Я не думаю обсуждать приговора. Да это было бы и бесполезно: с формальной точки зрения правы, конечно, все, - кроме наказанного "преступника" г. Н.
Но с нашей-то, человеческой точки зрения, - до тех пор, пока на свете есть несчастные дети, дай Бог, чтоб больше было таких "преступников", как этот полковник Н.
Губернский земский властитель дум и сердец
Сегодня вечером я хотел пойти в цирк Медрано и посмотреть новых клоунов, которые интересуют Париж, но остаюсь дома, чтоб заняться г. Родзянко.
Г. Родзянко стоит того, чтоб из-за него забыть клоунов цирка Медрано.
Г. Родзянко выбрали только в председатели екатеринославской губернской земской управы, а он счёл долгом произнести тронную речь.
Вступая на стул председателя губернской земской управы, он обратился к служащим со словом.
Во-первых, г. Родзянко объявил, что ему не нравится образ мыслей многих из гг. служащих, и обещал "принять меры" (?), чтоб все и по всем вопросам держались самого желательного образа мыслей.
Во-вторых, г. Родзянко объявил, что он не потерпит ничьего вмешательства, и запретил кому-либо когда-либо на него, г. Родзянко, жаловаться.
Так была провозглашена екатеринославская независимость, и Екатеринославская губерния была объявлена папской областью, с папой Родзянко I во главе.
Папа Родзянко будет диктовать, как надо думать, и на папу Родзянко нельзя жаловаться.
Папа Родзянко будет непогрешим.
Духовным детям Родзянко останется только слушаться папы.
Г. Родзянко говорит:
- За Екатеринославскую губернию можете быть спокойны! В екатеринославском земстве все будут по образу мыслей маленькие Родзянки.
Но он требует за это одного:
- Зато я не потерплю никакого вмешательства со стороны России, Австрии, Германии или какой бы то ни было другой державы.
Совершенно самостоятельная особая область.
Там будет устроен центральный склад мыслей для всей губернии.
Особый стол с надписью крупными буквами:
- Мысли.
Прочтёт какой-нибудь Родзенок в газете, - ну, положим, - о македонских комитетах.
- Вопрос, чёрт возьми, политический!
Надо в губернскую земскую управу за мыслями идти.
Подойдёт к столу, поднимет руку, замазанную чернилами:
- Дозвольте спросить!
- Что вам?
- Да вот в газетах пишут, будто македонские комитеты. Так каких мне на этот счёт мыслей держаться?
- С разрешения г. председателя губернской земской управы, вы можете считать македонские комитеты вздором!
- Слушаю-с!
Остаётся только идти домой:
- Ну, жена! Объявляю тебе, что все македонские комитеты - вздор. И детям скажи. Дрянь-мальчишки газеты читают. Как бы иначе не помыслили.
Теперь только за гостями следить.
Приходит Иван Иванович, рассаживается и начинает, - ведь в Екатеринославской губернии всегда большое дело до того, что делается в других, "не наших" странах:
- А вот, пишут, что македонские комитеты. По-моему, это здорово! Расшибить бы эту Турцию, чёрт бы её драл!
- Насчёт Турции не знаю как. Может быть, чёрт бы её драл. А может быть, и не чёрт бы её драл, - не спрашивал. Но насчёт македонских комитетов знаю с полной достоверностью, что это вздор!
- Но почему вы так думаете?
- Думаю так с разрешения г. Родзянко!
- Но позвольте…
- Извините! Никогда не позволю в своём доме думать иначе! Жена, отвори форточку! Тут Иван Иванович не надлежаще надумал! А вас, Иван Иванович, прошу оставить мой дом и быть уверенным, что о вашем образе мыслей сегодня же будет известно г. председателю губернской земской управы!
- Ради Бога!.. Что вы?.. Пощадите! У меня семья, дети!..
- Не могу-с! Г. Родзянко следит за чужим образом мыслей, и мы все обязаны. Иначе, как же ему знать, как кто мыслит!
