* * *
Мама, ты помнишь, рассказывала мне сказку, как в одной стране решили избавиться от стариков, потому что страна была бедная, а уже обессиленные годами люди ничего не производили, и кормить стариков-нахлебников стало накладно. Так и сделали. Но один человек не предал своего отца и спрятал его от королевских солдат. Прошло время, и стало еще хуже, но никто не мог понять почему? Ты помнишь, помнишь? И вот настал день сеять, а в стране не было ни одного зерна - все подчистую съели… опечаленный и беспомощный вернулся домой этот человек, и отец спросил его, что такое страшное случилось? "Мы все погибнем, отец, - нечем засеять поле!" "Э, сынок, сказал ему отец, - не так все это страшно. Возьми палку и других научи: идите в лес, на опушку и разворошите муравейник - там много припасено зерен муравьями, и надо будет только продержаться до нового урожая, а летом это вполне возможно…"
Так и сделали простые жители, и спасли свое королевство, в котором с тех пор самые уважаемые люди - старики!
- Ты не помнишь, где оно находится, это королевство? - Спросила мама.
- Мама, мама, я бы тебя обязательно спрятал тоже!
- Знаешь, можно все вытерпеть… когда египтяне убивали младенцев по приказу фараона, один все же спасся… вот и старик… тоже…
- Ты верила, что тебя кто-то спасет от несправедливости?
- Нет, страшнее было другое… они думали, что, сдав кого-то, этим откупятся… сами ставили себя вне защиты… глупые, обманутые люди…
- Они пришли из того королевства?
- Да. Я хотела, чтобы ты ничего не принимал на веру.
- И боялась мне это сказать?!
- Сформулированное никогда не выполняется… только у естествоиспытателей…
Третий звонок
Репетиция зашла в тупик.
- Я вас прошу сделать вот так. - Режиссер спокойно поднимался со своего кресла, шел на сцену и сам поворачивался, сдвигал стул и садился. А слово разделите пополам - вы же задумались. Раскусите его, как бутерброд - съешьте в два приема.
- Все. Все понял, - убеждал актер, потирая руки. Пока режиссер шел на место, он проходил по дуге, как ему только что показали, переставлял стул и произносил "напрасно".
Режиссер уселся в своем ряду, дал отмашку, и… после второго раза, когда ничего не изменилось, он хлопком остановил движение, после третьего заорал "напрасно"! Так, что осветитель сверху крикнул: "Седьмой убрать?" Но ему никто не ответил - все не занятые уже тихо утекли из зала через приоткрытые за портьерами двери… от греха подальше.
- Последний раз показываю! - вскочил из кресла режиссер!
- Не надо! Я все сделаю! - Донеслось со сцены, и режиссер застыл на одной ноге, потом опять опустился в свое кресло и замер. - Можно?
- Давно! - ответил режиссер. Но стул на сцене грохнулся, зацепленный ногой обалдевшего актера. - Ах, ты, черт возьми! Я сейчас, сейчас, Пал Василич, извините… я еще раз…
- Перерыв! - спокойно донеслось из зала. Остальное было сказано недоступно тихо для постороннего уха.
- Пал Василич! - Прошептал из темноты женский голос, - зарплату получите…- В зале остался дежурный свет, по сцене ходили, задрав головы и переговариваясь, осветители, в узком петлявшем коридоре пахло буфетом…
- Пал Силичь, - донеслось из крошечной комнаты с пыльным окном, заставленным буйными цветами в горшках, - "А эта как меня вычислила? По шагам что-ли?" - Он заглянул в дверь и внимательно смотрел на сидевшую за столом Наденьку - машинистку. - С трудом вашу руку разбираю, - произнесли ее пухлые губки, вы бы мне подиктовали, - и она ткнула пальчиком в листок на столе. - Он помедлил и вошел. - Вот, поначиркано…- он наклонился, чтобы разобрать, что там начиркано, почувствовал знакомый запах духов, исходивший от ее шеи, и, сам не понимая, как и зачем, коснулся губами. - Тсс…- чуть слышно сказала Наденька, - дверь…- и она ловко выскользнула из вертящегося кресла.
