- Полоумный он, что ли!
Сайфуттина отдали на испытание в психиатрическое отделение. Там подержали его и выпустили:
- Совершенно здоров!
Опять началась борьба с "неповиновением". Кончилось тем, что Сайфуттина в карцере вынули полуживым из петли.
В лазарете с ним разговорился заинтересовавшийся им доктор, - и тут в двух словах выяснилась вся причина "упорного неповиновения" Сайфуттина.
Он "не мог", не может снимать шапки ни пред каким начальством, потому что, по ученью его секты, обнажать голову можно только перед царём.
И Сайфуттин готов был лучше поплатиться жизнью, чем воздать кому-нибудь царскую почесть.
Пусть ему прикажут броситься в огонь, - он бросится, не задумываясь. Жизнь он, несомненно, отдаст без раздумья.
И только вера в Аллаха для него выше.
Сайфуттин - участник "колокольного бунта", бывшего в Казанской губернии.
В татарских деревнях поставили столбы и повесили колокола, чтобы бить в набат на случай пожара.
Среди тёмной татарской орды пошли слухи:
- Нехорошо.
Хотят крестить всех татар.
- Вон уж и колоколов из Питера понаслали!
Начались волнения, сопротивления властям - и Сайфуттин попал на Сахалин, как один из главных виновников и зачинщиков бунта.
- Да ведь тебе никто и здесь не велит менять твою веру, Сайфуттин!
- Нэт. Ныкто.
- Ну, и там никто не велел!
- Хотэлы вэлэть; Питер колокола прислал.
Знакомясь в Полтаве с делом об убийстве Комарова, я выслушивал от свидетелей, простых людей, очень подробные, очень обстоятельные, очень точные объяснения, где, когда они встретили Скитских в роковой день.
- Что ж вы не рассказывали всего этого так подробно на суде?
Люди только пожимают плечами:
- Разве можно?! Из Питера приказ пришёл, чтобы в пользу Скитских больше трёх минут никто говорить не смел!
- Да вы-то этот приказ видели?
- Мы - люди маленькие, нам приказов показывать не станут. А только это уж так! Вся Полтава знает. У кого хотите спросите.
В Аккермане я обращался к людям, потерявшим при взрыве казённого винного склада способность к труду:
- Да вы ходатайствовали хоть о пособии?
Машут рукой:
- Куда там!
- Да почему же?
- Говорят, из Питера запрещено это дело поднимать!
Откуда же берётся это представление о Петербурге?
Петербург непосредственно сталкивается с остальной Россией очень редко, и при каждом таком столкновении пропасть, разделяющая их друг от друга. становится всё шире и шире.
То, что я хочу рассказать вам, случилось "не в России", а на далёкой окраине, на том же Сахалине, но оно так типично, что заслуживает быть рассказанным.
На посту Корсаковском, на юге Сахалина, проживает ссыльная семья Жакомини. Они были сосланы давно из Николаева за убийство, отбыли наказание, состоят теперь крестьянами и ведут торговлю.
Один из сыновей Жакомини женился на "свободной девушке", т. е. на дочери ссыльнокаторжных. Жена его отравила, и сделала это так открыто, что весь Корсаковск об этом знает.
Три года тому назад на Сахалине ещё не было специальных следователей. Следствия поручались кому-нибудь из чиновников, и те чинили допросы через писарей ссыльнокаторжных, практически опытных в уголовных делах. Дело "молодой Жакоминихи" попало к уволенному теперь чиновнику С. Ему приглянулась молодая, смазливая "Жакоминиха" - и в результате дело её не двигалось ни на шаг.
Напрасно старики Жакомини обращались к г. С. с просьбами ускорить дело об отравлении их сына. Ответ был каждый раз:
- Молчать. Самих ещё засажу!
Глупая бабёнка "Жакоминиха" ходила на свободе, рядилась и бахвалилась:
- Ничего-то мне старики Жакомини сделать не могут! За мной сам С. каждый день, почитай, посылает! Что ему скажу, то и будет!
Каторга, поселенье, - всё было возмущено.
На каторге, на поселенье вырабатывается какое-то "помешательство на справедливости". Это так естественно. Когда у людей остаётся очень мало прав, - они начинают дорожить ещё больше этими крошечными остатками. И малейшая несправедливость чувствуется с особою болью. Каторга состоит из людей, которые сами пришли сюда за убийства, и они хотят, чтобы то, что им вменено в вину, вменялось в вину одинаково всем, без исключения. Они сами "жертвы справедливости", и требуют, чтоб справедливость одинакова была для всех.
- За что же нас-то посылали, если она сделала то же, что и мы, и ей ничего.
Я был тогда в Корсаковске. Ждали приезда одного лица, и весь Корсаковск знал, что старики Жакомини подают жалобу на лицеприятие чиновника С.
