Зелень полевых трав устилающих землю там поразительна, а насыщенность цветиков разбросанных в тех еланях напоминает акварель красок. Дивен воздух тех краёв, наполненный ароматами цветов, свежестью раннего утра и чистотой рождённой от прошедшего давеча дождя. Перекидываясь звонкими каплями водицы, журчат маханькие ручейки. Они выбиваются прямо из-под земли, окружённой в тех местах плоскими, гладкими каменьями. Они несут живительную влагу и воспевают много гласным созвучием капели оду жизни и роста. Лёгкий, незримый ветерок, как руки любящей матери перебирающей завитушки светло-русых волос, нежно голубят кожу твоего лица, окатывают дуновением губы, что-то шепчут в уши…
Только в том неизведанном, а может никогда и ни рождённом мире, мы лишь и будем счастливы, радостны, благополучны. Любуясь пригожестью лугов, полей, хвойных и лиственных лесов, подпирающих небосвод, белыми шапками снега, корявых, нерадиво вырубленных гор. В той, доселе никем не познанной земной юдоли, люди счастливы, потому как они не предают, не лгут, не убивают и главное умеют любить!
Я хочу… хочу жить в том величественном мире, любить наслаждаясь красотой той земли, и простотой живущих там людей!
Только где та земная юдоль, тот дольний мир, та чудесная планета?..
Неведом, иль закрыт для нас туда путь, утеряны карты и компас… да и нет у меня крыльев, каковыми взмахнув, смогла бы я покинуть раздолья Земли, обиды и страдания этой суетной планеты, познав истинность счастья".
"Счастье, – прокатилось в голове женщины и единожды матери, уже не девочки, не девушки, а пожившей и познавшей хлопоты и горести нашего мира… хлебнувшей разочарования, а подчас и тяготы утрат… и всё ж не истратившей теплоты к живущим на земле людям. – Что есть счастье?.. та ли неведомая мне страна, кажущаяся по младости лет недоступной мечтой, сказкой. Или всё же счастье– это наивысшая, эмоциональная удовлетворённость шла со мной рядом, наполняя то мгновенной радостью, то пронзительно болезненными невзгодами. Ведала ли я любовь, вкушала ли трепетно– прекрасное соприкосновение двух тел?.. Или дочь моя права… Я никогда не познавшая кроме любви мужа ничего иного, могу ли судить о ней… О ней взволнованной, лилейной красавице Любви, государыни всего рождённого в этом мире… Могу ли я судить о нём… загадочном, упоительном Счастье, государе всего благоденствующего в этом мире…"
Едва слышимый вздох вырвался из приоткрытого рта задумавшейся женщины и наполнил лёгкой грустью всю эту маленькую кухоньку. Он прокатился по укрытым побелкой стенам комнатки, коснулся стареньких шкафов, и слегка лизнул шелковистым дуновением, крашенный белый потолок, да немного неровный, коричневый пол, а потом заколыхал тюлевой занавесочкой, тронул незримой рукой локоны волос матери и дочери, вызвав смятение на лицах обеих. А может быть то был совсем и не вздох, а чьё-то пронзительное веяние пришедшее из того другого, величественного, чистого, напоенного и созданного мечтами людей мира. И тогда губы женщины, той познавшей материнство и любовь, той ведавшей об этой жизни не всё, но хотя бы чуть-чуть, дрогнули, улыбка коснулась их припухлости и нежнейшей волной промелькнула сверху вниз полутень, будто от внезапно упавшей к долу руки.
– Всё бренно, – тихо произнесла мать уже вслух и перебила своей мгновенной мудростью торопливо изливающую, что-то о предательстве возлюбленного дочь.
Девушка тотчас замолчала, судя по всему, так же молниеносно как вмешалась в поток её слов мать, и, застыв, цепко схватившись за бортик стола, впилась удлинёнными ногтями, с будто обрубленными краями, в худоватую скатёрку.
– Да, дочура, всё бренно, минутно и конечно, – продолжила говорить женщина, верно прилетевшую откуда-то извне речь, совершенно не касающуюся тех обременительных напастей затронувших этих двух родных людей, плавную, напоенную жизненным опытом и знаниями. – Ничего никогда не было постоянного… и никогда не будет. Невозможно жить вечно, быть всегда счастливым и благополучным… Нет! – И она кивнула в подтверждение сказанного, – невозможно то! Как же тогда мы научимся отличать миг радости, от мига горести, не познав и не преодолев того и другого. Порой кажется, что происходящее с тобой сейчас… в данную секунду, минуту не переносимые страдания, но быть может вскоре, ты вкусишь истинность утраты, боли и горести… Быть может жизнь твоя резко свернёт на иную колею и понесёт… понесёт не разбирая дороги, мотыляя тебя из стороны в сторону, ударяя об ухабистые, колдобистые места на ней… И тогда ты поймёшь, что доселе всё… всё, что происходило, и казалось таким мучительным, станет лишь малой неприятностью, на которую не стоило и вовсе обращать внимание, о которой не стоило и тревожиться… Да, доченька, всё… всё именно так… Так и с государыней Любовью!.. Преодолевая ссоры, недопонимания на той узкой любовной тропочке, а порой и предательства ты сможешь вызнать силу своих и его чувств. Ты научишься отличать красоту постоянной любви, от сладостности мгновенной страсти. Ты, поймёшь, что не всегда за нежными словами любимая, дорогая и солнышко живёт чистота намерений и неподкупность любви. – Женщина подняла дотоль опущенную голову и глянула в столь милое лицо дочери, где каждая чёрточка и изгиб, знакомый с самого рождения вызывал чувство трепетной и несравнимой ни с чем иным теплоты, присущей исключительно матери. – Всё не так просто, как кажется на первый взгляд… и ты… ты… девочка моя, должна принять то, что произошло, с должным пониманием неизбежности и необходимости… И приготовиться к тому, что в этой многомерной жизни непременно найдутся те кто обидит и предаст, этим самым научив и показав неподдельность любви и верности.
– Мамочка… мамочка… зачем же так сложно? Почему? Почему нельзя без этих жертв и страданий? – почти прошептала девушка, и из глаз её… таких глубоких, точно впадины жерлов вулканов, потекли крупные слезинки. – Не хочу… не хочу страдать, мучиться от мысли, что он предал и ушёл… Не хочу так учиться, познавать. Хочу, чтобы всего этого не было, и никогда не происходило… И Валерка был со мной… Отмотать, отмотать время туда… назад… назад… и я бы поняла его, я бы выслушала даже если мне это не нравится… Лишь бы только он остался со мной… Кто… кто решает быть нам вместе или нет? Кто… кто подкидывает в жизни встречи и разлуки? Кто… кто ломает, перекраивает наши судьбы? Кто?… А я… хочу… хочу! Хочу как прежде! Хочу!
Теперь она не просто плакала, а рыдала и требовательно, как всякий избалованный, обрегаемо-любимый ребёнок стучала ладошкой по столу, будто прося обратно отобранной игрушки. И еле слышно позвякивая, качали своими телами две старые с выщербленными гранями бело-голубые чашки, дрожал пузатый чайник, выплёскивая из своего удлинённого носика буроватый чай. Крупные капли шумно плюхались на скатерть и боязливо застывали на ней, верно пугаясь тех, схожих с детскими, призывов. Постанывал и сам стол, может не привыкший к такому обращению, а может утомлённый за время своей долгой жизни от протекающих на его глазах злополучных драм.
Дочь неожиданно и вовсе громко закричала, что-то непонятное. И вырвавшийся вроде как из души клик, больше походил на безумный верезг, а затем уткнула раскрасневшееся толи от стыда, толи от недоступности желания лицо в длани рук и застонала. Мать неторопливо отодвинулась от стола, заскрипел, разваливающийся под её полнотой деревянный табурет, дарованный ей, государыне пусть и не богатой, но всё же значимой для кого-то страны, не очень любезным, однако любящим супругом, и, поднявшись на ноги, медленной поступью обошла стол. Она приблизилась к постанывающей девушке, и, обхватив её голову ладонями, прижала к себе. Уткнув голову как раз в то место, где когда-то она появилась и возросла, приняв положенный её человеческий облик.
– Поплачь… поплачь и станет легше, – негромко заметила мать. – Иногда слёзы снимают боль души и заглушают тоску… И пусть лишь на время, но порой и этот короткий морг, движение одного твоего века, будто глоток свежего воздуха для того кто долго томился в закоптелой печи… Знаешь, – проронила она вскорости, и, склонившись над дочерью, притулилась щекой к девичьим волосам, мягким и шелковистым, таким родным и любезным, от нежности к каковым точно в невесомости колыхнулось сердце, выстукивающее в груди ритм жизни, – Я поняла одно… В этом мире нет… и никогда не было того, кто устраивает встречи, кто ломает или коверкает судьбы… Лишь случай и выбор руководят твоей жизненной дорогой… тропой любого из нас… Только эти две столь отличные и одновременно общие сути, соединяясь, направляют тебя в то или иное русло реки-жизни… Даруя тот или иной этап тягот, невзгод, горестей иль радости, любви, веселья. И если внезапно сходится благоприятный случай, с твоим выбором, тебе сопутствует удача, а если нет… Если нет… Тогда нет! Наверно, этот случай и мой выбор когда-то благоприятно совпал для нас… Для нас – меня и твоего отца… А я всего только ответила улыбкой на его теплые слова. Потому мы и смогли познакомиться, полюбить друг друга и пожениться. Мы прошли с ним долгий и тернистый путь совместной жизни, много раз ссорясь, обижаясь, недопонимая друг друга, впрочем, всякий раз сберегая то первое, трепетное чувство, возникшее в наших сердцах, – мать провела суховатой ладонью по волосам дочери, приглаживая на них каждую кудельку, приголубливая каждый локон. – И даже если он не называл меня при тебе ласково… теми величаниями, каковые присущи в основном людям молодым, не изведавшим силу собственных чувств, пройденных троп и набитых оскомин, то это вовсе не потому что я ему не дорога… Это значит совсем другое, – женщина на чуть-чуть стихла и еле слышно дохнув, просияла улыбкой. – Слишком велика наша потребность друг в друге так, что невозможно выразить её никакими словами. Нам достаточно тех простых звуков нашего имени, достаточно касаний рук, чтобы ощутить вечное единство тел и душ… Когда твой отец возвращается с работы домой, я смотрю на него, и вижу дорогое мне лицо, я любуюсь его ладной, крепко-скроенной фигуру, узнаваемой издалека… Я ощущаю его запах… запах первого и единственного мужчины… И разве важно мне в этот момент, как назвал он меня… Вер или Веруньчик… Ведь в тех трёх простых буквах он передал предназначенное только мне одной потаённое послание… послание любви.
Женщина вновь прервала свою речь, и обмерла. Ласково поглаживая волосы дорогого своего дитя, она выпрямилась и устремила взгляд сквозь голубоватую, сетчатую занавесочку, сквозь стекло окна, туда на двор…
Лёгкий туман парил над серовато-бурой землёй, основательно перекопанной и готовой к долгой зиме, лежащей местами комьями такими небрежными почти с кулак и всё ещё не распавшимися. Обветшалые, лишившиеся своих разноцветных лиственных нарядов деревца смотрелись обиженно-опустошёнными, точно поддерживающими страдания всех покинутых девиц. Нынче преданные, своими женихами листами, обманутые весенним и летним теплом солнца, осмеянные осенним зябким ветром, они плакали мелкой капелью водицы, стекающей по веточкам, ветвям и стволам. По серому небу, осеннему и усыпанному ненастьем холодной мги, скакали чудные облачённые в зимние одёжи космато-бурые тучи, раскормленные безжалостной, надвигающейся зимой. Конец ноября пугал своей нелюдимостью и мрачностью, словно одинокая, брошенная мужем стареющая бабёнка.
И смотрящей на эту обобранность природы женщине, без сомнения ведающей и любовь, и счастье, припомнились мягкие губы мужа. Его слегка выступающий вперёд нос, прямой подбородок… Ей припомнилась теплота его рук, ещё не старых, но уже и не молодых, однако, несмотря на это, всё таких же крепких и желанных… И биение его сердца… такое волнительное… монотонное, жизнеутверждающее, а потому прекрасное… А после полыхнули в её стороны мягкой лучистостью его серые глаза, всё те же, что и в молодости, завораживающие своей глубиной. И будто как в тот первый раз, как и во все последующие, захолонуло сердце от волнения, от этого незримого соприкосновения их любящих душ.
– Всё будет, – проронила мать, почувствовав колыхание тела, и чуть зримо засветилась, озаряемая изнутри собственной душевной чистотой и наполненная той изумительной любовной вибрацией верности. – Всё будет. Если ты не будешь торопиться, делая свой выбор осознанно, полагаясь не только на разум, но и на дыхание твоего сердца.
– Значит, ты, мамулечка… ты счастливая, – перемешивая слова и всхлипывания, утвердительно сказала девушка. – Значит ты – всегда любила и была счастлива… Ты… – Дочь стихла и выпутавшись из рук матери, удивлённо уставилась на неё карими очами. – Всегда была счастлива?
– Ну, нет… не всегда… Всегда быть счастливой невозможно, – усмехаясь непонятливости дочери, ответила мать, – но счастлива я конечно была… Была, – задумчиво протянула она. – Счастье оно такое разное… и главное, что интересно у каждого свое… То смешливое, то тихое, то схожее с осенней шуршащей листвой, а то наполненное лучами солнца… Оно вдруг пыхнет на тебе крошевом горящих искорок подымающихся от затухающего костра, где в черноватых углях схоронилась печёная картоха, а то нежданно полоснёт тебя по сердцу сверканием снега, точно меховая шапка одетая на скалистую гору… Счастье– это улыбка моего первенца, первый шаг моей дочери, и… и конечно, это аромат простого василька сорванного и подаренного тебе любимым… Счастье для одних это лишь материальные блага, для других духовные. И если одному достаточно непредвзятого бытия, тёплых губ любимого, смеха детворы и труда, то иные никогда не смогут увидеть в этой простой ежедневно повторяющейся обыденности … его… счастья… Счастье оно живёт в тебе… в твоём сердце, душе, и, шагая вместе с тобой по жизни рядышком с выбором и совестью… направляет, обучает и дарует… И я… твоя мать, ничем не отличаюсь от похожих на меня людей живущих в стеснённых обстоятельствах, а посему испытываю и счастье, и несчастье не больше, не меньше чем они… Потому, верно могу сказать, что я была… была… и бываю счастлива… Встречаю я утром новый день, провожаю день прошедший… Вижу твое лицо, лицо сына или вашего отца… и ещё много… много чего в этой жизни доставляет мне радость и делает меня счастливой… В полном смысле этого слова… Порой так, что захватывает дух, и хочется кричать от стучащего внутри довольного красной кровью живого сердца! Счастлива… – вновь проговорила женщина это дарящее благодать всему живому на земле слово. – Конечно, я ощущала эту заводь счастья на бурной реке жизни, успокаивающей, приносящей блаженство и наделяющей силой продолжать свой тернистый путь… Да, я была счастлива, была любима и необходима… И сама дарила счастье, заботу и любовь… И может, подарю и почувствую этот приятный трепет ещё не раз… покуда буду жить, радоваться, грустить… покуда буду дышать, и ощущать дыхание всего живого, – мать вгляделась в лицо своего бесценного ребёнка и склонившись к дочери, нежно коснулась её лёгкой горбинки носа пухлыми губами, и чуть слышно проронила, уже с какой-то едва заметной тоской, человека умеющего ценить жизнь, – я буду любить этот мир, до последнего моего вздоха, до последнего стона и морга моего века… А он, этот мир, такой дивный в своем многообразии и величие, верно и не заметит, не ощутит моего ухода из него, продолжив бесконечное движение колесницы жизни.
КОНЕЦ
г. Краснодар, апрель-октябрь 2012 г.
Тишина
Живая боль – тень прошлых дней
Течет сквозь пальцы, как песок
Мне память о любви твоей
Как свежей радости глоток
"Грусть". Светлана Донченко
Тишина…
Такая плотная тишина только и бывает, что поздней осенью. Она окутывает тебя со всех сторон и легохонько покачивая вправо… влево утишает.
Тишина…
Я остановилась подле высокого куста бледно-розовых хризантем и замерла.
Едва зримо качнулись, точно приветствуя меня, тонкие побеги, удерживающие на своих макушках, крупные соцветия хризантем и той мгновенной теплотой тронули мою изболевшуюся душу.
Тишина…
Наконец я ощутила ее и в своей душе. Твоя потеря, как острое лезвие ножа всяк раз пройдясь по моему сердцу, визгливым скрежетанием изматывает. Надвинувшись, она лишает меня смысла жизни, притупляет желание творить, ступать. Надавливая своей закостенелой, беспощадной хваткой на мою грудь отбирает возможность свободно дышать…
И вот наконец… вдруг… эта тишина. Она такая густая… непроницаемая… поглотившая не только звук, но даже и движение… Лишь изящное колыхание тончайших увитых зелеными листами побегов хризантемы дает понимание, что остановилась лишь я… а жизнь… бытие продолжило свой ход.
Бесконечное, постоянное, неугасимое следование…
Жизнь!.. она даже не приметила, что тебя не стало. Люди все также существуют, они любят, смеются, целуют, им нет значения, что подле них… совсем рядом… может всего в шаге застыла я… окаменели мои чувства… смолкла, не в силах более стонать, моя душа.
Тишина…
Ветра нет, его совсем нет, потому, по-видимому, и правит ноне в природе это отишье.
А вместе с ним посмурело небо. Оно уже не лазурное… не голубое. Оно перекрасилось в свинцовые тона и впитало в себя дотоль гулявшие по нему белые пухлые барашки облаков. Оно, похоже, тоже затаилось и принялось неспешно… мало-помалу набухать, переполняясь водами и жаждая вмале потоками холодных, стылых слез излить их на того с кем сроднилось… На кого смотрит от начала своего рождения, творения… кого считает своим сокровником, а может быть даже супругом.