- Может, отложим до вечера? - робко поинтересовался он.
- До вечера? Хм… одно другому не мешает, - надув губки ответила Наденька и толкнула его в кресло, - если бы я тебя ждала, так бы и ходила не…- она замолчала, подбирая слово и ловко усаживаясь к нему на колени…- вечером ты мне диктовать будешь, а теперь я тебе…- "Пропал" было последнее, что успел подумать режиссер…
"Все пропало, все пропало, - думал он, сидя в своем кабинете. - Зачем? Сам не знаю… это во время гона так животные чувствуют друг друга. А мы то что - не животные? Только у них это раз в году, а у меня круглый год… опять менять театр… а… все одно и то же… куда я от себя денусь…"
Первый раз он женился совсем молодым и через месяц понял, что это "не то". Он еще сам не мог сформулировать, что "не то", но стал косить на сторону, поссорился с начальством, ушел из театра, его направили в другой, периферийный, далеко на Север, чему он был очень рад. В это время жена ждала ребенка. Он оставил ее на попечение матери и уехал один, а потом как-то так само собой вышло, что и не вернулся - из того города снова переехал, потом опять поменял театр, и, когда возвратился обратно через четыре года, оба они поняли, что семьи не получилось. Женщин у него было много, но он уже не спешил с женитьбой и вообще решил, что на роду ему написано быть блуждающим форвардом, когда неожиданно влюбился. Все было словно впервые, и единственное, о чем он мечтал - никогда с ней не расставаться - ни днем, ни ночью. Так оно и случилось. Он жил в ее квартире, там хватало места и для ее маленькой дочери, но через два месяца вернулся муж из загранки, и вместо того, чтобы выполнить свое обещание: все ему рассказать и расстаться с ним, его новая пассия стала тянуть, мяться и откладывать решение, а он горел и не хотел ждать. Наконец, он понял, в ка-кую ситуацию попал, а такое распределение ролей его не устраивало. Он попытался оторвать от себя свою любовницу, но не тут-то было. Она хотела все сохранить, как есть, дождаться нового плавания мужа и снова зажить, как ей казалось счастливо. Начались размолвки, ссоры, кто любит по-настоящему, тот и страдает. Он начал пить, снова поссорился в театре и случайно в этот период встретил буквально на улице женщину с двумя огромными авоськами, которые она еле волокла, опуская их время от времени на мокрый слякотный тротуар. Он помог ей донести ношу до подъезда, потом до лифта, потом внес в кухню, остался попить чаю и остался совсем.
Она была инженером-экономистом. Жила тоже с дочкой, но не ждала возвращения мужа - просто выгнала его три года назад и так и коротала время совсем совсем одна. От ее голодной жадности он сошел с ума в первый же вечер и снова решил, что вот и нашел свою судьбу, или судьба нашла его, но через два месяца ему стало трудно и скучно - угар прошел, он по ночам не спал - ему не давался спектакль, а она этого понять не хотела и требовала, чтобы ночь целиком была только ее - слишком долго она была одна и даже не понимала, чего себя лишала, поскольку пока жила с мужем никогда ничего подобного не происходило…
Спектакль он выпустил, и, говорят, удачно. На премьеру ее не пригласил. Она обиделась. Он не понял, за что. Она никак не могла ему втолковать причины своей обиды, и они решили оба подумать, кто прав, - по одиночке. Он дал себе слово: всегда ночевать только дома в своей постели… и через год женился - случайно, выйдя из больницы весенним мартовским днем в никуда без театра, без денег… в свою коммуналку в центре с хорошим видом из окна. Жена была моложе его лет на семь, сразу же забеременела, успокоила его, терпеливо ждала, когда он найдет работу и появятся деньги, а пока где-то их доставала… и жизнь потекла размеренно и скучно, как "у бюргера" говорил он…
Потом у него появилась и работа, и кое-какие деньги, и женщины… она обо всем этом знала по наслышке от людей, бывавших в доме, друзей, просто неизвестно откуда… из воздуха… но она не бунтовала, в глубине души даже словно гордилась тем, что ее муж пользуется таким успехом у дам. Она умела не обострять обстановку, а он изо всех сил старался сделать так, чтобы отрицательная информация в дом не попадала… да и сам он частенько промахивался мимо своего собственного дома, который, по-правде говоря, любил…
* * *
- Мама, и что же потом ты от него отдалилась?