Это лицо, которое должно было приехать, ждали, как Бога. И во всём Корсаковске не было других разговоров.
В воздухе чуялось:
"Вот приедет барин,
Барин нас рассудит"…
Он приехал.
Когда старик Жакомини, в присутствии г. С, подал приехавшему жалобу, - приехавший, даже не прочитав жалобы, крикнул:
- Что? Жалоба на начальство? В ноги!
Жакомини стоял, как поражённый громом.
- В ноги г. С! На колени! Проси, чтоб он тебя простил, что ты на него жалуешься!
Старик Жакомини встал перед г-ном С. на колени, поклонился ему в ноги и сказал:
- Простите!
Толпа молча смотрела.
Что чувствовал каждый, - судите сами.
Это происходило на далёкой окраине, "не в России".
Но если бы знали все, от небольших чиновников, посылаемых для ревизии, до крупных чинов, с каким нетерпением ждут всегда там, в этой бедной, в этой тёмной провинции приезда каждого человека "из Петербурга";
Сколько надежд возлагается на каждый такой приезд! Как волнуются, ожидая этого приезда. Как ждут облегчения своих бед, своих нужд, разрешения своих жалоб.
Сколько света ждут!
Она темна, она невежественна, - эта обширная, эта беспредельная неграмотная "провинция".
Там и до сих пор пишут ещё жалобы:
- "Его высокоблагородной светлости господину финансову"…
Действительно, чёрт знает, что такое! И титула такого нет!
Эти неграмотные люди всё ещё, - остаток старых времён! - всё ещё уверены, что "бумаги" надо писать "поцветистее" да "позаковыристей".
Трудно бывает добиться толку от этих цветистых бумаг, уснащённых ещё по-старинному:
- "Посему"… "поелику"… "так как на точном основании"… "имею честь всепокорнейше обратиться с ходатайством о неостановлении"…
Трудно бывает найти сущность под этими грудами цветов старинного канцелярского красноречия.
Но под этими неграмотными, выражениями несуществующими титулами, отжившими свой век канцелярскими фразами таятся живые человеческие страдания, живые человеческие надежды.
Много правды и много исканий правды под этими грудами исписанной "многословием" бумаги.
Не отталкивайте же от себя этих груд!
Немножко снисходительности, немножко терпения, немножко доброты, внимания к этим жалобам, бедам и нуждам провинции.
Ведь вас так ждали!
Прислушайтесь к тому, что говорит вам не совсем складно, часто запутанно и туманно, этот неграмотный человек. И ясным умом и добрым сердцем отгадайте его нужды, его горе.
Немножко доброты, немножко внимания к тем жалобам и просьбам, которыми "осаждают" в провинции. И на первое время и этого будет довольно.
И с каждым разом будет всё слабее и слабее эта туманная туча, поднимающаяся из пропасти, отделяющей Петербург от остальной России.
Эта туча, мешающая вам видеть их, а им видеть вас такими, каковы вы есть.
История одного борова
Это было в рождественский сочельник утром.
Вавочка, забравшись в кухню, играл с поросёночком.
А кухарка Акулина читала в "Листке" про буров, плакала и ругательски ругала Чемберлена:
- Совсем мой подлец! Баб колотит! А? Но варвар?
Поплакав, она впала в меланхолическое настроение.
Меланхолически и рассеянно посмотрела на часы, сказала:
- Надоть готовить!
Меланхолически и рассеянно взяла Вавочку и зарезала. Меланхолически и рассеянно его выпотрошила и положила в кастрюлю вариться.
А поросёнку дала шлепка:
- Генеральское дитя, а по куфням шляешьси!
И, несмотря на отчаянный визг, отнесла к няньке:
- Возьми пащенка!
Нянька дала поросёнку тоже шлепка и положила в Вавочкину постельку:
- Лежи, подлый!
Она думала в это время:
- Подарят на праздник шерстяного или подлость?
Поросёнок от визга и от побоев заснул в Вавочкиной постельке.
А Вавочка в это время уж закипал в кастрюле.
Так произошла эта замена, имевшая для поросёнка большие последствия.
Как никто не заметил этой замены, - можно объяснить только праздничным временем, когда всем "не до того".
Когда вечером на ужин подали Вавочку под хреном и сметаной, - Вавочка возбудил всеобщий восторг.
Все ели его с удовольствием.
А генерал Бетрищев, съев рёбрышко, попросил ещё и заднюю ножку:
- Не поросёнок, а, прямо, младенец!
На что матушка Вавочки с гордостью ответила:
- Свой!
Это слово заставило генерала Бетрищева даже вздохнуть:
- "Свой"! Это напоминает доброе, старое, помещичье время!.. Тогда хоть свиньи-то настоящие водились. А теперь что? Что за время? И свиней даже настоящих нет!
На что Вавочкин отец, большой остряк, заметил:
- Свиней нет, - перед свиньями!
И взял себе "переднюю ножку".
А поросёнок, между тем, играл с детьми.
Перед тем, как съехаться детям, его разбудили, одели в чистенькое, нарядное платьице.
И одно только было странно: младенец ни за что не хотел стать на ножки, а бегал по комнате на четвереньках.
Сколько его ни уговаривали:
- Вавочка, не надо на четвереньках бегать. Бяка! Вавочка, стыдно мальчику под кровать бегать. Ляка это! Покажи, как Вавочка на ножках ходит. Сделай тпруа!
Младенец, несмотря на уговоры, бегал на четвереньках.
- Ах, какой он потешный! - радовалась мать, глядя на него.
Поймала его, осыпала поцелуями.
- Ангельчик мой! Жизнь моя! Кровь моя!
И прижала к любящему материнскому сердцу, замиравшему от нежности и счастья.
К гостям "Вавочку" вывели под ручки.
- Он у нас сегодня капризничает, ляка-бяка!
И поросёнок сразу имел колоссальный успех.
- Херувимчик! - воскликнула одна дама. - Прямо херувимчик!
- Вылитый, вылитый отец! - восторгнулась другая.
А генерал Бетрищев сделал ребёнку "козу" двумя пальцами и сказал:
- Молодчина бутуз! Я сам в его годы таким был!
Тут поросёнок завизжал, и все воскликнули:
- Будущий Мазини!
Дети, приглашённые на ёлку, были в восторге от представленного им поросёнка.
Ведь с самого детства мы любим больше животных, чем людей.
Никогда ещё у детей не было товарища более занятного и весёлого.
Его сразу полюбили все.
А особенно маленький графчик Завихряйский.
Маленький графчик сразу влюбился в товарища, бегавшего на четвереньках.
- Он смесной!
И принялся даже сам бегать на четвереньках.
И это на всю жизнь! Он полюбил и привязался сильно.
А это играло огромную роль в жизненной карьере поросёнка, - потому что все, кто соприкасался с семьёй Завихряйских, делались от этого действительными статскими советниками.
Дети никогда, ни на одной ёлке, так не веселились, и когда их взяли развозить по домам, подняли страшный рёв:
- Не хотим! С Вавоськой хотим иглать! Мы Вавоську любим!
- Ах, какой ваш Вавочка милый! Какой он милый! - восторгались родители.
Таким образом, при первом же появлении в "свет" поросёнок имел успех решительный у старых и у малых, - у всех.
Особенное изумление он вызвал у всех, когда воскликнул вдруг:
- Хрю!
Все всплеснули руками:
- Гениальный ребёнок!
- В два года. А? - обращались изумлённые гости друг к другу.
И за "младенцем" с тех пор установилось прозвище:
- "Хрю".
- Он далеко пойдёт! - говорил отец.
А матери уже рисовались те успехи, которые будет иметь её Хрю, её кровь, у светских дам.
Не проходило дня, чтобы Хрю куда-нибудь не отпрашивали.
- Дорогая Екатерина Васильевна! Ради Бога, пришлите к нам вашего милого, милого "Хрю". Мой Кока прямо не может без него жить.
- Голубчик Екатерина Васильевна! Просто не знаю что делать со своей Манечкой. Моя крошка прямо влюблена в вашего Хрю. Ради всего святого, пришлите к нам его хоть на полчасика!
Так что на Хрю пришлось установить очередь и принимать абонемент заранее.
- Милая и дорогая Анфиса Яковлевна! Мой Хрю не может быть у вас раньше следующего четверга. На все эти дни записан.
Так он сразу завязал и укрепил дружбу с многочисленным и самым лучшим обществом.
Граф Завихряйский, и тот, сам, приезжал за Хрю в карете:
- Мой балбес жить не может без вашего Хрю.
Взял к себе отца Хрю и тянул его изо всех сил по службе, чтоб только не расставаться.
- Что поделаешь! Когда мой балбес без его Хрю не может жить!
- В таких годах и уже родителям помогает! - со слезами говорил отец Хрю.
До четырёх лет поросёнок не говорил.
- Странно! - обеспокоились родители и повезли его к профессору в Берлин.
Профессор в Берлине осмотрел его, подрезал что-то под языком и послал к профессору в Вену.
Профессор в Вене посмотрел, вырезал какую-то желёзку и послал к профессору во Франкфурт.
Профессор во Франкфурте что-то ему прижёг.
И поросёнок начал говорить.
С некоторым трудом. Но на трёх языках.
Ходить на задних лапках Хрю выучился, конечно, раньше. Так что производил вполне впечатление мальчика из хорошей семьи.
Хрю взяли сначала двух гувернанток, потом двух гувернёров.
Всех, служивших раньше в лучших домах.
И все они были в восторге от Вавочки-Хрю.
- Редко попадается такой способный ученик!
Правда, Хрю был не особенно быстр в соображенье. Особенно, если приходилось решать арифметические задачи.
Но он всегда сидел, потупив голову, ходил, глядя под ноги.
- Sehr, sehr ernsthafter Knabe! - говорил немец-гувернёр.
- Нда-с, не верхогляд! - с хвастовством восклицал отец. - Не верхогляд-с!
К десяти годам Вавочка-Хрю был "подготовлен",. и его отдали в хорошее закрытое учебное заведение.
Там он тоже сразу привлёк к себе всеобщие симпатии.
Учащих - серьёзностью и отсутствием верхоглядства. Учащихся - уменьем бегать на четвереньках и неподражаемо говорить:
- Хрю!
Заведение было такое, где, главным образом, обращалось внимание на "дух".
И дух Вавочки-Хрю приводил всех в восторг.
- Будет истинный хранитель наших традиций! Дух товарищества в нём развит. Посмотрите! За товарищами так и бегает. Так и бегает!
К 16 годам относится очень важное событие в жизни Хрю.
Кто родителей давно уже беспокоило одно загадочное обстоятельство.
У их ребёнка был хвостик. Правда, небольшой, но хвостик. И притом закорючкой.
Отец смотрел на это философски:
- А чёрт с ним, что хвостик. Не видать!
Но мать подолгу плакала, думая:
"А как же успехи у светских…"
Когда Хрю исполнилось 16 лет, его повезли в Париж к знаменитому профессору-хирургу,
Знаменитый профессор-хирург посмотрел, сказал:
- Пустяки! Сейчас отрежем!
И для успокоения показал в спирту 666 таких же хвостиков закорючкой, которые он отрезал за последнее время.
- Это встречается теперь часто!
Хвостик был отрезан, и всякая связь с прошлым была, таким образом, порвана.
Окончив заведение, Хрю вступил в жизнь не то кандидатом на что-то, не то исполняющим какие-то особые поручения.
Теперь он был Хрю только для одного графа Завихряйского, Вавочка для товарищей, Василий Петрович для остальных.
Молодой человек, приятной полноты, в пенсне. Профиль - не то, чтоб особенный, но дамы находили, что в нём есть что-то, если не римское, то всё-таки "noble".
Голова всегда скромно опущена, и глаза скромно в землю.
Что очень нравилось.
- Редкий молодой человек! С правилами!
Только в одном случае эти скромно опущенные глаза подымались и сверкали даже злым огоньком.
Василий Петрович сам не понимал, почему это.
Но когда при нём произносилось слово "грязь", - ему вдруг начинало казаться, словно у него хотят отнять что-то очень дорогое.
Стоило произнести это слово, как Василий Петрович вдруг начинал беспокоиться, маленькие глазки его метали молнии.
- Грязь-с! Так что же такое-с? Своя грязь, родная-с! И в грязи проживём-с. Своё-с! Своё!
Это производило чрезвычайно приятное впечатление.
- Конечно, молод, горячая голова, увлекается. Но в основе это имеет хорошую, хорошую подкладку! Всё лучше, чем предпочтение чужого своему! На отличной дороге молодой человек! Прекрасного образа мыслей!
Другое, что смущало Василия Петровича, - это то, что время от времени он вдруг почему-то уставал ходить, стоять, сидеть. Ему вдруг неудержимо хотелось стать на четвереньки.
До того неудержимо, что раз он, действительно, не удержался.
Явившись с каким-то особым поручением к очень важному и утомлённому делами лицу, Василий Петрович вдруг стал на четвереньки, пробежался по кабинету, взвизгнул, хрюкнул, ткнул важное лицо носом в коленку и почесал спину об угол письменного стола.
- Совсем свинья! - радостно воскликнуло важное лицо и расхохоталось, да так, как не хохотало лет двадцать.
До слёз.
- Да ты, братец, забавник. А? Спасибо, спасибо тебе. Развлёк старика! Давно так весело не проводил времени. Это хорошо, это хорошо между делами. Голова потом как-то свежее. Молодчинище!
И важное лицо приказало:
- Вы ко мне, пожалуйста, всегда Василия Петровича с докладами присылайте. Всегда!
И, входя в кабинет, Василий Петрович всегда давал себе волю, бегал на четвереньках, чесался об углы, хрюкал.
А важное лицо хохотало и кричало:
- Будет! Будет! Умру!.. Ой, батюшки! Смеяться даже я начал! Душой молодею.
Смущали ещё и странные сны Василия Петровича.
Во сне никогда ничего, кроме свиней, он не видывал.
Снилась ему всегда свинья, а за ней двенадцать поросят. Подходила к нему, толкала пятаком и говорила:
- Все твои!
- Жениться надо! - решал Василий Петрович.