"Вы думаете, государыня его и послушалась? Да, держи карман! И король шведский разъярился, пришел к самому Петербургу и открыл баталию на море, так что в Петербурге окна дрожали. Адмирал Чичагов - дай бог ему царство небесное; - так отделал его, что и саглого адмирала шведского взяли. А между тем через моря далекие, через аглицкую землю, через Средиземное и через Белое море в грецкую землю пришел наш адмирал Алексей Григорьевич Орлов - этакий молодчина, чуть не в сажень - и хотел взять самый Царьград. И как начал палить, так султан уж не шутя испугался, выслал своих корабельщиков, говорит: "Идите вы, мои верные корабельщики, возьмите этого Орлова живьем, а не то я вам всем головы поотрублю!" Корабельщики поклонились султану и пошли. Но как увидели русские корабли - душа в пятки ушла, - они и давай бежать. А русский адмирал с ними шутить не захотел, загнал их в какую-то гавань и послал одного хитреца, а того угораздило - зажечь море; все турки так живьем и сгорели! И такая была возня, что от Царяграда до земного пупа да до Ерусалима земля тряслась, а в итальянскую землю от кораблей огарки летели. Тут султан взметался, и жены все к нему приступили; говорят: "Мы тебя башмаками откозыряем, если ты не помиришься с русскими!" Он еще было послал к персидскому шаху, да к польскому королю, да к китайскому булдыхану просить помощи. Китайцы, знаете, тоже басурманы, живут за Сибирью, к Индейскому морю - народ узкоглазый, делают чай, вот что бары наши пьют по утрам; а впрочем, не воинский народ, и домы-то у них бумажные, а пушки стеклянные, ружья глиняные. Булдыхан и говорит султану: "Рад бы я тебе, приятель дорогой, помогать, да видишь: мне далеко, и у меня русские купцы чаю покупать не станут". А шах говорит: "Пожалуй, помогу!" И послал он войско в Грузию, что между Синим да Черным да Хвалынским морем, где стоит город Железные ворота; еще, говорят, Александр Македонский его строил - была стена от моря до моря, да теперь развалилась. Государыня послала туда графа Зубова, и он так пугнул персиян, что они убежали за Араратские горы, на которых Ноев ковчег остановился, такие, слышь ты, горы, что как взглянешь на вершину, шапка свалится, и там на верхушке никогда снег не тает. Вот и остались у султана только поляки - народ задорный, ну-таки и храбрый - в старые годы, при царях, и Москву было завоевал, да русский мясник один собрал мужичков и дубьем прогнал их. Поляки и зашевелились. "О вшистки дьяблы! Ратоваць за моспана султана!" (Зарубаев был мастер говорить на всех языках.) Государыня и думает: "Хорошо - поколотили мы турков, татар, шведов, персиян; но что другие подумают? Ведь этак, дескать, кой чорт - русские бьют, бьют, да и до нас добьются? А народу еще много басурманского: агличане, француз, немцы, итальянец, и бог ведает - как песка морского, у бога народов бесчисленно. Хоть и храбры мои русские, да ведь против целой земли господней не станешь". Она и послала к цесарцу да к пруссаку. А тогда в Пруссии был король Федор Федорович, невелик ростом, головка небольшая, глаза ястребиные, коса в аршин, да умен и такой храбрый, что семь лет дрался со всеми соседями, и уж кое-как русские же пособили - всех было завоевал! И говорит ему государыня: "Любезный брат, король прусский! Пойдем, уймем поляков; возьмем их царство и разделим". Тот и рад. Государыня послала Суворова - вот тогда-то было взятие Праги, о чем я вам прежде рассказывал. И Польши не стало; и государыня взяла себе сорок городов с пригородками, двадцать четыре дала прусскому, а четырнадцать цесарскому императору. Тогда видит султан, что худо, взмолился уж не Махмету, а русской императрице, давай кланяться, просить мира; и с ним помирились, хорошо помирились, так, что если бы еще раза два этак помириться, то султанское величество маршируй через море в эфиопскую землю, а нам подавай все, чем прежде владели греки. Да ведь оно и праведно: греки нам отдали и свою веру православную; и последняя греческая царевна вышла за нашего царя Ивана; и на гробе царя Константина, который с матерью Еленою нашел крест животворящий, - вот, что праздник воздвиженья, - написано мудрыми людьми, что некогда русские завладеют Царьградом, и в Царьграде есть ворота в стене, закладенные турками, сквозь которые русские пройдут в Царьград. Эти ворота заколдованы были одним немцем; да что устоит против силы честнаго и животворящего креста господня? Перекрестись да штыком! Посмотрим, устоит ли!"