- Мы никогда не делились сокровенным, но часто, то, что происходит на твоих глазах, красноречивее слов и признаний… а потом привычка анализировать - это же единственный метод познания… даже, если кто-то получил результат, ученый проверит его, чтобы удостовериться…
- Ты осуждала его?
- Что ты?! Скорее жалела. Ситуация была безвыходная, а время жестокое - ни поблажки, ни отсрочки…
- Ни прощения?
- За что? Все империи рухнули из-за гонений на мысль…
- И тебе было страшно… когда?
- Когда? Страшно было всегда, но после ареста Вавилова и убийства Михоэлса - казалось - все. Конец…
- Ты же тоже нарушила традицию…
- И чуть за это не поплатилась. То есть должна была. Но у них не хватило времени. Слишком гигантские цели они поставили себе, не соизмеряясь с возможностями… это тоже неумение любого диктатора… я же не лектор… ты на мне проверяешь свое ощущение, а если я ошибаюсь - я тебе могу отдать все, что у меня есть… то есть уже отдала… мне ничего не нужно, но сам не впади в ошибку и не спрашивай у матери сокровенное - я не смогу тебе сказать то, о чем не говорю себе самой…
- А кому же?
- Никому! Это уходит с нами и недосказанность порождает тягу к познанию. Вечный процесс…
- Но для художника это невозможно, тогда теряется смысл творчества…
- А может, это пережиток вульгарного реализма?
- Но ты не любишь Павла Васильевича.
- Он неприятный мне человек… а я плачу по старым счетам… мне не до этого…
- Вот как.
* * *
Спектакль не получался. Сцены рассыпались, герои мрачно шатались по сцене, будто все болели гриппом. Потом вдруг сам Павел Васильевич, действительно, свалился с высокой температурой и окунулся в непривычную домашнюю рутину с уроками, готовкой, проблемой доставания лекарств, новых сапог и главное - денег. Денег катастрофически не было. Не то что не хватало - просто не было. Сыну нужен был свежий творог каждый день. В магазине его, как и все остальное, можно было добыть, только выстояв очередь, после того, как удачно застал продукт на прилавке, но промерзшие насквозь синюшные пачки какой-то белой массы совсем не обладали теми целительными свойствами, на которые возлагались надежды в борьбе за здоровье сына. На рынке же творог был слишком дорог. Слишком не в сравнении со здоровьем, а по случаю перманентного отсутствия денег. Позвонила директриса узнать, когда продолжатся репетиции, потому что и в театре не было денег, а стационар пустовал по случаю подготовки нового спектакля. Павел Васильевич огорчился, понял, что против него в театре идет мощная работа "активистов". Он хотел наплевать на болезнь, встал, побрился привезенным ему из-за границы "Жилеттом", что было невероятным шиком, надел свежую хрустящую рубаху, бархатный пиджак - все, как перед важным сражением. Он посидел на стуле, преодолевая потливую слабость, аккуратно снял и повесил в шкаф вещи и снова лег: гори оно все. Так давно ему хотелось поболеть, полежать, почитать что-то хорошее… что - не формулировалось, но как в детстве. Окунуться с головой в книгу и уже там, внутри фантазировать, придумывать, обгоняя автора, споря с персонажами, не уступая им своего, казалось бы, незаконного в повествовании места. И каждый раз, когда он брал в руки книгу, она оказывалась или материалом для следующей работы, или какой-то дребеденью, которую надо было прочесть хоть по диагонали, чтобы не оказаться белой вороной в случайном разговоре при встрече с компетентными людьми или автором…
Он стоял перед полками, задрав голову, - сколько непрочитанного, накупленного по знакомству в закрытых для широкой публики магазинах большого города. Боже мой, боже мой, и все пишут и пишут, достают и достают, и его потом "достают" - все тащут на сцену. - Ради престижа? Заработка? Или наступил ренессанс театра?
