствует!
Мать, когда каши поедят, непременно прибавит:
- Ну, никаких разносолов больше не будет. Можно и Богу молиться!
А ему хочется вскочить и крикнуть:
- Да никаких мне разносолов и не нужно! Да и вообще убирайтесь вы от меня к чёрту! Ничего у меня общего с вами нету. Никто вы мне! Вот что! Не вы мне близкие, не вы, а те, чужие. Там и я всех понимаю, и меня все понимают. А вы? Презираю я вас, презираю! Слышите?
"Эге! - думает Иван Яковлевич. - Плохо дело. Удирать надо!"
Объявил Иван Яковлевич отцу:
- А мне, батя… того… ехать пора…
И когда говорил это, от слёз голос дрожал.
И старик отвернулся:
- Надоть… держать не можем… поезжай!..
И у старика от слёз голос дрожал.
Расцеловались, прослезились.
Он им сказал:
- Пишите!
Они ему сказали:
- Не забывай!
И уехал Иван Яковлевич.
А приехавши в столицу, написал им самое нежное, самое любовное письмо. Все эти мелочи и вздорные столкновения, как пар, улетучились, - остались только в памяти и в душе милые старики.
А через две недели от них и ответ пришёл. На четырёх страницах, кругом исписанных, - что именно хотели люди сказать, понять было мудрено. Было понятно только, - что "письмо твоё получили" и "что не такого утешения от сынка на старости лет ждали".
Иван Яковлевич сейчас же послал им денег.
На денежное письмо получился ответ уже не на четырёх страницах, а на одной.
Писали, что очень благодарны, потому что деньги всегда нужны… А дальше добавляли что-то о "псах" и о родителях.
Наконец, недоразумение разъяснил двоюродный брат Никифор, который приехал в столицу искать места.
- В неблированныя комнаты лакеем, куда барышень водят. Очинно, говорят, выгодно.
Он пришёл к Ивану Яковлевичу с просьбой похлопотать насчёт такого места и кстати пояснил:
- Тятенька с маменькой очинно вашими письмами, Иван Яковлевич, обиждаются. Никому поклонов не шлёте, ни тётеньке Прасковье Феодоровне ни дяденьке Илье Николаевичу. Вся родня в обиде. "На родню, - говорят, - как на псов смотрит. На-те, мол, вам, подавитесь! Денег швырнёт, ровно подачку. Слова приветливого не скажет".
Улыбнулся Иван Яковлевич, обругал себя в душе, улыбаясь, "свиньёй", сел и написал:
"В первых строках сего моего письма посылаю вам, мой дражайший тятенька и моя дражайшая маменька, с любовию низкий поклон и прошу вашего родительского благословения, навеки нерушимого. А ещё низко кланяюсь любезной тётеньке нашей Прасковье Фёдоровне. А любезному дяденьке нашему Илье Николаевичу шлю с любовию низкий поклон. А любезной двоюродной сестрице нашей Нениле Васильевне с любовию низкий поклон и родственное почтение…"
Четыре страницы поклонами исписал и послал.
- Никого, кажется, не забыл. Слава Богу!
Через неделю пришёл ответ.
Уведомляли, что письмо получили, но что не "чаяли до того времени дожить, чтоб родной сын стал над родителями насмехаться". Потому что приходил заказчик, и когда ему показали письмо от "образованного сыночка", он очень хохотал, читая, и сказал:
- Это он над вами штуки строит и над вашей деревенской дурью насмехается. И всё это прописал не иначе, как в насмешку.
Дальше говорилось что-то о Боге, Который за всё платит.
Иван Яковлевич чуть не волосы на себе рвал:
- Что ж я могу для них сделать? Что?
Как вдруг телеграмма:
- Был пожар. Всё сгорело. Остались нищие. Голодаем.
Схватился Иван Яковлевич, продал, заложил всё, что у него было, вперёд набрал, под векселя надоставал:
- Вот когда я папеньке с маменькой за всё, что они для меня сделали, отплачу. Пришёл случай.
И с ужасом себя на этой мысли поймал:
- Да что я? Радуюсь, кажется, что с ними несчастие случилось?
И ответил себе, потому что он был с собой человек честный и правдивый:
- Радоваться - не радуюсь, а облегчение чувствую. Потому что случай вышел долг заплатить.
Когда они будут голодать, - он будет им денег высылать.
Вот и всё, чем он может им помочь. Вот и всё, что может быть между ними общего.
Мученик за общественные интересы
Я уверен, что если бы я теперь приехал в Одессу, я встретился бы там с человеком, безвременно состарившимся, исхудалым, поседевшим, осунувшимся, которого бы я с трудом узнал и который сказал бы, как гоголевский Иван Иванович:
- А знаете? Дело с моими супостатами скоро кончится в мою пользу! Я получил самые верные сведения!
