И однажды, когда ему приснилась свинья с четырнадцатью поросятами, поехал и сделал предложение Зизи Звездинцевой.
Зизи Звездинцева - молодая девушка, с лицом английской мисс, с глазами, ясными, как хрусталь, с улыбкой чистой и, как её называли, "святой", - занималась выжиганием по дереву, помогала матери в благотворительности, читала Катюлла Мендеса и Армана Сильвестра, спрашивая объяснения наиболее "туманных мест" у гувернантки, отставной парижской кокотки, и часами рассматривала себя в трюмо "без всего", улыбаясь загадочной и многое обещающей улыбкой.
Когда подруги спрашивали её:
- Почему ты идёшь за Василия Петровича?
Она отвечала:
- Il est tres, tres cochon!
Эта свадьба была истинным праздником для всех благомыслящих людей в свете.
- Такая пара! Молодой человек таких правил и девушка такой добродетели!
Многие даже плакали.
Василий Петрович блестяще шёл по службе и блестяще в денежных делах.
Он зарабатывал огромные деньги голосом.
Конечно, это не был голос Мазини, голос Баттистини, - это был просто обыкновенный поросячий визг, достаточно звонкий и пронзительный.
Когда "оживлялась" отечественная промышленность и возникало новое нефтяное, золотое, каменноугольное дело, - Василий Петрович моментально начинал всюду и везде визжать своим поросячьим голосом:
- А? Ивановское дело! Как же, знаю я их!..
Тут помогало ему его происхождение.
У Василия Петровича была неудержимая страсть к задним дворам и мусорным ямам.
Он вечно копался в мусорных ямах задних дворов всех домов и на каждого имел по какой-нибудь мерзости из мусорной ямы.
- Такой-то. А он то-то. Он то-то.
Слыша поросячий визг, все оглядывались, невольно прислушивались.
А учредители нового общества кидались к Василию Петровичу:
- Досточтимый! Не хотите ли несколько учредительских акций?
Чтоб не дать ему навизжать всякой мерзости про новое общество.
Так Василий Петрович оказывался учредителем решительно всех обществ, какие только кто-нибудь учреждал.
В свете только удивлялись разнообразию его талантов:
- Везде он! Что за живой, что за отзывчивый человек! Что ни предприятие, - без него не обходится! Кто так работает на пользу отчизны?
Он был даже и в литературе.
С деньгами и положением, он стал посвящать свои досуги писательству.
И тут ему помогло происхождение.
Любя грязь всей душой, он всюду и везде умел устроить грязную кучу.
Писал он об опереточной примадонне или о международном конгрессе, - он всюду умел приплести грязь и нагромождал её столько, что его читатели захлёбывались.
- Вольтер!
Так говорили более начитанные.
И даже легкомыслие, с которым он рылся в грязи, только украшало Василия Петровича в глазах всех.
Оно составляло приятное добавление к его деловитости и ещё больше оттеняло его добродетели.
И среди этих успехов и блеска лишь одно трагическое обстоятельство смутило на секунду Василия Петровича.
Это было, когда умирал его отец.
Старику оставалось жить несколько минут.
По лицу его разливались спокойствие и мудрость смерти.
Василий Петрович сидел около.
Старик открыл глаза, с любовью посмотрел на сына и сказал:
- Вавочка! Я доставал и копил всю жизнь. Всё остаётся тебе. Ты сам достаёшь тоже много. У тебя много всего. Вавочка, одно только слово: думай немножко и о душе.
И вдруг у Василия Петровича явилось странное, непреодолимое желание хрюкнуть и ткнуть отца в лицо пятачком.
Он вскочил, ткнул отца пятачком в холодеющее, жёлтое, словно восковое лицо и хрюкнул так звонко, как не хрюкал ещё никогда. Старик поднялся. Глаза его были широко раскрыты.
Он взглянул на Вавочку с ужасом, так, словно в первый раз видел это лицо.
Крикнул:
- Свинья!
И упал мёртвый на подушки.