Он рассмеялся вслух. Закашлялся. Стащил с полки двумя руками огромную шикарную книгу "Русские сезоны" и поплелся к дивану…
"Все делали спектакли в спешке, и всем не хватало трех дней. И у Дягилева были те же проблемы, и пока театр будет жить, будут жить эти проблемы: костюмы не готовы, декорации не дописаны, денег не хватило, свет не такой, как хотелось. Герой бездарен и заменить некем… а если бездарен я сам?.." Он вспомнил рассказ своего приятеля, который, только готовясь стать художником, пришел со своими работами к одному маститому спросить у него: получится ли из него художник. Тот посмотрел и не стал оценивать работы. Он сказал ему: знаешь, наступит день в твоей жизни, когда тебе захочется уничтожить все, что ты сотворил и у мереть. Только умереть… от неудовлетворенности и стыда за все содеянное на холстах, оргалитах, картонах, бумагах, досках и т. д. Но ты преодолеешь себя и с новой силой возьмешься за работу. Ты начнешь мучиться и продвигаться вперед, когда вдруг почувствуешь, что снова наступил такой же судный день, и лишь одно остается - умереть. И так будет не однажды. Если ты готов пережить такие дни не однажды, а между ними не купаться в радости и достатке, а тяжело работать, из тебя точно получится художник. Он отложил книгу и набрал номер телефона. Татьяны не оказалось дома. Длинные гудки впивались иглами в какое-то мягкое незащищенное место и жалили очень больно. Он держал трубку, опустить ее на рычаг не было сил, и сам себя убеждал, что ей вовсе не обязательно сидеть вечно дома и ждать его звонка. Потом он стал размышлять, куда она могла деваться, и где ее можно застать, подошел к окну, уставился на заснеженную улицу, почему-то представил, как всего лет семьдесят назад она такой и была всю зиму, а по ней без рева и вони скользили сани, запряженные парой. Ему стало легко, грустно. Он снова вернулся к аппарату и услышал знакомое "Да-а…"
- Приезжай сейчас, - сказал он без нотки сомнения.
- Не могу.
- Не хочешь?
- Неудобно.
- По делу. Я один, но это неважно…
- Тогда давай в театре.
- Я болею.
- Болеешь? Первый раз такое слышу.
- Правда. Грипп.
- Ну, вот, хочешь заразить меня…
- Я тебя не в койку зову, а в дом… приезжай, мне герой нужен.
- Ты что на кукол перешел?
- Мы все куклы, только не понятно, у кого в руках ваги…
- Это как раз понятно, дорогой…
- Вот и расскажешь, просветишь… спектакль сыпется, спасать надо…
- Что привезти?
- Ты помнишь, у тебя был Шут…
- Из "Летней ночи"?
- Похоже…
- А лимон?
- У меня грипп, а не ангина… лучше бутылку коньяка, за этим по крайней мере гоняться не надо…
- Зачем тебе шут? - Спрашивала Таня с порога через полчаса.
- Нужен. Главный герой с ним на собрание придет.
- Зачем?
- А там в зале больше поговорить не с кем!.. Понимаешь? Не с кем! А шутам все позволительно!
- Ну, ты придумал? Придумщик!.. Неправда, и шутам отрубали бошки… А твой будет с лицом…
- Нет, не начальника… с ним же поговорить можно!
- Не любишь ты людей!..
- Каких? Люди! Это же не мешок, набитый внавал!