Человек этот - доктор Б. А. Шпаковский.
Бывший старший врач одесской городской психиатрической больницы.
Мученическая, - именно "мученическая", другого слова не приберёшь, - эпопея г. Шпаковского хорошо известна публике. О ней много писали.
В коротких словах история заключается в следующем.
Одесская домовладельческая и купеческая дума избрала управу из своих людей:
- Пусть покормится.
Управа эта построила психиатрическую больницу.
Что делала управа, - знают одни бухгалтерские книги. Да и то далеко не всё!
За "разложенные по карманам" интересы города и больных вступился старший врач больницы Б. А. Шпаковский и, как дважды два - четыре, доказал, что дело "не чисто".
За это было воздвигнуто на г. Шпаковского гонение.
Городская управа поручила своим служащим клеветать на г. Шпаковского в газетах.
Состоявшие на жалованье у управы, эти писатели-добровольцы взводили на г. Шпаковского всякие гнусности.
Шум был поднят до того страшный, преступления описывались такие ужасные, что известия о г. Шпаковском, как о "преступнике конца века", проникли даже в иностранную печать!
Г. Шпаковский был отдан под суд.
Управа, "чуткая к голосу печати", представила г. Шпаковского думе к увольнению от должности.
Дума, ратуя за свою управу, уволила.
Человек был обесславлен, разорён, лишён куска хлеба.
А затем…
Следствие над г. Шпаковским было прекращено, потому что все обвинения оказались клеветой и ложью.
Наёмные клеветники в печати были привлечены г. Шпаковским к ответственности и приговорены за клевету, так как на суде была выяснена вся преднамеренность их лжи.
Здание психиатрической больницы оказалось, как и утверждал г. Шпаковский, действительно, никуда не годным.
Многие из воздвигших на него гонение успели за это время вылететь из муниципалитета "вообще за хорошее поведение".
И вот я прочёл в газетах:
"Одесским особым по городским делам присутствием, согласно указу Сената, отменено постановление думы об увольнении от службы старшего врача городской психиатрической больницы Шпаковского и постановлено предложить думе войти в рассмотрение действий управы при увольнении его".
Прочёл и пришёл в ужас.
Да ведь "история с г. Шпаковским" началась тогда, когда я уезжал на Сахалин!
С тех пор я успел объехать вокруг света, несколько раз исколесить Европу, увидеть несколько выставок, из них одну всемирную, написать четыре книги, столько перевидать, столько перечувствовать, столько переиспытать.
А человек всё боролся за торжество истины в деле, где он кругом прав.
Если я за это время успел сократить свою жизнь на добрых 10-15 лет, - сколько же лет жизни отнято у этого человека?
А ведь мы живём один раз.
Вот поистине "сверхчеловек".
Какая нужна сверхчеловеческая энергия, сверхчеловеческое терпение, чтоб, не переставая, ежедневно, ежечасно бороться столько времени и в конце концов всё-таки добиться торжества истины.
Чёрт её возьми, однако! Что это за ленивое, сонное животное у нас, - эта "истина".
Что это за Гамлет, вечно покрытый "печали облаками"!
Что за траурная особа! Что за факельщик! Что за вдова-салопница, вся в чёрном!
Ни за что не хочет "торжествовать".
Годами надо её расталкивать, "шпынять" под бока:
- Да торжествуй же, подлая! Торжествуй, чёрт тебя возьми!
И наконец-то еле-еле, спустя годы и годы, она начинает "торжествовать".
И что за торжество?
Чем мы можем вознаградить г. Шпаковского за преждевременные седины, за разорение, за отнятые годы жизни?
Что можем сказать ему?
Разве, как в одном рассказе Герцена, о крепостной актрисе:
- Пойди, голубушка, домой; видишь, какое счастье, что ты невинна!
Мне очень часто приходилось наблюдать это явление, - да, вероятно, приходилось и вам.
Живёт себе человек тихо, смирно и удачно.
Ищет себе человек хороших мест - находит. Ищет прибылей - находит. Ищет друзей - находит.
Но вдруг его кусает какая-то муха, и он начинает по какому-нибудь поводу "искать справедливости".
И - моментальная перемена декораций!
Человек худеет, бледнеет, желтеет, сохнет, седеет, сгорбливается, покрывается морщинами.
Совсем какой-то принц Жофруа, влюблённый в принцессу Грёзу! Что-то жалкое и беспомощное.
Время для него теряет своё нормальное течение.