Так или похоже на это рассказывал нам Зарубаев, и мы, бывало, сидим вокруг него и целые ночи прослушиваем, как он рассказывает. Этакий был солдат, чудо, с каменною грудью, с золотым языком - златоуст, да и только! И обо всем был мастер говорить. Некоторые из нас, новичков, станут, бывало, спрашивать его:
- Как же, Зарубаев, не бояться смерти? И хорошо бы оно, пошел да подрался, но ведь пуля-то не свой брат; а как ногу либо руку оторвут - больно; да и страшно смотреть, когда крошат человека, будто битое мясо готовят, а кровь черпают, будто за здоровье выпить хотят?
- Ох! Вы трусы, дряни! - говорил он. - Да не все ли равно: когда-нибудь умирать надобно? Не лучше ли умереть вдруг, без боли и болезни, нежели изнывать да кряхтеть и чахнуть полгода? Да знаете ли, что на ядре, которым унесет вас из здешнего мира, вы перелетите прямо в царство небесное? Ведь церковь святая говорит: "Больше сея любви нет, еже душу свою положити за ближнего", и она во веки веков поет большую панихиду за всех православных воинов, на брани за веру и отечество убиенных. А слава-то какая, а честь-то какая? Командир скажет: "Ай да молодец был!" А государь скажет: "Этаких молодцов у меня осталось немного!" Так дождется ли такого слова какой-нибудь гарнизонная крыса, если и сбережет свою дурную башку до отставки, сидя на печи в казарме? Страшно! Вишь что выдумали! Оно, коли хотите, и страшно сначала, а там, как заговорят пушки да затрезвонят барабаны, - так и страх будто с гуся вода, - так и лезешь вперед, так руки и чешутся на басурмана…
Но ни об чем не говаривал Зарубаев столь хорошо, как о графе Суворове, с которым служил долго, которого видел в Польше и в Туретчине… Но полно пересказывать вашему благородию чужие рассказы; лучше скажу о том, что сам я видал. Вот изволите видеть, прошу о внимании: однажды сижу я в канцелярии; слышу такой шум, крик; бегу, смотрю: толпой все высыпали из казармы; офицеры обнимаются, солдаты в кружке около Зарубаева.
- Что такое сделалось?
- Ура! - кричит он. - Радуйся, Сидор! Давно хотел ты понюхать из пушечной табакерки солдатского табаку да помериться лбом с ядром, кто крепче, - радуйся! Мы идем в поход!
Тут узнали мы, что приехал курьер, и через три дня мы выступаем, и что батюшка наш граф Александр Васильевич нами начальствует. Вечером Зарубаев уже все узнал и рассказал нам, что мы не за себя будем драться, а за цесарского императора, и с таким народом, с которым еще не дирались - с французом! Не умел он растолковать, за что дело стало, а только слышал, что французы, невесть с чего, вдруг разъярились, начали всех колотить, и пруссаков, и агличан, и цесарцев, так что не взмилился никому белый свет. И цесарский император взмолился нашему императору: "Ой, батюшка, отец родной, Павел Петрович, государь всероссийский! Смилуйся! Еще-таки управлялся я с французом, пока не было у него генерала Бонапарте, а этот меня совсем загонял. А теперь Бонапарте уехал за море бить эфиопов; а у тебя есть старик Суворов; пришли его, ради Христа!" Император и позвал тотчас Суворова и сказал: "Ну, Александр Васильич! Виноватого бог простит. Поди, спасай царей! Вот тебе моя армия. Надеешься ли?" - "Попытаюсь, - отвечал старик, - да с таким царем, как ты, почто не спасти!" Вот Суворов поклонился, велел заложить кибитку и поехал и нам велел итти на французов за цесарскую страну в итальянскую землю.
Не стану вам рассказывать, ваше благородие, как мы радовались, как мы пошли, шли, шли, всю цесарскую землю перешли. Нагляделся я чудес и диковинок. Города каменные, домов по семи один на другой настроены, улицы узкие, сивухи русской и в помине нет, все виноградное вино да пиво; дороги, как улицы, мощеные - и грязи-то бог им не дает. Ну, а народ добрый, простой - только захоти, так и обманешь; и все бормочут по-своему - чудный такой язык! Хорошо еще, что Зарубаев нас подучил их языку, и мы так, бывало, и режем. Скажешь: шринкаты! и укажешь на рот - и несут тебе вина; выпьешь, скажешь: "гут!", а немец и рад, и смеется, и начнет тебе лепетать; а ты только подговариваешь ему: "гут я - то есть: "хороши я"; да уж если надоест очень, так и промолвишь: "Ты, немец, гут, а я, русак, гутее, а Суворов еще гутее". Тогда, бывало, немец снимет шляпу и поклонится: "О, Субаров". Но итальянская земля, ваше благородие, еще мудренее: у них вместо нашей березы и сосны - лимоны да померанцы; и зимы нет - такая земля, что не благословил ее бог снегом, и прокатиться на санях некогда и негде - и все такая теплынь, что потеешь, потеешь, бывало, да и тьфу ты, пропасть какая! Девци у них хороши, только все басурманки, поклоняются римскому папе и против русских дородностью не будут.
Вот мы ждем не дождемся, когда встретимся с французами; и потрушивали мы немного, хоть надеялись на бога и на Суворова. "Не знаю, ребята, - говорил нам Зарубаев, когда мы у него спрашивали, - нечего на душу греха брать, не знаю, что за народ, не случалось драться. А уж что они хуже русских, за то голову прозакладую, хоть они матушку-репку пой!" Кручинило нас и то, что мы еще не видали нашего Суворова.
Будто теперь смотрю - было в апреле месяце, через три дня после Егорья, ночью подняли нас с лагеря. Был тогда у нас генерал Петр Иваныч Багратион; выстроил нас в ряды; сам выехал перед фрунт - нос такой большой, голос резкий, мужественный; начал говорить; мы закричали: "Рады стараться!" Сам он кликнул охотников, и пошли мы все. Ночь хоть глаз выколи; подошли к реке… Как бишь она?.. Ада, Еда, забыл… Залегли мы все на берегу, и начали наши инженеры мост мостить. Французы и не заметили этого, а мы к свету как грянем по мосту да на них… То-то пошла потеха! Кто бежит, кто дерется, кто кричит: "Пардон!" Тут и страх пропал. "Эхе! - говорил Зарубаев, смотря на пленных, - да этот народ хуже турка, а еще туда же, лезет драться с русскими!"
Но это было только цветочки. Скоро узнали мы, что французы лихой народ. Было это в мае месяце, жара такая, а вместо отдыха мы ходили взад да вперед, по-немецки, потому что немцы до тех пор не бьются, пока не выберут места, откуда можно отступить, если сила не возьмет, - уж такая у них повадка. Старику Суворову не нравилось это, но что делать! Назвался груздем, так полезай в кузов. Наконец выбралась душа на свободу: слышат немцы, что отовсюду идет француз, испугались, а Суворов и начал по-русски - повел нас прямо. Тут в первый раз я видел Суворова.
Все мы стояли в строю, и я глаза проглядел - так хотелось видеть этого отца солдатского, и я представлял его себе еще выше нашего Багратионова. Вот и слышу, ревут: "Ура!" И мы крикнули, и едет… Ах ты, господи боже! Из див диво: стариченцо, худенький, седенький, маленький, в синей шинели, без кавалерии, на казацкой лошади; поворачивается в седле направо, налево, а за ним генеральства гибель. Но как он подъехал, как заговорил, так я и узнал: отчего солдаты его любят? Все поняли мы, о чем говорил он, и так сладко и так умильно говорил он, что когда он снял шляпу, начал молиться Николаю чудотворцу, мы готовы были и плакать и смеяться - подавай по десяти на одного! Уж не по приказу, а от души кричали мы: "Ура!"
На другой день рано утром вывели нас, молодцов, поставили. Солнышко только что всходило. Посмотрю кругом - туман, полки, артиллерия. "Где ж неприятель?" - думал я и узнал, что дело не то, как ночью мы перешли по мосту. Сперва началась жарня на левой стороне, словно гром, так и перекатывается. И вот вспыхнула деревенька направо, там налево; туман пронесло - пожар разгорался, пальба крепчала. Тут я, правду сказать, почуял пушечную лихорадку, стою и дрожу. Особливо когда вдалеке пошли в атаку и нам видно было, как один из русских полков бежит, за ним гонятся французские уланы и гусары, а другого и не видно стало вдалеке - он, как печь, горел в дыму, в полыме от беглого огня. Тут поволокли мимо нас раненых, изувеченных - они стонут, воют; иной ползет и просит: "Приколите, ребята!" Наконец дошла очередь и до нас; в первый раз услыхал я, как запели ядра над нашихми головами, и нас стало вырывать целыми десятками. Мы дрогнули, особливо наша братия, небывальщина, - боязно, хочется посторониться от нежданного гостя - да иной наклонится, а его и следу нет - кровь, мозг брызгали со всех сторон! А между тем нам кричат одно: "Держи строй! Смыкайся!" Зарубаев стоял подле меня; пальба ревела так, что уж ничего не было ни слышно, ни видно, - только будто из темной тучи впереди сверкал огонь, а грому от пушек потому не было слышно, что кругом все скаталось в гром - земля дрожала - свету преставленье!
- Сидор! - сказал мне Зарубаев. - Ты дрожишь?
- Виноват, приятель, дрожу!
- Дурак! Если на котором ядре твоя смерть написана, от того ядра ты нигде не спрячешься, а которое не тебе назначено, так всегда пролетит мимо! - В это время над головой загудело у нас ядро - я неволей присел, а Зарубаев захохотал. - Кланяйся, посылай весточку на родимую сторону; уж оно далеко.
Не успел докончить он слова, как меня всего обсыпало землею, сшибло с ног, я упал, вскочил, щупаю: цело ли ружье - цело! Слышу знакомый голос… Зарубаев лежал подле меня. Я наклонился к нему.
- Ну, Сидор, прощай, брат! - сказал он. - Учись умирать по-солдатски - видишь; как! Твори молитву, вытянись в последний раз, явись к богу молодцом, и как спросят на перекличке у господа, отвечай: "Лег за матушку Россию и за веру православную…" Господи помилуй!..
Кровь текла из него и душила его… Тут, видим, сам Багратион наш выскакал, командует: "Вперед!" Все рванулось вперед, и не знаю, как вам сказать, ваше благородие: крик, пальба, бежишь, спотыкаешься на мертвого, топчешь живого - барабаны, пушки, треск, стон - вдруг шаркнули в нас картечью; слева хватили гусары - народ валится один на другого - я упал; на меня попадала целая груда товарищей - слышу, как ездят через нас лошади… Но - жив, опять тихо, тихо - я выкарабкался и вижу, что немного наших егерей стоят, заряжают ружья - впереди наши русские открыли пушечную пальбу, такую, что не приведи господи - куда устоять - ветром несло дым на французскую сторону, и французы бежали к реке, а вдогонку их провожали ядрами! Как одурелый, бросился я к товарищам. Нам тотчас скомандовали, примкнули нас к другому полку, велели рассеяться, итти вправо, в огонь, где горела деревня, - мы бросились через сады… Что за сады такие: лимоны, померанцы, виноград, все, что у нас господа в оранжереях да в теплицах берегут! И поверите ли: весь страх у меня тогда пропал - точно как на кулачном бою - только допусти, господи, до врага-собаки - у! - и в огонь и в воду! Французы сильно стреляли из-за огородов; мы ломали огорожи, лезли. Ох! Была тут потеха - натешилась душа! Чего тратить казенные патроны! Ближе к долу - прямо через загорожу да штыком… Сробеет! Ведь не русский!