Где-то что-то шевельнулось у Василия Петровича.
Он вскочил от этого крика умирающего.
Подбежал к зеркалу, посмотрел, повёл плечами и через секунду уж спокойно сказал:
- Человек, как и другие!
И полез в письменный стол отца посмотреть, в полном ли порядке духовная.
Это была одна трагическая минута среди ряда блестящих лет.
Василий Петрович взбирался всё выше, выше, взобрался очень высоко, как вдруг…
Как вдруг по Петербургу разнеслась необыкновенная весть.
- Василий Петрович, знаменитый Василий Петрович, "сам Василий Петрович" лёг в грязь, лежит и ест из корыта.
Это возмутило стариков:
- Чёрт знает что такое! До какого свинства дошёл человек!
Даже сам граф Завихряйский, и тот сказал:.
- Ну, уж это "Хрю" слишком!
Старики были возмущены. Но молодое поколение, все эти кандидаты на должности и исполняющие поручения, на стариков даже прикрикнули:
- Это в вас всё вольтерьянство говорит!
И объявили:
- Какое смирение паче мудрости, - а, этакий человек, и в грязь лёг! Какое самоуничижение: есть не хочет иначе, как из корыта! Он, он, он недостойным себя почитает. Какой пример! Какая сила духа! Да, не от мира сего человек!
И если прежде просто верили Василию Петровичу, то теперь верили в Василия Петровича.
Время было такое. Воздух был такой.
К Василию Петровичу стекались, Василия Петровича спрашивали о делах важных, неважных и важнейших.
Были счастливы, если он издавал один раз:
- Хрю!
Это принимали, как "да".
А если он издавал своё восклицание два раза:
- Хрю! Хрю!
Принимали это так: Василий Петрович сего не одобряет.
А Василий Петрович лежал себе в грязи и хрюкал.
Как это случилось?
Всю жизнь Василий Петрович не мог равнодушно пройти мимо грязи. Всю жизнь у него являлось при виде неё безумное желание:
- Лечь! Лечь! Лечь!
Но в молодости Василий Петрович ценой невероятных усилий обуздывал в себе это желание.
Придя в возраст и достигнув всего, чего достигнуть мог, он вспомнил об одном, чего ему недоставало.
И тут уж не мог не доставить себе этого удовольствия!
- Лягу!
И лёг. И потребовал, чтобы пищу ему давали непременно из корыта.
Так возник этот "подвиг", который окончательно и бесповоротно утвердил славу Василия Петровича.
И вот Василий Петрович умер.
Газеты писали:
"Мы потеряли идеал человека. Знаменитого деятеля, великого друга отчизны, отца многих полезных начинаний, литератора, чьё истинно вольтеровское остроумие составляло такой интересный контраст с деловитостью и добродетелями покойного. Наконец, мы потеряли человека, возвысившегося до подвига, - человека, к голосу которого мы прислушивались."
А Василий Петрович лежал на столе, и его собирались вскрывать.
Тело надо было перевезти в имение, - и чтоб оно не испортилось, решено было бальзамировать.
Работали два профессора.
Как вдруг один из них воскликнул:
- Коллега! Да ведь это, кажется, не человек, а свинья! Ей Богу, по всему строению свинья!
Коллега посмотрел на него, вздохнул и сказал:
- Э-эх, коллега! Если всех нас вскрыть, - сколько бы оказалось свиньями!
Они посмотрели друг на друга, улыбнулись и продолжали работу.
Расплюевские весёлые дни
Расплюев. - …Нет, говорит, шалишь, прошло ваше время. А в чём же, Антиох Елпидифорович, наше время прошло?
Ох(подстёгивая шпагу). - Врёшь, купец Попугайчиков, не прошло ещё наше время.
(Расплюев подаёт ему треуголку, - оба выходят в необычайном духе).
Действие II, явл. XII.
Я очень рад поделиться с читателями приятным известием.
Наш старый добрый знакомый Иван Антонович Расплюев жив, здоров, невредим и снова переживает свои "весёлые дни".