Он живёт не месяцами, не годами, а "сроками".
- Не пропустить бы срок кассации.
- Не пропустить бы срок апелляции.
Родные его плачут:
- Господи! Да бросил бы! Да забыл бы. Не сводить ли уж его к гипнотизёру?! Пусть "отрешит"!
Лучшие друзья начинают от него сторониться:
- Знаете! Ведь это невозможно! Всё об одном и том же, да об одном и том же!
В обществе решают:
- Неприятный человек! Беспокойный человек!
Ему перестают верить:
- Везде ему отказывают в справедливости! Изволите ли видеть! Неужели весь мир не прав, - он прав один?
В присутственных местах косятся.
- Все пороги обил!
Его избегают, над ним смеются, наконец, начинают даже сожалеть:
- Бедняга - того!
Указывают на лоб и крутят пальцем.
А он, одинокий, всеми заброшенный, всем неприятный, - ищет, ищет истины.
Он, действительно, похож на человека, отыскивающего женщину, которую видел во сне!
И наконец, - чудо! Находит.
Что находит?
Наконец, добивается.
Чего добивается?
Сакраментальной фразы:
- Поди, голубушка, домой; видишь, какое счастье, что ты невинна.
Знаете! В виду такого результата, пожалуй, согласен с господами, которые крутят пальцами около лба.
Да! Пожалуй… Чтоб бороться, чтоб биться, чтоб "не плюнуть", чтоб тратить годы, чтоб "искать справедливости", для этого надо быть мономаном.
Непременно мономаном. Немономана не хватит!
Это у нас особый сорт мономании - искать справедливости.
Как, однако, чёрт возьми, приятно всё это думать и писать.
Подумайте!.. А впрочем, приятного аппетита и спокойного сна. Главное - спокойного сна.
Полицейское дело
"Нижний Новгород. - В судебной палате рассмотрено дело бывших полицейских: Шлеметевского, Шульпина, Ольховича, Шибаева и Панова, обвиняемых в нанесении весной 1899 года побоев с переломом рёбер задержанному крестьянину Воздухову, который не приходя в сознание, умер. Били его ногами, книгой, кулаками. Избитого бросили в камеру. Первые трое из поименованных подсудимых приговорены палатой в каторжные работы на четыре года".
Газетная телеграмма.
Трое нижегородских полицейских приговорены к 4 годам каторги.
Для них это приговор к смертной казни, и притом мучительнейшей.
Каторга ненавидит полицию.
Воров, грабителей, убийц, самих когда-то "допрашивали" в участках, и когда к ним попадает полицейский, они "припоминают".
На Сахалине, проходя мимо одной из тюрем, я услыхал отчаянные вопли.
- С хородовым ихрают! - объяснил мне с улыбкой "стрёмщик", стоявший на страже у дверей.
В другой раз мне пришлось видеть, как "играли с городовым".
"Игрок" Василий Петрович выиграл большое состояние, - рублей восемьдесят.
Весь "номер" тюрьмы был поставлен вверх ногами.
Старый "бабай", татарин, целый день не закрывал своего "майдана".
Стоял у раскрытого ящика с картами, папиросами, варёными яйцами, ситником, жареным мясом:
- Можэт, Васыл Петрович что потрэбует.
Василий Петрович лежал на нарах и уже скучал.
Около него суетились, вертелись, егозили голодные "жиганы", выдумывая, чем бы ещё развлечь Василия Петровича.
Водку Василий Петрович пил и других потчевал.
На гармонике ему играли.
Картинки он у Балада, тюремного художника-кавказца, покупал и рвал.
"Хама", как собаку, кормил.
"Хам", умирающий с голода, из продувшихся в лоск "жиганов", проигравший свой паёк за три месяца вперёд, стоял на четвереньках.
Василий Петрович плевал на хлеб, кидал ему.
- Пиль!
"Хам" должен был ловить налёту непременно ртом и радостно лаять, к удовольствию всего "номера".
Но и эта игра Василию Петровичу надоела:
- Пшёл к чёрту!
Он лежал и скучал.
Что бы такое выдумать?
- Сенька! - улыбнулся ленивой улыбкой Василий Петрович.
Нашёл!
- Сенька, как тебя в полиции дули? А?
Сенька, поджарый жиган, ожил, подскочил, тряхнул головой и осклабился всей мордой:
- Жестоко дули-с, Василий Петрович! Так точно!
- А ну-ка-сь, расскажи!
При этих словах арестант, лежавший неподалёку на нарах, потихоньку встал и пошёл к выходу.
Но сидевший на краю нар "парашечник" вскочил, загородил дорогу:
- Куда?