И в тот же вечер - "доклад".
- Так и так, имею честь донести на зависящие действия и распоряжения, что Иван Иванович, сидя у меня в гостях, позволил себе ненадлежаще мыслить!
- А-а! Хорошо! Благодарю! Благодарю! Ну, а в доме у вас как? Ничего?
- Точно так. Никаких мыслей не замечается.
- Дети?
- Держатся в мыслях установленного образца.
- Жена?
- Тоже установленного образца и на третьем месяце беременности.
- Гм… гм… Однако, я замечаю, что вы держитесь образа мыслей фривольного!
Что остаётся бедному служащему?
Задрожать, побледнеть, залепетать:
- Н… н… не я… Ей Богу, н… н… не я…
- То-то! А то ведь и со службы прогоню!
- Есть воля ваша!
- И жаловаться на меня некому!
- Кому же жаловаться. Вы наш отец, мы ваши дети.
- Папа!
- Дозвольте ручку-с!
Идиллия!
На таких условиях г. Родзянко обещает России спокойствие Екатеринославской губернии, в обмен на независимость.
Послушайте, однако, г. Родзянко, произносящий тронные речи при вступлении на председательский стул и печатающий их в "Южном Крае".
Вас ведь не выбирали ни в духовники, ни в гувернёры, ни в соглядатаи, ни в короли.
Вас, просто-напросто, - да и то по ошибке, - избрали в председатели губернской земской управы.
Вы бы и реформировали дороги и мосты, а не умы!
Тип (Немножко провинции)
Аккерманский герой.
Только что дал "плюху" земству. Добился нового избрания в председатели уездной земской управы и "швырнул" своё избрание собранию в лицо:
- Я вообще не сторонник земских тенденций!
Господин Пуришкевич.
Щеголеватый молодой человек. На руке золотая браслетка. Манеры заискивающие. По полу приятно скользит. Занимается стихосложением.
Душу имеет возвышенную.
Я имел удовольствие познакомиться со скользящим г. Пуришкевичем в неприятную для него минуту.
Ко мне, фельетонисту одной из одесских газет, вошёл молодой человек в браслетке, растерянный и пришибленный.
Г. Пуришкевича, председателя аккерманской земской управы, побил земский архитектор.
"Инцидент" очень живо обсуждался тогда южной печатью, и г. Пуришкевич объезжал редакции.
- Вы понимаете… замахнуться на земца!.. на молодого земца, всей душой стремящегося к служению земским идеям… Такое варварство!.. Такая дикость!.. Прямо некультурно! Прямо некультурно!
Он говорил, конечно, горячо. Живописно. Жестикулировал.
А браслет с "бульками" так и звенел, так и звенел на его руке.
Скользкий молодой человек показался мне человеком с "коготком"!
Я смотрел на него и думал:
- Ох, брат! Кажись, и сам ты тоже "кока с соком"!
Вскоре мне пришлось быть в Аккермане, и там я узнал, в чём дело.
"История" вышла из-за плана новой больницы или училища, - не припомню.
- Этот план не годится! - заявил г. Пуришкевич. - Что это за фокусы такие? Только расход. Нам эти роскоши не нужны.
- Это совсем не "роскоши", а то, что требуется, чтобы здание было гигиенично! - возразил земский архитектор.
- Прошу вас не рассуждать, а делать, что вам говорят. Вот и всё! Потрудитесь переделать это так-то, это так-то!,
- Но под таким планом архитектор подписаться не может!
- А не можете и не надо! Можете уходить!
- То есть, как это "уходить"?
- А так! Мне ваши рассуждения не нужны. Я сказал, - и должно быть так сделано. Не желаете, - вон!
- Что-о?
- Вон! Нахал! Люди!
Если бы он напал на человека более культурного, - тот нашёл бы, как с ним поступить иначе. Но г. Пуришкевич нарвался на провинциального медведя, у которого первое - драться.
Оскорблённый архитектор подкараулил скрывавшегося после этого г. Пуришкевича на пристани, подошёл к нему и надавал пощёчин.
- У него, знаете ли, только и слов, что "я", "вон", "долой", - рассказывали аккерманцы, - "я сказал", "я велел".
Чуть не "повелел".
- Человек мягкий, ласковый и даже в браслетке. Но с "подчинёнными" - рвёт, обрывает, кричит. А "подчинёнными" считает всех. Он один!
В следующем году ко мне явился один студент.
Юноша, - только пух ещё на лице показался.
Кончил гимназию, поступил в университет, - а тут в восточных губерниях голод.
Оставил на год университет, бросился в Казанскую губернию, устраивал столовые, кормил.
Вернулся, опять в университет, - а тут голод на юге.
Опять университет "на год" бросил и поехал в Аккерманский уезд устраивать столовые.
- Да этак вам, друг мой, никогда и университета не кончить! Голод у нас - обыватель постоянный. Только адреса у него каждый год разные.
- Что ж делать! Что ж делать!
Опытный уже в деле устройства столовых юноша с жаром схватился за дело, - но сразу на пути встретил г. Пуришкевича.
Если вы вспомните голодно-продовольственную аккерманскую эпопею, - вы припомните сразу фамилию:
- Г. Пуришкевич.
Он говорил, о нём говорили, он печатал, о нём печатали каждый день.
- Г. Пуришкевич устроил…
- Г. Пуришкевич организовал…
- Г. Пуришкевич просит…
- Г. Пуришкевич благодарит…
Получалась такая картина.
Есть на свете бедствующий Аккерманский уезд, и есть на свете благодетельный г. Пуришкевич.
Один!
Аккерманский уезд голодал, - но стоило появиться г. Пуришкевичу, - и бедствие кончилось.
Один!!
И целую зиму мы смотрели на это победоносное единоборство г. Пуришкевича с народным бедствием.
Многие даже восклицали:
- Хлеба не родится, - Пуришкевичи родятся! "Не погиб ещё тот край".
Самостоятельная деятельность юноши не понравилась г. Пуришкевичу.
Кто это ещё в уезде, кроме него, г. Пуришкевича, смеет появляться?
- Не со мной, так против меня! А со мной, - так, значит, подо мной!
- Позвольте мне действовать самостоятельно, - заявил юноша, - у меня есть и свои пожертвования!
- Ах, свои-с?
Г. Пуришкевич сумел "удалить" юношу от устройства столовых, напечатал в местных и столичных газетах письма, что просит впредь не высылать пожертвований такому-то, и добился того, что юношу чуть ли не выслали из пределов Бессарабской губернии.
- Осрамил, извалял в грязи! - чуть не плакал бедный юноша.
И вот теперь.
"Не разделяющий земских тенденций" председатель земской управы провёл в земские гласные людей своей партии, добился избрания на новый срок и, добившись, встал и торжественно земству плюнул:
- Отказываюсь! Вообще не разделяю земских тенденций. А по части народного образования - в особенности!
Это в наше-то анти-земское время!
Сам бы "искательный молодой человек", Глумов, из пьесы "На всякого мудреца довольно простоты", - от зависти бы за голову схватился и с отчаянием воскликнул:
- Ловко! Вот это называется - ловко!
А мамаша Глумова добавила бы:
- Беспременно это он в вице-губернаторы метит!
- Ведь сделано-то, сделано-то как! - восхитился бы даже сам Иван Антонович Расплюев. - А? Победитель, можно сказать! Только что избранный! Излюбленный земский человек-с! И тот на это самое земство: "тьфу!" И в полное рыло-с! "Н-не разделяю". Большую карьеру, браслет, сделает! Потому - гениален. Всякие штуки бывали, а до этакого фортеля никто не додумывался. Вещь первая!
"Дневника" в "Гражданине" молодой человек удостоится.
И на среду к кн. Мещерскому может даже без приглашения явиться.
- Пуришкевич.
- Вы?! Это вы?!
- Я-с!
Будет в объятия заключён и гостям представлен:
- Господа, Пуришкевич! А? Вот он какой Пуришкевич бывает!
Я даже думаю, что он во многих салонах может недели полторы приманкою быть.
"На Пуришкевича" будут приглашать, как приглашают в скромных чиновничьих семьях "на хорошего гуся".
- Vous savez. Он такой молодой и уже… Приезжайте, это любопытно!
И будет г. Пуришкевич по паркету скользить, а там куда-нибудь и проскользнёт.
- Э… э… это очень… очень хорошо… Такого удара не было… очень хорошо… Но ведь это самопожертвование… господин… господин… господин Пуришкевич!
- Исполнение долга, ваше превосходительство. Только исполнение долга! Ничего-с, кроме исполнения долга!
- Да… да… Но не всякий бы, знаете, милейший, на это пошёл…
- Это уж как будет угодно оценить вашему превосходительству…
- Да… да… конечно… Но, однако, вы всё-таки того… гм… три года в земстве этом служили?.. А?
- Единственно для того, чтоб нашей партии людей туда проводить. Так сказать - и во вражеском стане на нашу пользу работал!..
- Гм! Оно… того… служба полезная!
- Осмелюсь добавить вашему превосходительству.
- Что вы осмелитесь добавить?
- Я и против народного образования, вашество.
- Да?! Даже?
Г. Пуришкевичу останется только замереть с поникшей головой, слегка отставленными руками, в позе, выражающей полную готовность.
- "Вы будете в большом, большом счастье, в золотом платье будете ходить и деликатные супы кушать, очень забавно будете проводить время!" - как говорит Добчинский.
А может быть…
Может быть, и так пройдёт, и без награды останется, прочтут и плюнут, и без внимания оставят.
Чёрт знает, чего не может в наше время случиться!
И добродетель ценится только тогда, когда она редкость.
А как её, добродетели-то, разведётся слишком много, то и добродетельнейшие поступки остаются без награждения.
И г. Пуришкевич добродетелен, да и время-то уж очень добродетельное.
Шага сделать нельзя. Шаг сделаешь - непременно в добродетель ногой попадёшь.
Интеллигенция
"… Предлагаю тост за русскую интеллигенцию!"
Речь П. Д. Боборыкина.
Сын сапожника, кончивший университет, - вот что такое русская интеллигенция.
У сапожника Якова было три сына. Двое пошли по своей части и вышли в сапожники, а третий, Ванька, задался ученьем.
Бегал в городское училище, а потом его как-то определили в гимназию.
И отцу сказали:
- Ты, Яков, уж не противься. Мальчонку-то жаль: уж больно умный.
- Пущай балуется! - согласился Яков.
И пошёл Ванька учиться.
То отец кое-как горбом сколотит, за право ученья заплатит, то добрые люди внесут, то сам грошевыми уроками соберёт.
Обшарпанный, обтрёпанный, бегая в затасканном сюртучишке, с рукавами по локоть, зимой в холодном пальтишке, занимая у товарищей книги, кое-как кончил Иван гимназию и уехал в столицу в университет.
Жил голодно, существовал проблематично: то за круглые пятёрки стипендию дадут, то концерт устроят и внесут. Два раза в год ждал, что за невзнос выгонят. Не каждый день ел. Писал сочинения на золотую медаль, - и золотые медали продавал. Учил оболтусов по 6 рублей в месяц. Расставлял по ночам литераторам букву "ять". Летом ездил то на кондиции, то на холеру.
И так кое-как кончил университет.
- Ну, теперь пора и родителей проведать! Как мои старики?
Отец - человек простой, - чтоб больше простого человека порадовать, диплом ему показал:
- Смотри, как батька!
- Фитанец получил! - одобрил отец.
- Фитанец получил! - рассмеялся Иван Яковлевич.