Он состоит становым приставом в Тамбовской губернии и снова прогремел на всю Россию делом про "оборотня".
Совсем как и в "Весёлых Расплюевских днях".
Остался всё тот же.
Вы помните Расплюева, когда он был квартальным?
Две черты составляли его типичные особенности.
Во-первых, необычайная доверчивость ко всяким пакостным историям.
Какую пакость ему ни рассказать.
- Я на это слаб: всему верю! - говорит Расплюев.
- Вы мне вот скажите, что его превосходительство обер-полицмейстер на панели милостыню просит, - ведь я поверю. Нрав такой!
Вторая особенность Расплюева - необузданная фантазия и способность впадать в административный восторг.
- Будем свидетельствовать! - восклицает он, узнав про оборотня. - Всю Россию потребуем! Я теперь такого мнения, что всё наше отечество, это - целая стая оборотней, и я всех подозреваю! А потому и следует постановить правилом: всякого подвергать аресту. Да-с! Правительству вкатить предложение: так, мол, и так, учинить в отечестве нашем поверку всех лиц: кто они таковы? Откуда?
- Крест мне! Крест Георгиевский!
В стане, вверенном Ивану Антоновичу Расплюеву, в селе Болдарях, проживает, богатый купец Белкин.
Вот человек! Сам Отелло сказал бы ему:
- Какой же вы, однако, Отелло!
Отелло, приревновавший Дездемону к Эмилии.
Началось с водевиля:
- "Отелло-Кузьмич и Дездемона-Панкратьевна".
Дездемона-Панкратьевна получила от кого-то два письма без подписи.
Отелло-Кузьмич перехватил их и нашёл "сумлительными".
Почерк показался ему похожим на почерк учительницы М. Г. Лавровской, молодой девушки, 8 лет державшей в селе Бондарях школу.
И вдруг у Отелло-Кузьмича мелькнула шалая мысль:
- А учительша совсем не учительша! А есть не кто иная, как переодетая мужчина!
Отелло-Кузьмич рыдал на груди у своего племянника купца Егорова.
- Учительшу мне, Яго, учительшу!
Купеческий племяш утешал дяденьку, как мог:
- Ах, дяденька! Солидные вы купцы, и столь убиваетесь! "Посмотреть" учительшу, да и всё.
Отелло-Кузьмича эта мысль обрадовала:
- Посмотреть любопытно!
Но и испугала:
- А вдруг влетит?
Племяш только руками всплеснул:
- Господи! Да неужели ж мы это сами делать будем? На это начальство есть. А Иван-то Антонович Расплюев на что, наш становой? Ужли ж становой купцу откажет? Да ни в жисть! Примера такого в истории, можно сказать, не было. С одной стороны - купец, с другой - учительша какая-то! Купец! Всякий становой знает, что такое купец. "Купец есть вещь". А учительша?
"Дрянь такая, которой, по-настоящему, и на свет-то родиться не следовало бы", как говорит городничий про клопов.
И купеческий племяш побежал к Ивану Антоновичу Расплюеву.
- Иван Антонович, у нас оборотень появился.
Иван Антонович вскочил.
- Как? Что? Где?
- Учительша наша! Совсем не учительша. А оборотень! Мужчина в женском платье-с! С тётенькой моей роман имеет. Ребёнка даже тётенька от учительши прижила! Вот и письмо-с, - про ребёнка пишут!
История была достаточно пакостна, чтобы Иван Антонович Расплюев сейчас же поверил.
- А что-с? Ведь весьма возможно! Бывают такие случаи. И даже книжки об этом пишут. Господина Поль де Кока есть сочинение "Мальчик, которого долго принимали за девочку", или что-то в этом роде. Вот оно куда пошло!
Иван Антонович Расплюев уже входил в восторг.
- Поль де Коком пахнет!
Он был в ажитации.
- Кланяйтесь от меня вашему дяденьке и успокойте эту во всех отношениях достойную личность! Слава Богу, на свете есть Иван Антонович Расплюев! Завтра же злодеяние будет открыто. И сей опасный оборотень, а также вурдалак, будет предан в руки правосудия!
Иван Антонович Расплюев горел, прямо горел:
- Верно ли? Да какие же, чёрт возьми, могут быть сомнения! Учительша! Личность, можно сказать, опасная, вредная и уж по самому ремеслу своему подозрительная! Восемь лет-с живёт в селе. Восемь лет-с! И не имеет любовника. А па-азвольте вас спросить, почему такая преступная скромность? Почему не имеет любовника? Ясно! Потому, что она мужчина!
Иван Антонович был вне себя!
- Нет-с, дельце-то какое, дельце-то! Небывалое! Фурор! В первый раз в России! Купеческая жена, учительша, ребёнок, оборотень. Замысел-то какой! Замысел-то какой адский! Лукавство-то какое, сверхъестественное! И кто вдруг, так сказать - эврика? Иван Антонов сын, Расплюев - эврика! Все газеты писать будут! На заграничные языки переведут! В Петербурге обо мне знать будут! Победа! Гром-с! Слава! В исправники произведут!
У него дух захватывало:
- Да что в исправники! Не исправником тут пахнет! Крест мне за это! Оборотня, нетопыря, вурдалака, мцыря открыл! А там и вкатить правительству предложение: пересмотреть всех до одного. Всех подозреваю. Нет в нашем отечестве мужчин. Нет женщин. Все мужчины переодеты женщинами. Все женщины одеты мужчинами. Всех пересмотреть! Никому не верю! Самого себя смотреть буду!
Всю ночь не спал Иван Антонович в административном восторге.
Голова пылала, на груди горели какие-то звёзды.
Перед глазами носились какой-то Поль де Кок, Лекок.
Чёрт знает, что такое.
- Дединьки мои! Доживу ли я до утра-то!
И утром, чуть свет, ещё подозреваемая учительша спала, Иван Антонович Расплюев созвал всех своих урядников, Шатал, Качал, сотских, понятых и летел в школу:
- Схватить. Связать. Раскрыть. Разоблачить.
Он грозил и умолял:
- Слышь? Хватай, держи его изо всей мочи, дуй, бей, ломай в мою голову!
Шаталы и Качалы, "радые стараться", только с удивлением смотрели:
- Да кого же?
- Его! Его - то есть учительшу. Потому что она есть не кто иная, как мужчина! Поняли? Оборотень! Государственное дело: "Дело по обвинению учительши в тайной принадлежности к вредному обществу мужчин". Поняли?
Даже на Качал и Шатал столбняк нашёл:
- Да какая же она мужчина, когда она женщина.
- А ты почём знаешь? Ты почём знаешь?
- Восемь годов живёт и всё была женщина, а тут вдруг мужчиной исделалась! Иван Антонович, не быть бы в беде!
- Молчать! Не пикнуть! Не возражать, чёрт побери! А ты знаешь доподлинно, что она женщина? Он знает? Кто знает? Женщина, - так ты мне покажи любовника, который бы удостоверил. Любовника имеешь? Нет? А почему ты, в противность законам природы, любовника не имеешь? А?
- Оно действительно.
- То-то. Хватай оборотня!
Учительница Лавровская лежала в постели, когда к ней в спальню постучал сотский и сказал:
- Мне надо передать вам письмо. Непременно лично.
Это был тонкий план, созревший в расплюевской голове.
Девушка отперла дверь спальни и протянула руку.
Тогда сотский и урядник кинулись в спальню с такою силой, что сорвали с петель дверь.
Несчастная, на смерть перепуганная, девушка кинулась от них в постель.
Урядник и сотский сволокли её с постели в одной рубашке.
Несчастная сопротивлялась, - они хватали её так, что тело их жертвы было покрыто тёмно-багровыми кровоподтёками.
- Которые могли произойти от ударом палки или только очень сильных нажимов руки, - говорит протокол медицинского осмотра.
Шатала и Качала, исполняя в точности приказание Расплюева, колотили и ломали в борьбе мебель.