- У тебя от гриппа в голове что-то сдвинулось… на собрание… ка-кое собрание может быть на сцене!
- Хорошо… на бал, на маскарад…
- Какой бал в твоих производственных буднях…
- Ну, я же должен что-то сделать, чтобы она ожила… эта чертова пьеса - Зачем брал? Возьми другую пьесу!
- Ты сама свихнулась… дали!.. За нее уже назначена премия. А у меня слетит звание…
- А ты хочешь и рыбку съесть, и на три буквы сесть…
- Не хочу. Больше ничего не хочу…
- Переходи в куклы… зайчики, лисички… шуты, принцессы, королевы… все короче, прозрачней и сложней… у нас, как раз междуцарствие…
- Перестань!
- Я серьезно.
- А если серьезно. Сделай мне такого же шута, только перчаточного…
- Зачем, зачем?
- Не знаю еще, но чувствую, что он мне пригодится…
- Это "пригодится" выстрелит потом в тебя… а я буду виновата…
- Глупо… при чем здесь ты…
- А там ничего нельзя подправить в пьеске…
- Можно. Написать "Занавес" перед действующими лицами, сразу после названия…
* * *
- Скажи мне, пожалуйста, но как же это все выплыло наружу?
- Никто точно не знает - тридцать лет прошло.
- И ты не держала в руках этих записей?
- Нет! Я только знала о них… когда он уехал, это ходило, как легенда… может быть, с собой забрал. Может быть, не знаю… спрятал куда-нибудь, или отдал кому-нибудь, возможно их и на свете нет уже. Сгорели, истлели в ржавой банке в огороде… сын увез в Сибирь после института. Он там женился на казачке, говорят, - это была трагедия…
- Что делать? Что делать?
- Искать. Я так мечтала, что ты станешь ученым… это, значит, искать… и ничего больше не нужно, потому что каждый день ищешь. Находишь редко, но сам поиск!
- Я же тоже ищу…
- В другом месте - возможно, это было бы неплохо… но шанс пострадать от результата не вдохновляет… не правда ли?
- Ты такая молодая? Что ты сделала со своими талантами… Бог отсыпал тебе большой пригоршней…
- Талант - явление не индивидуальное… не преувеличивай… значит, этому времени в этом месте все это не нужно было…
- Не согласен…
- Невысказанность убивает…
- Мама, так значит Шут! Он, значит, прав!
- Какой Шут, о чем ты?
- Да, Пал Василич, вот придумал… все же в нем есть что-то… стихийное, оно прорывается через его меркантильность и суету…
- Не понимаю, о чем ты говоришь.
- Вот, слушай! Голуби находят дорогу домой, куда бы их ни занесли на другой конец света. Причем, именно занесли, они не сами залетели. Тогда бы можно было предположить, что они запомнили дорогу или пометили каким-то образом. А они прилетают в то место, откуда их взяли, и никто не может определить, как? И талант находит дорогу… это же тоже необъяснимо…
- Какая у тебя каша в голове - не хватает образования, не умеешь аналитически мыслить… для этого надо стать ученым…
- Мамочка, мамочка, я знаю про что ты… только вспомни, какая великолепная академия сидела за колючей проволокой…
Снова…
Возвращение было тяжелым. Все, что прежде хотя бы не раздражало, если не принималось, теперь казалось пошлым, вымученным и натянутым. Собственно, пропала интонация, то, что невозможно объяснить, сформулировать, дать попробовать, как запах.
Кассир Клара Васильевна выдала крохи по бюллетеню с таким мученически сочувствующим выражением, что он заскрипел зубами, Наденька надула губки, захлопнула дверь и сказала, что вполне могла бы навестить его, если он действительно так болен… но хотя бы позвонил… она скучала и страдала… но посмотрела на него, сама распахнула дверь и уселась за машинку. Директор поинтересовалась его самочувствием, но, слава богу, в кабинет не вызывала и не спрашивала, как идут дела.