Казимир-Кузмич - рок; встреча с ним - приближение издали рока, а сны - предвкушение страдания; Казимир-Кузмичи ныне вышли из снов и живут вкруг меня, как "шпионы"; и - даже: меня собираются "Казимир-Кузмичи" обвинить в шпионаже; а "сёр", мною виденный, есть единство сознанья шпионов, иль низшее "Я" - страж порога, встречающий нас при попытке вернуться на родину: Рок мой мне вплотную приблизился: -
- Да! -
- принимаю Его!
. . . . .
Все - прошло при моем возвращеньи на родину; к Христиании мчались вагоны из Бергена; мчалось сознанье мое, нисходящее к року: три года назад я здесь мчался: в обратном порядке: от Христиании к Бергену (или - от марева жизни до встречи с собою самим); это "Я" посылало теперь свою низшую часть: пострадать!
. . . . .
Да, три года назад, здесь свершился со мною мой миг, разрывающий все; он раздался, как солнечный мир, осветляющий все; здесь кругом раздавались холмы, поднимаясь в горбы; облетала и веялась под ноги жизнь сухомыслия; высились смыслы мои в непомерный объем раздававшихся истин: до - дальних прозоров о судьбах моих; и - возвысились цели, подъятые к небу - в столетиях времени; Кто-то Знакомый -
- "Я" -
- свыше глядел: в мое сердце; - стояли сплошные гиганты каменьями времени; дальний зубец, как саяющий клык, пробелел над отвесом; и - скрылся другой; и - повсюду над твердыми толщами яснились снежные зубы: в лазури; и я, припадая к себе самому, припадал не к себе самому!
- "Ты - сошел мне из воздуха!"
- "Ты - осветил мне!"
- "Ты - шествие с горы!"
- "Ты - горы!.."
Теперь это "Я" посылало меня: пострадать; я увидел - высокие цели; я жил в непомерных пространствах раздавшихся истин; стоял над отвесными, непреклонными склонами; "Я" - говорило мне:
- "Низойти в эти пропасти!"
- "Освети в себе мрак!"
- "Ты - падение в пропасти!"
- "Ты - сама пропасть!"
. . . . .
Я - несся в обратном порядке; стучали вагоны; на остановках плаксивились: просвистни ветра в горах; не шершавились красными мхами преклоны нагорий, едва зеленясь лазуреющим пролежнем; все занавесилось свыше клочкастыми тучами, через которые красное око железного поезда мчалось в серевшие серости рваных туманов холодного утра; валил сплошной дым; проступали в туманы неясные пасти ущелий; и - пропасти; волокли мое "Я" в глубину прирожденных темнот; упадали удары на жизнь, разрушая рельефы; морщинились суши сознания; -
- передо мной, на диване покорно храпело болезненно тело одесского доктора, точно сухая драконья и мертвая кожа; и я узнавал - Казимир-Кузмича!
- "О мой брат!"
- "Я тебя узнаю!"
- "О, мой зверь!"
- "Я тебя принимаю: терзай мою душу!"
- "Ты - Я"…
. . . . .
Христиания!
Льян
И вот - Христиания: вот многоверстные фьорды…
Опять - сряди них затерялся я, канул; окрестности стлались, вбегая от ног прямо в небо смолистыми соснами и зеленой растрепой елок, окрестности стлались, сбегая от ног лоболобыми толщами к живчикам струечек, лижущим каменистые лбы и бросающим пятна мути - медуз - на приподнятый берег.
Шатаясь глазами по далям, я сел в поездок; поездок меня выбросил: Льян.
Он сидел средь камней, протянув в бирюзовое все свои красные кровли из моховатых обвалин и каменных оползней; я под разлапыми соснами вновь собирал заалевшую ягоду; шишки сухие хрустели; громадный норвежец из мызы напротив переволакивал хворост, сося свою трубочку - в мызу напротив; мычал свою песню без слов, пронося ее в мызу напротив.
Здесь с Нэлли когда то, схватившися весело за руки, прыгали мы чрез продолблвны, трещины, ямы - с лобастого камня на лоб головастого камня - к живеющим струям, ласкающим глаз вензелями своих переблесков; под нами, кивая беззвучно, смеялись над нами же: наши же лики. Нам звук разговорчивых вод полюбился; и нам полюбилися свисты синиц; и - далекие прокрасни осени (мхов и осин), и - далекие прожелтни трав, и - сырейшие прелости солнечных запахов отлагались в душе нам здоровьем и стойкостью; жмурилась Нэлли, следя за медузами и закрывая лицо такой маленькой ручкой, напоминающей стебелек от цветка о пяти лепестках; эти пальчики зацветали на солнце; а на маленьком личике Нэлли играли лукавости, будто она, позабывши глубокие думы свои, здесь, под солнышком, переживала живейшую радость - о чем? Ни о чем, может быть; моя Нэлли - мудреная, сложная, строгая, - начинала казаться мне фейкой над водами; проходила вверху облака, белотаи.
И ничего, кроме - паруса, воздухов овоздушенных береговых очертаний и вод не вставало пред взорами; уж норвежец-рыбак отправлялся на рыбную ловлю на лодочке месячной - по небу, тучи, и камни и оползня обливались багрянцами; возводились окрестности в негасимые просветни; в воздухе сеялись светени; чем златимей казались; они, тем сладимее были в нас души:
- "Голубка моя, - отчего ты - вчера…"
Вспоминался припадок ее беспричинного плача, когда, оторвавшись от роя бумаг, на которых начертаны были сложнейшие схемы, переплетенные в образы, Нэлли, ломая хрустевшие пальчики ручек, забилась головой о спинку огромного кресла; и - плакала: от неумения разрешить контрапункт быстрых схем в крест, увенчанный четырьмя головами животных (решалась для Нэлли проблема всей жизни ее - знал я это наверное).
- "Отчего эти слезы?"
Шутливо, напав на меня десятью лепестками двух ручек, зацветших багрянцами, переживая живейшую радость (о чем?), - закрывала мне рот моя Нэлли:
- "Смотри у меня ты - молчи; о вчерашнем не смей говорить…"
- "Ну, не буду, не буду; но Бога ради, не мучай себя; две недели сидишь ты безвыходно, не отрываясь от дум… Так нельзя же…"
- "Оставь".
Наши души суть просветни: лучезарились просветни оползней, туч, парусов, ясных воздухов, вод… Это было когда-то…
. . . . .
И то же все было теперь: под ногами хрустели еловые шишки; и просветни проговорила - о том, чего нет, но что было когда то; они говорили о Нэлли; и обливали багрянцами стекла приподнятой виллочки, где проживали мы, где и теперь проживает фру Нильсен.
Товарищ, которого я здесь водил, улыбаясь широкой улыбкою, оттого что мы снова на суше, и что за нами не бродит шпион, непонимающим взглядом вбирал в себя все: мызы, сосны, норвежцев, зеленую кофту работницы, ракушки; и - виллу "Нильсен".
- "Смотри: вот мы тут раз поспорили с Нэлли. Она, накричав на меня, повернула мне спину…"
- "Ах, ах, как чудесно: какие кусточки".
- "Да не чудесно, а очень здесь грустно мне было…"
- "А воздух-то, воздух!"
- "Здесь мы прочитали впервые о том, что человечество некогда образует десятую иерархию: любви и свободы…"
- "Вот как".
- "Тут же в этой вот вилле, мы жили".
- "Прекрасная вилла".
- "Смотри; высоко, высоко, над верхушками сосны нависает балкон; то - балкон нашей комнаты; я по утрам на нем сиживал".
Припоминались часы размышления: ясномыслие посетило меня; посетило и Нэлли: отсюда - писали мы доктору Штейнеру…)
. . . . .
Там, за окошком, обнявшись, стояли; и приникали в стеклу многоверстные фьорды; вперялася в нас многолетием жизнь (как нам жить).
Уже три с лишним года прошло с той поры…
И я думал: да, вот, - я блуждаю, хрустя пересохшими, прелыми прутьями; и со мной бредя рядом, хрустит пересохшими прелыми прутьями, брат по пути.
Между этим теперешним мигом и тем - (когда Нэлли, ступая легчайшими ножками, перепрыгивала через трещины камней и зацеплялась за сучья атласным своим капюшоном) - легли: дважды Берген (тот Берген и Берген вчерашний), Ставанген, Ньюкастль, Лондон, Берн, безумевший Париж, Базель, Цюрих, Лугано, Монтре, Сен-Морис, непонятная встреча в Лозанне, Лозанна, Лугано; и далее: Бруннен, Флюэлен, Герзау, Амстэг, Гешенен, Андерматт, Тун, и - далее, далее: Штутгарт, Пфорцгейм, Нюренберг, Мюнхен, Прага, веселая Вена, Берлин, Лейпциг, Сасениц, Архона, Норд-Чеппинг; и - далее, далее, далее: Дорнах.
То - было ли. Или то - только сон; лишь мгновение мысли, мелькнувшее в Льяне (на этой прогулке): вернуться к фрау Нильсен - вернуться бы мне; может быть, поджидает меня моя Нэлли, фру Нильсен и прочие: старый учитель и Андерсен (копенгагенец) - ужинать.
Не изменилось - ничто.
. . . . .
Здесь - жили; под окнами, за столом, сплошь заваленным роем бумаг, мы сидели часами, а воздухи веяли; гонг ударял, призывая нас вниз; оторвавшись от дум и от книг, чтоб размяться, я схватывал Нэлли в охапку, приподымал ее с кресла и - влек, предвкушая различные вкусности: коричневатые ломти норвежского сыру и белые ломти пахучего тминного сыру; вот мы - за столом; сединистый учитель, мотающий прожелгнем уса, с непозволительно синими, как у младенца, глазами, живущий года у фру Нильсен, приветствует нас; церемонный поклон музыкантше направо, сердечный кивок адвокату (масону) налево; и вот - мы за сыром; учитель, мотающий прожелтнем уса и с индиго-синими, как у младенца, глазами, любитель лингвистики, показавши трясущимся, третьим (не указательным) пальцем на красные корни редиски, бывало, начнет:
- "Как по-русски?"
- "Редиска…"
- "Не слышу: отчетливей…"
Я прокричу ему в ухо:
- "Ре-дис-ка".
- "Рэдис-ка? Рэдис?"
- "Да, да".
(То же было - вчера).
- "А по-норвежски то - "Rädiker"".
- "Вот как?"
Мы с Нэлли тут делаем вид, что в глубоком волнении мы: всюду сходственности словесных значений.
Старичок продолжает:
- "Racine", по-немецки же "Râtzel!".
- "Но то не "редиска" уж; - "смысл"".
- "Но "корень" есть "смысл"".
Уже я продолжаю:
- "Редис, радикал, руда, рдяный, rot, rouge, roda, роза, рожай, урожай, ржа, рожь, рожа…"
Перечисленье корней продолжается вплоть до кофе; уже музыкантша - за Григом; учитель отрезывает - все еще - ломти сыру; закутавшись плотно в плащи, - мы забродим у струечек (непрерывно бесилися блески меж всплесками влаги).
- "Смотри" останавливаю мою Нэлли, - в который раз.
- "Что такое?"
- "Вода, воздух, парус".
И - дразнится Нэлли:
- "Вода, воздух, парус; еще вот - медуза; вчера, как сегодня; сегодня, как завтра:"
- "Нэлли".
- "Устала от этого я…"
- "Красота-то какая…"
- "Какая то злая она, - красота… Красота красотой, но не эта: она - стародавняя; про себя самое - не про нас… Что в ней проку-то. Воздухи, воды, фьорды, леса, Холмен-Коллен - какое-то древнее все это; ясности, будто ласкают, но если вглядеться, прислушаться к ласке, - обман эта ласка: под нею скрываются: холод и злость. Помнишь "Грушеньку" Достоевского: так вот и эта природа; и эти воздушные ясности - "Грушенька"… Только отдайся им".
Тут, повернувшися спинами к озлащениям облаковой каймы, возводившим окрестности в негасимые просвистни, - повернувшись спиной к живопляске и к прокрасням мхов и осин, начинали скорей перепрыгивать через трещины, ямы, обмоины гололобого камня, через изрезины круглых обвалин, вступая в мир сосен, елей, треска шишек и шорохов, в сумерки грустных дремот; нам казалося, что убегала под нами вода; и казалось: соскакивали, нас обскакивая, те вон домики красными кровлями; грузный норвежец из мызы напротив опять перетаскивал хворост, сося свою трубочку - в мызу напротив: мычал свою песню без слов, пронося ее - в мызу m`opnrhb; красноволосая дочка, слепя раззеленою кофтою, вешала на веревке белье.
Да вот - думалось: что-то древнее повисало над прелою желтизною сырых плоскогорий; и - над дымочками; это Норвегия прибегала оттуда вот, припадая к фиордам, как зверь к водопою, поднявши на север хребты; если стать на хребты, они скажутся низом: на севере обнаружится новый хребет; дальше, дальше - сверкнут позвонки звонкозубыми льдами: миры мерзлых глетчеров чуялись Нэлли из северных дымок зеленого Льяна; их близость нам чуялась злостью, -
- свергающейся бесконечности лет громопенным "Скьегельтгас-фоссеном"; тут начинались подъемы к Трондгейму и к Бергену; там - над страной продичал Ромсдальсгосрн; Юстедальская; ледяное поле, вися целенелыми массами льда, угрожало: прирушиться - к Льяну. Там толпы гигантов, воздев бремена на граненые головы, приподымали на головах: миры льда: Свартизена.
Все то возникало во мае: не перечил я Нэлли; и, повернувшись назад - в воду, в воздухе, - чувствовал: ужас. Казалось: вот, вот, не успевши вскричать, - опрокинемся вниз, в бирюзовые воды; прочертятся образы нас же самих к нам оттуда; и - скажут:
- "А".
- "Здравствуйте".
- "Милости просим".
- "На дно".
- "В вечный сон…"
. . . . .
Воспоминания охватили меня; Нэлли - не было. Я смотрел как вокруг припадала Норвегия к фьордам, отрясывая из-за северных дымок дичайшими гребнями: миры мерзловатых камней; Скьегельтгасфоссен, потопной пучиной спадая оттуда, топил мою душу:
- "А!"
- "Милости просим".
- "Ко мне".
Бесприютности мира - меня охватили; и - Нэлли растаяла; и - до-нэллина жизнь протекла мне в обратном порядке: Окьегельтгасфоссен.
. . . . .
Здесь прожили мы пять недель: я и Нэлли; невероятная совершилась работа; взорвался покров "биографии", не когда - здесь; после высекся "миг" христианийского курса: и прогремел осветленным безумием: Берген.
Так думалось мне вблизи виллы фру Нильсен: а что, не пойти ли к ней ужинать.
Нет: не раздастся приветливый гонг для меня; я - один. Нэлли - в Дорнахе; и, как бездомный скиталец, сижу под былым нашим кровом; пора - в Христианию; завтра с утра попридавят нас хлопоты: консульство, виза, билет в Хапаранду.
Вскочил и пошел к поезду, чтоб до ночи вернуться; представьте же: встретил учителя, проживавшего с нами; узнал старика я по прожелтню уса, по индиго-синим глазам, на меня устремленным (хотя он был в шляпе, а шляпа меняла его).
- "Вы?"
- "Как видите"
- "Что же вы - к нам, поселитесь у нас?"
- "Я - проездом".
- "В Россию?"
- "Ну да".
- "Жена?"
- "Я - оставил ее вблизи Базеля".
- "Ай-ай-ай: как же так?"
. . . . .
- "Да вот - так".
Примечания
1
Автор изображает путника, возвращающегося из Швейцарии в Россию: перед ним проходят в воспоминании картины жизни; и проходят пред ним: Франция, Англия, Северное море, Норвегия.
2
Сортирующий демон Максуэлла.
3
"Unter den Adepten" Leipxig 1901.
4
Окрестность Христиании.
5
Окрестности Христиании.
6
Огромный водопад.
7
Гора.