Но тут увидели мы однакож, как говорили после и самые старые солдаты, что французы мастера драться. Ведь с самим графом Суворовым три дня тогда дрались они; а потом, разумеется, побежали, давай бог ноги! Еще бы с Суворовым да русскому уступить!
Таково было первое дело, где я попался в самую суматоху и вышел цел. И это меня так ободрило, что потом, истинно я не похвастал бы перед Зарубаевым, если бы сказал, что не кланяюсь ядрам. Но Зарубаева уже не было на белом свете - жил славно и умер славно! Мы все жалели об нем… О себе бы лучше пожалеть… Что за радость теперешняя моя жизнь: с деревяшкой маюсь, а Зарубаев уж лет двадцать, как отслужил богу и государю, да и спокоен. Рвалось у меня сердце, когда потом поганый француз пришел к нам на святую Русь; когда слышал я, как он запленил матушку-Москву, ограбил соборы православные, поругался святым иконам, - хотел было хоть в фурлейты проситься… Ну, и без меня управились. Не сдобровал француз проклятый, замерз в наших русских снегах! Хорошо было ему драться в тепле, в итальянской да в немецкой земле…
Проходил здесь отставной солдат, поразговорились мы, и порассказал он мне обо всем… Эх! Не было меня старика, как батюшка наш царь Александр Павлович давал баталию под Липским - с горя плакать хочется! Что наши суворовские баталии перед этим побоищем? Игрушки! Ведь одних пушек было, ваше благородие, 2000! И надобно было дать такую баталию, чтобы порешить этого колдуна Бонапарте. Недаром его боялись цесарцы.
Правда ли, ваше благородие, будто теперь отправили его за море, за окиян, на кипучую морскую пучину? Что-то не верится! Ведь, наше место свято, говорят, он антихрист, и скоро настанет кончина мира, и он опять выйдет? Смотреть на мир и на людей, так кажется, это неправда: люди каковы были, таковы и есть; и знамений пришествия антихристова, о которых читал я в книге преосвященного Стефана Яворского, еще нет.
А знаете ли, ваше благородие, что я видел Бонапарте, ей-богу не лгу, видел, как вас теперь вижу. Извольте, я вам расскажу. Если бы мне стать рассказывать все, что видать случалось, где я бывал, что слыхал, - ночи-то мало бы мне было, а оно и без того уж не рано. Вот уж и Сохатый на небе хвост поворотил, и Кычиги шарахнулись на утро…
Поплакали все мы, солдатушки, как услышали потом о кончине графа Суворова, упокой господи его душу! После того полно драться - заржавели ружья, заплесневел порох. Лет шесть прошло, как воротились мы в Россию. Наше дело солдатское, не нам рассуждать; но как слышали мы разговоры командиров и начальников, так иногда, бывало, толкуем между собою - так и рвется ретивое! Этакую вольность взяли себе эти французы! Забыли, как бегали перед Суворовым, и, смотри пожалуй, воротился Бонапарте из Эфиопии - уж он и император - уж и Цесарию взял за себя - и пруссака смял - и Италию заполонил! Наконец ударили поход - слава тебе, царю небесный, утешителю, душе истинный, что внушил такую мысль православному царю земному! Пошли мы по знакомой дороге в немецкую землю, опять с нашим генералом Багратионовым, суворовским ученичком…
Вы, конечно, слышали, ваше благородие, обо всем, что происходило и в цесарскую и в прусскую войну, до самого замирения под Тильзитовым? Говорят, будто были у цесаря изменщики, а я так думаю по своему дурацкому рассуждению: грех да беда на кого не живет. Если Бонапарте и не антихрист, так все-таки он колдун. Что он был заговорен от пули, в этом уж меня ничто не уверит. Этак выдумали: не заговорен! Да как бы он укрылся от двадесяти народов, пока еще не покорил их, когда каждый человек из этих народов целил в него чем попало?.. Не мое дело толковать об этом, смекайте сами. А вот видите.