Скрутили, наконец, свою жертву одеялом и торжественно, как трофей, принесли в школьный зал.
Расплюев с понятыми был там.
- Что со мной делают? За что? - рыдала девушка.
Но Расплюев был величествен.
Он не удостаивал даже ответом.
- Одеть её!
Тут уж было ясно, что это, несомненно, "она".
Узнали это, - и отвратительно узнали, - урядник и сотский во время борьбы.
Знали это, - и отвратительно знали, - и все присутствующие, видя девушку в разодранной рубашке.
Но Иван Антонович Расплюев был в восторженном умопомрачении.
- Ничему не верю. Себе не верю. Глазам не верю. Одевать! Волоки к доктору! Пусть смотрит!
Напрасно девушка умоляла:
- Так дайте мне пойти в спальню одеться.
- Нет! При нас одевайтесь! При всех! Все смотреть будем! Не рассуждать! Не я смотрю. Закон смотрит!
Сгорая от стыда, девушка начала одеваться под любопытствующими взглядами понятых, урядников, Расплюева.
- Одета? Шатала, волоки её к доктору!
Шатала силой усадил девушку в экипаж и по селу, на потеху толпы, повёз рыдавшую, растерзанную девушку к доктору.
- Смотреть везут! Смотреть везут!
За Шаталой и ополоумевшей от стыда и ужаса девушкой с победоносным видом "следовал" Иван Антонович Расплюев.
- Потрудитесь сейчас освидетельствовать сие существо неизвестного мне пола. Ибо сомневаюсь!
Доктор наотрез отказался.
- Именем закона!
Расплюев в эту минуту был торжествен и величествен.
- Требую именем закона!
Доктор Салтыков уступил этому величию.
- Хорошо! Освидетельствую пол!
Несчастная сопротивлялась, защищаясь от этого нового поругания,
В борьбе на ней изорвали платье и силой её осмотрели.
- Женского пола! - объявил доктор.
Расплюев извинился перед девушкой.
- Сейчас же извинился! - как свидетельствовал Расплюев перед судом.
Извинился!
Расплюев бывает даже мил!
Несчастная девушка вернулась домой истерзанная, избитая, опозоренная и разорённая ещё, вдобавок.
Раньше у Лавровской было 14 учеников. К "опозоренной" учительше перестали посылать детей. Осталось 4 ученика.
Но и Расплюев был невесел.
Он производил обыск, но уже без увлечения.
Извиняющийся Расплюев был похож на свежевысеченного щенка.
У Расплюева тряслись поджилки.
И Расплюевская мысль родилась в голове:
- Сибирь!
Вы знаете, как Расплюев всегда боялся Сибири. Только Сибири он и боится.
- Сибирь! Конечно, Сибирь!
Когда он очухался после всего происшествия, он схватился за голову:
- Дединьки мои! Что я наделал!.. И тележку уж приготовили, чтоб везти… Сибирь… Сибирь… Батюшки, и прокурора уж вижу! И прокурора!
И поднимается перед ним страшный прокурор и, указуя перстом, говорит:
- Сей Иван, Антонов сын, Расплюев…
И рыдает Иван Антонович.
- Ваше превосходительство… Ваше… за что же? Ей Богу-с… по долгу службы… об отечестве заботился…
И вдруг ему приходит в голову гениально-расплюевская мысль:
- Учительша! А что, если насчёт благонадёжности?
И он уж смелее говорит:
- Отечество спасал! Подозревал, не укрывается ли важный преступник!
И вдруг Иван Антонович снова хватается за голову:
- Батюшки! Мелю-то что, мелю-то! Ну, какой прокурор мне поверит, что я отечество спасал. А основания-то к подозрению какие же были? Нельзя же, скажут, чёрт знает что делать, - а потом всё на спасение отечества сваливать! А синяки? Тоже из усердия к отечеству?
И новая расплюевская клевета просыпается в расплюевской голове, и снова ему кажется:
- Вывернуся!