- Молодчага!
Ну, теперь надо думать, как жить.
- Вот что, батюшка! Того, что вы для меня делали, я никогда не забуду. Никогда не забуду, как вы горбом сколачивали, чтоб за меня в гимназию заплатить. Теперь пора и мне на вас поработать. Вы человек старый, вам и отдохнуть время. Переедем мы ко мне и заживём вместе, - на покое вы будете! Да и братьям надо что-нибудь получше устроить.
Яков нахмурился и сказал:
- Это не подходит! Мы сапожники природные, и нам своего дела рушить не приходится. И дед твой был сапожник, и я сапожник, и братья твои сапожники. Так и идёт. Спокон века мастерская стоит. Нам дела своего кидать не резон.
Подумал Иван Яковлевич, видит:
- Прав отец. Жизнь сложилась, - ломать её трудно.
А под сердцем что-то сосёт:
- Господи, Боже мой! Неужели я буду заниматься "чистым делом", а они так вот всю жизнь свою в вонючей мастерской, сгорбившись за дратвой, сидеть должны?
Лежит так Иван Яковлевич и думает, а через перегородку слышно, как в мастерскую заказчик зашёл. Голос такой весёлый, барственный.
- Здравствуйте, ребята! А! Яков? Жив, старый пёс?
- Что нам делается, батюшка Пётр Петрович! Что нам делается? - отвечает голос отца. - Живу, пока Бог грехам терпит!
- Живи, живи! - разрешил барственный голос. - Я ведь тебя, старого пса, сколько лет знаю!
- Давненько, батюшка! - согласился льстивый голос отца. - Сапожки заказать изволите?
- Сделай, сделай, старый пёс, сапожки. Сам мерку снимать будешь?
- Ужли ж кому поручу?!
Иван Яковлевич слышал, как отец стал на колени.
- У вас тут мозолечка, кажется, была?
- Хе-хе! Все мои мозоли помнит! Ах, старый пёс, старый пёс!
Понравилось человеку слово!
- Так на той неделе чтоб было готово, старый пёс! Так не обмани, старый пёс! Чтоб не жало, смотри, старый пёс!
Вышел Иван Яковлевич из-за перегородки:
- А позвольте вас спросить, милостивый государь, на каком вы основании человека "псить" себе позволяете? Что, у человека имени своего нет? А?
У отца по лицу пошло неудовольствие. У барина на лице явилось крайнее изумление.
- Это кто же такой?
- Сынок мой. Ниверситет кончил! - заискивающе извиняясь, сказал отец.
Заказчик смутился.
- Виноват… Я не знал… Мы с вашим отцом… мы десятки лет… До свидания, Яков… А сапоги… Сапог мне не делайте… Не надо…
И, не зная просто, куда глядеть, вышел.
- Заказчика отбил? - спросил отец. - 20 лет заказчиком был, а теперь от ворот поворот!
И все сидели и вздыхали.
- Ты вот что. Ты, ученье кончив, для утешения приехал, а не горе родителям причинять. Так ты жить живи, а порядков не рушь! Порядков не рушь! А уж ежели тебе, учёному человеку, так зазорно отца иметь, которого псом зовут, тогда уж…
Старик развёл руками.
- Тогда уж не прогневайся!
Яков отвернулся, и на глазах у него были слёзы!
- Только то бы помнить следовало, что отец твой, этого самого "пса" выслушивая, за тебя же в имназию платил. На того же Петра Петровича работаючи, тебя выпоил, выкормил.
Старик смолк, и все снова тяжко-тяжко вздохнули.
Отчаяние взяло Ивана Яковлевича.
- А, ну их! Какое я, действительно, право имею эти порядки ломать? Что я могу сделать? Не буду ни во что вмешиваться. Погощу, буду их "утешать", как они выражаются. Да и всё!
Лежит в прескверном настроении и слышит: мать, - думает, что он спит, - потихоньку плачет и соседке жалуется: