- Один. Он у меня, батюшка, за всё. Он у меня и огородник, он у меня и садовник, он у меня и за кучера, он у меня и рыболов. Землю копает, крышу красит и постройки возводит, плотничает.
- Много получает?
Александр Андреевич пожимает плечами:
- Я его не бью. Голоден не бывает. Ест, что даю, сколько хочет. Чего ему ещё? Он человек молодой! Другой раз дашь рубль, скажешь: "Что ты, братец ты мой, какой неряха? На тебе рубль, сходи в город. Ты человек молодой, жилетку себе купи, сапоги справь, чаю, сахару приобрети, в баню сходи, мыла купи, - ну, а на остальные развлекись!"
Так доживал на покое и в довольстве свои дни и "торжествовал" Лев Гурыч Синичкин, как на закулисном языке звали Александра Андреевича Рассказова.
Он весь принадлежал прошлому, нового времени не понимал и не любил.
- И, батюшка вы мой, какие теперь актёры пошли! Жалованье спрашивает, ушам не веришь. "1200 рублей", - говорит. "В год?" Посмотрит так, губы отпятит, словно плюнуть на тебя хочет: "В месяц!" Потому и двойные фамилии имеют, что вдвойне жалованье получать желают. На Антона и на Онуфрия бенефисы берут. А прежде?
И Александр Андреевич умилялся:
- Берёшь в труппочку любовничка чистенького, брючки у него не порванные, сюртучок не закапанный, цилиндрик и на левую руку перчаточка. Душа радуется! 75 рублей в месяц ему дашь, - матери напишет, чтобы в поминание тебя записала! А удовольствия от него публике сколько угодно. Приятно такого молодого человека на сцене видеть. Многие даже купчих увозили. Вот тебе и 75 рублей!
И Александр Андреевич смотрел победоносно.
Словно хотел сказать:
- Вы, нынешние, по 1200 рублей, ну-тка!
- Теперь, помилуйте, батюшка вы мой, какой актёр пошёл? - жаловался он. - Не актёр, а магазин готового платья. "Я, - говорит, - меньше восьми сундуков с собой не вожу!" Он любовника играет, а на нём костюм 120 рублей стоит. Портному только и смотреть! А в моё-то время! Служил я в Малом, вдруг говорят: "Ты завтра Хлестакова играешь!" И воссиял, и обомлел. Карьера! А играть-то в чём? Хлестаков сам говорит: "пустил бы фрак, да жалко. Фрак от первого портного из Петербурга". А жалованья-то получал…
Я не помню в точности, сколько именно говорил А. А. Рассказов. Кажется, что-то около 7 рублей 33 коп. в месяц, "капельдинерский оклад".
- На что тут "фрак от первого портного" заведёшь? Что мне делать? Побежал я на Толкучку. В те поры хорошие портные, чтобы материала не портить, сначала, для примерок, из нанки костюмы шили. А потом уж дорогое сукно и кроили. "Нет ли, - спрашиваю, - пробочки?" Нанковые брючки и купил с костюмчиком за полтора целковых. Сшит-то у первого портного, - сразу видно. Что и требуется. А материал - кому дело? Так-с в нанковых брючках Хлестакова и сыграл. И успех имел, вызывали всем театром. А городничего играл Щепкин. С ним выходил кланяться… А нынешние в вигони играют, да и то подавай им английскую.
Он был анахронизмом.
Анахронизмом для нашего времени, когда за театром официально признают "государственное значение", когда театральный мир требует для себя того, чего не имеет даже печать, - особого, постоянного, твёрдого законодательства.
Александр Андреевич принадлежал к тому времени, когда актёру говорили:
- Переходи ко мне, я тебе пенковую трубку подарю.
Смотрел на себя, как на "увеселителя".
И как ни гордился своими великими сверстниками, но, когда говорил о себе, тона всегда держался какого-то извиняющегося.
Словно прощенья просил, что таким пустым, в сущности, делом занимается.
- Ибо что есть актёр?
Я любил старика, потому что он дал мне своей игрой много хороших вечеров.
И старик относился ко мне с расположением, потому что знал, что больше всего я люблю искусство, и что жизнь в моих глазах только модель для искусства.
В Нижнем Новгороде, на ярмарке, Александр Андреевич часто захаживал ко мне и беседовал по-приятельски и по душе.
Он служил тогда у Димитрия Афанасьевича Бельского.
- Помилуйте, батюшка вы мой, какие теперь антрепренёры пошли! - жаловался старик. - Горды стали! Горд, а сборов никаких. И актёр нынче горд. Все горды! Горд, а в бенефис три рубля сбора. Вот хоть бы взять Дмитрия Афанасьевича. Он человек хороший. Да нешто так театр держат? Помилуйте! Держит театр на ярмарке, - ни он к купцам, ни он по лавкам. Нешто так в наше-то время делалось? Смотреть жалко-с! А актёр?! Этакое жалованье получает, а чтоб об антрепренёре подумать, чтоб среди купцов знакомства завести, приятелей, - нет его. Уж я, знаете, вчуже встосковался. "Надо, - думаю, - человеку помочь!" По лавкам сегодня пошёл.
- Ну, и что же, Александр Андреевич?
Старый актёр посмотрел на меня торжествующе:
- Шесть лож да кресел штук пятнадцать!
Он рассмеялся довольно, радостно.
И гордо ткнул себя в грудь:
- Всё из-за меня-с! Ну-ка, пусть их молодые дорогие попробуют!.. Меня, слава Тебе, Господи, благодарю моего Создателя, по ярмарке знают. Многих я ещё купеческими детьми знавал. Теперь сами в хозяева вышли и меня, старика, не забывают. Надо как? Пришёл, про торговлю спросил, в делах участие высказал, о ценах потужил, прошлые времена вспомнил. Купцу это приятно. В палатке, над лавкой, наверху, посидел, водочки выпил. Говоришь: "Всё равно, будете покупателей угощать. Угостите их нашим театриком. Взяли бы ложу, кулёчек с собой. Коньячку, красненького, фруктов. В антрактах-то коньячку. Любо-дорого! И покупателю лестно и вам приятно, а нам - хлеб. Чем в трактире-то сидеть!" Купец и сдаётся: "Ладно!"
Александр Андреевич махнул рукой:
- Так нешто с нынешними можно? Горды! Сказал им, подал совет от чистого сердца, - посмотрели так, словно я их человека зарезать зову. "Театр - не кабак!" Тьфу! Словно если купец в антракте коньяку выпьет, так ты хорошо Гамлета играть не можешь! Он коньяк пьёт, а не ты. Купец после коньяку ещё расположеннее.
- И много знакомых обошли, Александр Андреевич?
- Да нынче после обедни три ряда обходил. Зайду: "Вот, мол, "Вокруг света в 80 дней" для вашего удовольствия ставим. Расходы большие. Что одна обстановка стоит. Поддержите!" Ну, спрашивают: "А потешить, Александр Андреевич, обещаешь?" Только глазом мигнул, - они уж ржут. "Не извольте, мол, беспокоиться". Роли-то у меня там никакой нет. Английского судью какого-то, будь он трижды проклят, в одном акте играю. Только и слов у него: "Всё будет сделано по закону". Прямо, идол. Однако я так, батюшка, надеюсь эти слова произнести, чтоб купцов за весь вечер утешить И лестный аплодисмент вызову.
- Как же это так, Александр Андреевич? Одной фразой?
Он хитро и самодовольно прищурил глаз:
- Одной фразой-с! Интонацийку подберу! Тон дам. Так это самое "по закону" произнесу и жест сделаю, что сразу видно, что речь о "хапинзигевезене" идёт!
- Что вы, Александр Андреевич! Английские судьи не берут!
- Да ведь для купцов! Батюшка!
За кулисами во время репетиций актёры смеялись:
- Синичкин роль учит!
Александр Андреевич, запершись в уборной, на тысячу ладов пробовал произносить фразу:
- Всё будет сделано по закону.
И на спектакле произнёс её так, что весь театр заржал.
А с галёрки долго орали:
- Биц!
На следующий день Александр Андреевич явился ко мне сияющий и торжествующий:
- Присутствовали?
- Поздравляю, Александр Андреевич!
- Сегодня, батюшка вы мой, два балыка да икры паюсной самой лучшей да полцибика чаю от благодарных купцов прислали. Да один знакомый суконщик к себе звал, - на костюмчик драпу отрезать!
И он перечислял эти трофеи, словно полученные лавровые венки.
- Поздравляю, Александр Андреевич, поздравляю.
Александр Андреевич вскочил.
- Нет-с, благодарность какова! Рассказываю вчера режиссёру, как по лавкам звать купцов ходил. А он вместо того, чтоб "спасибо" сказать, скосил на меня морду, как середа на пятницу, и этак сквозь зубы: "Напрасно, - говорит, - Александр Андреевич, вы это делаете!" А? Купцы пришли, - и это напрасно! Хотел плюнуть, - еле удержался. Вот вам люди!
Я любил слушать эти рассказы.
Словно другое, отжитое, умершее, невозвратное время говорило устами этого старика.
Он был, кажется, последним "законченным типом" приниженного актёра старого времени, которое зовут "добрым".
Навстречу этим старикам, словно конфузившимся своей дорогой, своею любимой профессией, пришло племя новое, смелое, гордое, которое высоко держит голову, сознаёт своё достоинство, своё значение.
Только вот играет это племя скверно.
Это жаль.
Шаляпин в "Scala"
- Да чего вы так волнуетесь?
- Выписывать русского певца в Италию! Да ведь это всё равно, что к вам стали бы ввозить пшеницу.
Из разговоров.
Я застал Милан, - конечно, артистический Милан, - в страшном волнении.
В знаменитой "галерее", на этом рынке оперных артистов, в редакциях театральных газет, которых здесь до пятнадцати, в театральных агентствах, которых тут до двадцати, только и слышно было:
- Scialapino!
Мефистофели, Риголетто, Раули волновались, кричали, невероятно жестикулировали.
- Это безобразие!
- Это чёрт знает что!
- Это неслыханный скандал!
Сцены разыгрывались презабавные.
- Десять спектаклей гарантированных! - вопил один бас, словно ограбленный. - По тысяче пятьсот франков за спектакль!
- O, Madonna santissima! O, Madonna santissima! - стонал, схватившись за голову, слушая его, тенор.
- Пятнадцать тысяч франков за какие-нибудь десять дней! Пятнадцать тысяч франков!
- O, Dio mio! Mio Dio!
- Франков пятнадцать тысяч, франков! A не лир, - гремел бас.
- O, mamma mia! Mamma mia! - корчился тенор.
- Да чего вы столько волнуетесь? - спрашивал я знакомых артистов. - Ведь это не первый русский, который поёт в "Scala"!
- Да, но то другое дело! То были русские певцы, делавшие итальянскую карьеру. У нас есть много испанцев, греков, поляков, русских, евреев. Они учатся в Италии, поют в Италии, наконец, добиваются и выступают в "Scala". Это понятно! Но выписывать артиста на гастроли из Москвы! Это первый случай! Это неслыханно!
- Десять лет не ставили "Мефистофеля". Десять лет, - горчайше жаловался один бас, - потому что не было настоящего исполнителя. И вдруг Мефистофеля выписывают из Москвы. Да что у нас своих Мефистофелей нет? Вся галерея полна Мефистофелями. И вдруг выписывать откуда-то из Москвы. Срам для всех Мефистофелей, срам для всей Италии.
- Были русские, совершенно незнакомые Италии, которые сразу попадали в "Scala". Но то другое дело! Они платили, и платили бешеные деньги, чтоб спеть! Они платили, а тут ему платят! Слыханное ли дело?
- Мы годами добиваемся этой чести! Годами! - чуть не плакали кругом.
- Пятнадцать тысяч франков. И не лир, а франков!
И, наконец, один из наиболее интеллигентных певцов пояснил мне фразой, которую я поставил эпиграфом:
- Да ведь это всё равно, что к вам стали бы ввозить пшеницу!
Было довольно противно. В артистах говорили ремесленники.
- Он будет освистан! - кричали итальянцы, чуть не грозя кулаками. - Он будет освистан!
- Да! Как же! - демонически хохотали другие. - Пятнадцать тысяч франков! Есть из чего заплатить клаке. Насажает клакёров.
- Всё равно, он будет освистан!
- Надо освистать и дирекцию!
- И Бойто! Зачем позволил это!
Начало не предвещало ничего хорошего.
И как раз в это время разыгрался скандал, "беспримерный в театральных летописях Италии"!
К супруге г-на Шаляпина, - в его отсутствие, - явился г-н Маринетти.
"Сам" Маринетти, подписывающийся в письмах к артистам:
- Marinetti e C°.
"Шеф" миланской клаки, без услуг которого не обходится ни один артист.
Эту шайку артисты называют "ladri in guanti gialli" - "негодяи в жёлтых перчатках", ненавидят и платят. "Маринетти и К°" - гроза всего артистического мира.
Джентльмен в жёлтых перчатках явился и продиктовал свои условия:
- Ваш супруг уплатит нашей компании столько-то сот франков от спектакля и тогда может иметь успех. В противном случае…
Узнавши об этом, взбешённый артист ураганом налетел на дирекцию:
- Ну, вас к чёрту! Если у вас такие порядки, - я петь отказываюсь. Понравлюсь я публике или не понравлюсь, - другое дело. Но покупать себе аплодисменты! Я никогда аплодисментов не покупал и никогда покупать не буду!
"Отказал Маринетти!" Это моментально облетело весь артистический мир и настолько поразило всех, что об этом появилась даже статья в политической газете "Corriere della sera".
Статья, в которой рассказывалось о "благородном ответе русского артиста", произвела сенсацию.
- Да он с ума сошёл! - вопили одни. - Что они теперь с ним сделают! Что они с ним сделают!
- Да этого никогда не бывало! С тех пор, как Милан стоит!
- И так гласно! Публично! Чёрт знает, что с ним теперь будет!
- Маринетти не простит!
- Нет, это прямо сумасшедший!
Другие зато горячо хвалили:
- Молодчина!
- Вот это ответ, достойный истинного артиста!
- Довольно, на самом деле, пресмыкаться пред этими "негодяями в жёлтых перчатках!"
И среди тех, кто ещё вчера никак не мог простить "15,000 франков, а не лир", уже многие говорили о г-не Шаляпине с восторгом.
В ремесленниках проснулись артисты.
На самом деле, надо знать, что такое эти "ladri in guanti gialli", и до какой степени зависят от них в Италии артисты, как позорно, как оскорбительно это иго.
Человек несёт публике плоды своего таланта, искусства, вдохновения, труда, и не смеет сделать этого, не заплативши "негодяю в жёлтых перчатках". Иначе он будет опозорен, ошельмован, освистан. Его вечно шантажируют и он вечно должен из своего заработка платить негодяям, жать им руку, даже ещё благодарить их.
Понятно, какой восторг вызвал этот первый отпор, который дал русский артист "негодяям" и шантажистам, державшим в трепете весь артистический мир.
- Молодчина!
- Настоящий артист!
Тем не менее, те, кто его особенно громко хвалил, отводили меня в сторону и конфиденциально говорили:
- Вы знакомы с Шаляпиным. Ну, так посоветуйте ему… Конечно, это очень благородно, что он делает. Но это… всё-таки, это сумасшествие. Знаете, что страна - то свои обычаи. Вон Мадрид, например. Там в начале сезона прямо является представитель печати и представитель клаки: "Вы получаете семь тысяч франков в месяц? Да? Ну, так тысячу из них вы будете ежемесячно платить прессе, а пятьсот - клаке". И платят. Во всякой стране свои обычаи. Нарушать их безнаказанно нельзя. Пусть помирится и сойдётся с Маринетти! Мы, бедные артисты, от всех зависим.
- Но публика! Публика!
- А! Что вы хотите от публики? Публика первых представлений! Публика холодная! К тому же она уже разозлена. Вы знаете, какие цены на места? В семь раз выше обыкновенных! Весь партер по тридцать пять франков. Это в кассе, а у барышников?! Что-то необыкновенное. Публика зла. Ну, и к тому же вы понимаете… национальное чувство задето… Все итальянцы ездили в Россию, а тут вдруг русский, - и по неслыханной цене.
И это каждый день:
- Да скажите же вы Шаляпину, чтобы сошёлся с Маринетти. Такой-то из участвующих в спектакле дал сорок билетов клаке, такой-то - сорок пять.
- Отказываетесь посоветовать? Значит, вы желаете ему гибели.
- Что теперь с ним будет! Что это будет за скандал! Что за скандал!
Словом, как пишут в официальных газетах, "виды на урожай" были "ниже среднего". Вряд ли когда-нибудь артисту приходилось выступать при более неблагоприятных предзнаменованиях.
А репетиции шли.
Их было тридцать. В течение пятнадцать дней - утром и вечером. Только подумайте!
Артистический мир жадно прислушивался ко всему, что доходило из-за кулис.
- Ну, что?
Маэстро, г-н Тосканини, знаменитый дирижёр, первый дирижёр Италии, действительно гениальный за дирижёрским пультом, встретил русского гастролёра волком.
Когда г-н Шаляпин запел, как всегда поют на репетиции, вполголоса, маэстро остановил оркестр:
- И это всё?
- Что "всё"?
- Всё, что вы имеете? Весь ваш голос?
- Нет, полным голосом я буду петь на спектакле.
- Извините, я не был в Москве и не имел удовольствия вас слышать! - очень язвительно заметил маэстро. - Потрудитесь нам показать ваш голос.
После первого же акта он подошёл к г-ну Шаляпину, дружески жал ему руку и осыпал его похвалами.
На одной из репетиций сам автор, Арриго Бойто, подошёл к г-ну Шаляпину и сказал:
- Я никогда не думал, что так можно исполнять моего Мефистофеля!
Артисты, на вопрос, как поёт Шаляпин, отвечали:
- Очень хорошо. Превосходно!
И как будто немножко давились этими словами.
Секретарь театра говорил мне:
- О, это великий артист!
Таращил при этом глаза и показывал рукой выше головы, что по-итальянски выходит совсем уж очень хорошо.
- Ну, а что говорят хористы? Хористы - что?
Этим интересовались больше всего.
Хористы - вот самая опасная инстанция. Вот - сенат.
Нет судей более строгих. Ведь каждый из этих людей, томящихся на втором плане, мечтал разгуливать около рампы. Под этими потёртыми пальто похоронены непризнанные Мефистофели, Валентины и Фаусты.
Они злы и придирчивы как неудачники.
Но и хористы иначе не называли г-на Шаляпина:
- Великий артист!
И по "галерее" шёл недружелюбный шум:
- Говорят, что действительно-таки великий артист!
И вот, наконец, prova generale с декорациями, в костюмах и гриме.
Всеми правдами и неправдами, через друзей, я прошёл в это "святая святых", на генеральную репетицию "Scala".
В первых рядах сидел Арриго Бойто, внимательный, сосредоточенный, задумчивый.
Эта опера надломила его жизнь.
20 лет тому назад, при первом представлении, "Мефистофель" был освистан, провал был жесточайший, неслыханный.
Потом опера шла много раз, но рана, нанесённая молодому сердцу, не заживала.
Бойто написал эту оперу, когда был молодым человеком, с густой чёрной шевелюрой, с лихо закрученными усами, со смелым, вызывающим взглядом.
Теперь в кресле, немного сгорбившись, сидел человек с редкими седыми волосами, седыми усами и грустным взглядом.
Через 20 лет, почти стариком, он апеллировал почти к другому поколению на несправедливый приговор, отравивший ему жизнь. С иностранцем - в качестве адвоката.
Когда кончился пролог, действительно, удивительно исполненный, Бойто поднял голову и сказал, ни к кому не обращаясь. Громко высказал мысль, которая томила его 20 лет: