Холмин. Однако ж, смотрите, не выдавайте меня.
Зорин. Не беспокойтесь.
Холмин. Ну то-то же! Пожалуйста, чтоб это осталось между нами.
Зорин. Да уж будьте уверены! Тут и умерло.
Холмин. Правду сказать, мне бы вовсе не след мешаться в эти сплетни. Да и что мне в голову пришло? Вот то-то и есть: язык мой - враг мой! (Вставая.) Ну, добро, прощайте, Алексей Андреевич. Да смотрите же!
Зорин. Не бойтесь! Мы люди присяжные, молчать умеем. Да что ж вы так изволите торопиться? Не угодно ли закусить чего-нибудь?
Холмин. Нет, я никогда не завтракаю.
Зорин. Не прикажете ли "Донского"?.. Рюмочку мадеры?
Холмин (уходя). Покорнейше вас благодарю.
Зорин(проводив его до дверей передней). Гм! Гм! Так вы, матушка Анна Степановна, финтить со мной изволите?.. Нет, моя благодетельница! Прошу не прогневаться, мы вас выведем на чистую воду; а покамест... (Подходит к дверям.) Андрей Пахомыч, пожалуй сюда! (Секретарь входит.) Так ты говоришь, что советник никак не соглашается с твоим мнением?
Секретарь. Касательно дела госпожи Слукиной?
Зорин. Да.
Секретарь. И слышать не хочет.
Зорин. А что, любезный, как ты думаешь? Ведь оно в самом деле...
Секретарь. Что греха таить: плоховато, ваше высокородие!
Зорин. То-то и есть! Не худо бы его еще разок-другой прочесть со вниманием. Да время-то коротко; ведь мы слушаем его на будущей неделе?
Секретарь. Можно и отложить.
Зорин. Нет ли справок каких?
Секретарь. Как не быть! И если вы прикажете...
Зорин. Да, да, не мешает. Ступай-ка, любезный, да похлопочи об этом.
Секретарь. Слушаю-с. (Кланяется и уходит.)
СЦЕНА ВТОРАЯ
Роскошный кабинет, отделанный в готическом вкусе. Он освещается двумя окнами: одно из них с узорчатыми рамами, в которые вставлены разноцветные стекла. Пол обит цельным ковром. На длинном столе с витыми ножками множество бронзовых вещиц; коллекция обделанных в золото и перламутр щеточек, гребешочков, лорнетов и трубочек; полный прибор инструментов для чищения и подстригания ногтей и несколько чернильниц без чернил - готических, китайских, фантастических, из бронзы, хрусталя, фарфора. Стены оклеены французскими обоями. Вместо картин и эстампов, вделанные в четырехугольные дощечки из черного дерева, миниатюрные портреты мамзель Марс, Тальони, Зонтаг, г-жи Пасты и многих других знаменитых артисток. В одном углу - этажерка с дюжиною альбомов, кипсеков и альманахов в тисненых сафьянных и бархатных переплетах; в другом - на мраморной колонне ваза из прозрачного алебастра, и прочая, и прочая. Иван Степанович Вельский почти лежит в широких украшенных резьбою креслах; на нем сверх фланелевой фуфайки надет халат из терно. Против нею на стуле с высокой готической спинкой сидит Холмин.
Вельский(зевая). Извините, я не смел вас не принять... Но если б вы знали, как я измучен! (Зевает.) Вчера я имел дурачество сесть после ужина по пятидесяти рублей в вист с этим несносным Волгиным. Ах, какой злодей!.. Полчаса думает, полчаса держится за карту, двадцать раз ее меняет. Поверите ли, мы кончили нашу партию без свечей!
Холмин. А что вы сделали?
Вельский. Проиграл.
Холмин. Немного?
Вельский. Так, безделицу! (Зевает.) Рублей триста, или четыреста, - не помню.
Холмин. Вы, кажется, всегда проигрываете?
Вельский. Почти.
Холмин. Так зачем вы играете?
Вельский. Для того, чтоб как-нибудь убить время. Мне надобно было приехать сюда, чтобы устроить мое имение, и вот уж я два года занимаюсь хозяйством. Это очень забавно, не спорю. Когда я до обеда порядком пошумлю с моими приказчиками, одного похвалю, другого побраню, выгоню их, наконец, из моего кабинета, отобедаю, отдохну, - вот, кажется, и день прошел, слава Богу! А с вечером-то что прикажете мне делать? Неужели ехать в здешний театр, который, хоть мне это казалось и невозможным, право еще хуже московского.
Холмин (улыбаясь). Нет, шутите!
Вельский. В самом деле. Виноват, - здесь иногда в трагедии я смеюсь, а там... о Боже мой! Но в Москве есть французский спектакль, в Москве есть даже общество; а здесь, если вас не посадят за карты, так смею спросить, как вы проведете ваш вечер? Говорить! - О чем, с кем?.. С Хопровой, - что ее горничная девка свела любовную связь с вице-губернаторским лакеем? С Елецким, - что у него взбесился полвопегий кобель и перекусал всю стаю? С губернским доктором фон Баухом, - что он делает из собственного своего табаку отличный кнастер? С Вельдюзевой, - что у ней сманили третью мадам?.. Конечно, все это имеет свою забавную сторону в первые три дня; но два года!.. Нет, Николай Иванович, холостому человеку, который ищет рассеяния в обществе, невозможно жить в провинции; а если ему придется по своим обстоятельствам заживо схоронить себя в каком-нибудь губернском городе, то он должен непременно...
Холмин. Жениться, не правда ли?
Вельский. Разумеется. Расчет самый верный. С хорошей женой ему будет весело и дома; с дурной он станет беспрестанно ссориться; следовательно, во всяком случае не умрет от этой проклятой скуки (зевает), которая душит меня с утра до вечера.
Холмин. Так что ж, Иван Степанович, - лекарство у вас, кажется, под руками.
Вельский (значительно улыбаясь). Вы думаете?
Холмин. Да мало ли у вас невест? Вот, например, Катерина Федоровна Радугина: восемнадцати лет, собой недурна, состояние хорошее, воспитана...
Вельский (перерывая). Прекрасно! Двух слов не умеет сказать сряду и одевается как прачка. Помилуйте, - да ее стыдно будет в люди показать.
Холмин. Я думаю, вы не скажете этого о Катеньке Лидиной. Она воспитана в Смольном монастыре, ловка, мила, собою прелесть..
Вельский. То есть молода. Впрочем, конечно, она довольно презентабельна, и если б я что-нибудь к ней чувствовал, так уж верно бы не остановился тем, что у нее ничего нет. Я не хлопочу о богатстве, однако ж...
Холмин. Понимаю. Так вам бы жениться на единственной дочери первого винного заводчика нашей губернии, у которого, как говорят, есть лежащих до полумиллиона. Конечно, Степанида Алексеевна Салковская не красавица...
Вельский. Салковская! Что вы, что вы? Да разве мой дом кунсткамера? Салковская! Побойтесь Бога! Да ее можно возить по ярмаркам, чтоб за деньги показывать.
Холмин. Ну вот то-то и есть, - на вас не угодишь.
Вельский. Да вы Бог знает кого называете.
Холмин. Как Бог знает? Я назвал вам первых здешних невест.
Вельский. А для чего же вы ни слова не говорите о вашей крестнице?
Холмин. О Вареньке?
Вельский. Да, о Варваре Николаевне.
Холмин. Для того, что, по моему мнению, одна и та же девушка не может быть в одно и то же время невестою двух женихов.
Вельский. Двух женихов? Что вы хотите сказать?
Холмин. Не погневайтесь: это еще покамест семейная тайна. По-настоящему, мне бы не должно было и намекать об этом.
Вельский. Ах, сделайте милость!..
Холмин. Послушайте, Иван Степанович. Я могу вам сказать только одно, и то под большим секретом: не сватайтесь за мою крестницу; она почти помолвлена.
Вельский. За кого?
Холмин. Извините, этого я не могу вам сказать.
Вельский. Вы меня удивляете! Третьего дня тетушка говорила обо мне с Анной Степановной, и она не только не отказала, но даже подала ей большую надежду.
Холмин. Что вы говорите?
Вельский. Уверяю вас.
Холмин. Ну, это нехорошо, очень нехорошо! Эх, Анна Степановна, - вечно наделает глупостей!
Вельский. Так поэтому вы уверены...
Холмин. Теперь и сам не знаю, что подумать, - кого она дурачит: меня или вас?
Вельский (невольно приподымаясь с кресел). Меня?.. Да нет, это невозможно! (Садится опять.)
Холмин. Со мною, кажется, ей хитрить нечего, - так воля ваша, мне кажется, она дурачит вас.
Вельский (с приметной досадою). Меня? Oh, ceci est trop fort!. Я не люблю, чтоб меня дурачили женщины и помоложе Анны Степановны. Впрочем, я во всяком случае благодарен, что вы мне это сказали. Теперь я знаю, как мне должно поступить.
Холмин. Постойте, постойте! Что вы хотите делать?
Вельский. Не беспокойтесь, я вас не скомпрометирую; но сегодня же эта статская советница скажет мне решительно: принимает ли она мое предложение или нет. Я знаю, что замужество Варвары Николаевны зависит от ее воли; но если она для того, чтоб продолжать грабить свою падчерицу, будет под разными предлогами отделываться от решительного отзыва, то дядя мой, как начальник губернии, и, без сомнения, наш предводитель дворянства вступятся в положение этой несчастной сироты, тем более, что искания мои, как видно по всему, не противны Варваре Николаевне.
Холмин. В самом деле?
Вельский. А вот послушайте. Недели три тому назад мой дядя давал бал. Я приехал поздно, потому что должен был завернуть к Александру Михайловичу Тонскому, - вот к этому гусарскому офицеру. Вы, кажется, с ним знакомы?
Холмин. Да, немножко.
Вельский. Он также приглашен был на бал и просил меня заехать за ним в моей карете. Тетушка рассказала мне после все. До моего приезда на бал ваша крестница была печальна, задумчива, рассеянна, беспрестанно смотрела на двери и как будто кого-то дожидалась; но лишь только я показался на бале, она в ту же самую минуту стала весела, разговорчива - словом, совершенно переродилась. Ну, что вы на это скажете?
Холмин. Да, это недаром.
Вельский. В прошлую субботу на déjeuner-dansant у княгини Ландышевой, когда в котильоне к ней подводили два раза меня и Тонского, - то, как вы думаете, кого она каждый раз выбирала?.. Да не забудьте, что это было в глазах ее мачехи; не забудьте также, что Тонский танцует лучше меня и, как кажется, старается очень с ней любезничать. Меня, Николай Иванович! Оба раза меня! Смею спросить, что это значит?
Холмин. О, это явное предпочтение!
Вельский. Когда я стал в первый раз говорить ей о любви моей, так она побледнела и до того смешалась, что не могла отвечать ни слова. Конечно, не всякий постигнет настоящую причину этого испуга; но тот, кто имеет некоторый опыт, кто успел уже разгадать женское сердце, - тот без труда поймет, что значит такая необычайная робость.
Холмин. Ну, Иван Степанович, исполать вам! Да, я вижу, вы настоящий профессор в этом деле.
Вельский (улыбаясь). Опыт, Николай Иванович, опыт! Женщины имели всегда такое сильное влияние на судьбу мою! В жизни моей было столько необычайных случаев, что я... Да вы, верно, знаете французскую пословицу - á force de forger...
Холмин. Как не знать! Однако ж, я с вами чересчур заговорился: мне еще надобно кой-куда зайти, а уж теперь, я думаю, час первый?
Вельский. Едва ли. Да постойте, выпейте со мною чашку шоколаду,
Холмин. Я его никогда не пью. (Вставая.) Прощайте. Только сделайте милость, - если у вас дойдет до какого-нибудь изъяснения с Анной Степановной, так прошу вас, чтоб я был совершенно в стороне.
Вельский (провожая его несколько шагов). Не беспокойтесь. Я камеражей не люблю, а особливо с тех пор, как живу в провинции. Все то, что слишком обыкновенно, становится скучным. Прощайте. До свиданья!
СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Обширная комната. Кругом большие шкафы с книгами. В одном углу, на столе, модели разных машин, воздушный насос и полный гальванический прибор; в другом, коллекция медалей и образчики разных минералов. По стенам развешаны эстампы, гравированные с картин Вернета, и портреты Лафаета, Манюэля, Виктора Гюго, Мирабо, Байрона и леди Морган. Все шкафы и этажерки уставлены бюстами Вольтера, Руссо, Дидерота и других философов прошедшего столетия. Везде, на окнах, в простенках, на столах, бюсты и статуи Наполеона, - большие, маленькие, бронзовые, фарфоровые, из слоновой кости, во всех возможных видах и положениях. Посреди комнаты огромный стол; на столе ящик с сигарами, переплетенные в юфть фолианты, один том Conversations-Lexicon'а, романы Жюль Жанена, Евгения Сю и Жоржа Занда; "Journal des Débats" и "Revue de doux mondes". Под столом несколько листков "Франкфуртского журнала" и целые кипы русских периодических изданий. К ножке стола привязан веревкою оборванный мальчик лет двенадцати. Князь Верхоглядов сидит в откидных вольтеровских креслах. Он держит в одной руке исписанный лист бумаги, а в другой толстый хлыст. Холмин стоит в дверях кабинета.
Князь(не замечая Холмина и обращаясь к мальчику). Глупое создание! Ничего не понимаешь, ничего не помнишь! Да я вколочу в тебя просвещение!.. Мало ли я толковал тебе о достоинстве человека, животное! Ну, что такое человек?
Мальчик(привязанный к ножке стола). Человек есть творение, имеющее свободную волю...
Князь. Следовательно, никто не имеет право... Ну!
Мальчик. Никто не имеет право...
Князь. Посягать на его личность и должен... Ну!
Мальчик(переминаясь). И должен... и должен...
Князь (бьет его хлыстом). И должен поступать с ним кротко и сердобольно!
Мальчик(кричит и плачет). Ай, ай!.. Кротко и сердобольно... больно... больно.
Холмин. Что это вы, князь Владимир Иванович, какую науку преподаете?
Князь (вставая). Ах, это вы, Николай Иванович!
Холмин. Извините, что я вошел к вам без докладу: в лакейской никого нет.
Князь. Как никого? Возможно ли? (Бежит к дверям и вдруг останавливается.) Да, да, совсем забыл. Вы знаете, что я ненавижу эту азиатскую роскошь, и никогда не держу более четырех слуг: вчера я должен был двух отдать в солдаты...
Холмин. А третьего я сейчас повстречал: он, кажется, ведет четвертого на съезжую.
Князь. Негодяй!.. Закоренелый невежда! Как вы думаете, он не только не хотел мне верить, но даже осмелился спорить со мною, когда я стал ему толковать, что солнце гораздо более земли?.. Варвар!.. (Отвязывает мальчика.) Пошел в лакейскую!.. Да если ты выйдешь за ворота!.. (Мальчик уходит.) Прошу покорно садиться. Ну что, не слышали ли чего-нибудь нового? Правда ли, что в Петербурге входят в большое употребление артезианские колодцы?
Холмин. Нет, не слыхал. Да для чего бы это?
Князь. Какой вопрос! Помилуйте, Николай Иванович, да будем ли мы когда-нибудь европейцами?
Холмин (улыбаясь). А разве европеец непременно должен пить воду из артезианского колодца?
Князь. О святая Русь!.. Да неужели вы не постигаете, что отвергать все улучшения, держаться во всем старины, стоять на одном месте, когда вся Европа движется вперед, есть самый верный признак непросвещения!
Холмин. Нет, князь, я постигаю, что хорошее перенимать вовсе не стыдно; да только вот беда - не все хорошее равно хорошо для всех. Перенимать, не думая о том, полезна ли будет эта новость собственно для нас; передразнивать иностранцев только для того, чтоб сказать: "Я иду за веком, я европеец!", - воля ваша, а это, по-моему, просто пускать пыль в глаза и увлекаться одними фразами и громкими словами, которые, конечно, имеют свою цену после сытного обеда и рюмки шампанского, но которые на тощий желудок никуда не годятся.
Князь. Да почему же вы полагаете, что хоть, например, введение артезианских колодцев...
Холмин. Чрезвычайно будет полезно в степных и безводных местах,- в этом, конечно, никто с вами спорить не станет; но в Петербурге, где подчас от воды не знают куда деваться, смею вас спросить, какую пользу принесут эти артезианские колодцы?
Князь. Пользу? Пользу? Вы только думаете о пользе! Да знаете ли, сударь, что эти-то меркантильные расчеты и убивают все на свете. Прошу говорить о просвещении, вышних взглядах с людьми, которые считают копейки!
Холмин. Что ж делать, князь! Каждый думает по-своему. По мне, всякое новое изобретение, служащее к улучшению общественного быта, тогда только достойно подражания, когда оно приносит действительную пользу не одному человеку, не одному классу людей, а целому обществу. Все то, что не облегчает труда рабочих людей, не улучшает состояния простого народа, не оживляет торговли, не уменьшает расходов на первые и необходимые потребности человека, одним словом, что не доставляет существенной и общей пользы, едва ли может быть предметом безусловного подражания. Я удивляюсь изобретательному гению человека, который придумал артезианские колодцы, и стал бы еще более удивляться тому, кто нашел бы способ извлекать из воздуха чистую речную воду; но верно бы не решился тратить и время и деньги на то, чтоб для вседневного употребления добывать воду посредством химического процесса, когда могу просто зачерпнуть ее в реке. Вот, я очень понимаю всю пользу канала, который устраивается теперь близ древней нашей столицы для соединения Москвы-реки с Волгою: когда барки с товаром не должны будут отправляться из Москвы в Нижний, чтоб попасть в Петербург, так тут не трудно понять, для чего правительство учреждает это водяное сообщение.